Kitabı oku: «Телега в конверте», sayfa 3

СТАРЫЙ БАРАБАНЩИК

На гражданина Дунайского, человека положительного и склонного к отдыху в горизонтальной позе, свалилось несчастье. Сосед по лестничной клетке Микитин купил своему сыну Гарику оглушительный барабан. С раннего утра Гарик набрасывался на подарок и с настойчивостью дрессированного зайца принимался за дело:

– «Старый барабанщик, ста-р-рый барабанщик, стар-р-рый бар-р-рабанщик крепко спал!»

Спать, даже не очень крепко, становилось решительно невозможно. По вечерам, расправившись с уроками, Гарик возобновлял шумовые эффекты. Дунайский мужался. Дунайский крепился.

– «Ну, нет, эту «молотилку» пора остановить», – решился он наконец н отправился к Микитиным на переговоры.

– Я, конечно, извиняюсь, – оказал Дунайский. – Дети любят подвижность. Но сухая штукатурка крайне отзывчива к дроби. Дробь вашего мальчика несколько мягче грохота кастрюль на булыжнике, но слуха не услаждает.

– Все зависит от слуха, – не без вызова сказал Микитин-старший. – Меня так даже очень услаждает. Раньше-то я работал на кузнице. Так что, извиняюсь, приятно вспомнить молодость…

Лицо Дунайского побагровело и пошло пятнами, как гранат.

– Отлично. Значит, на кузнице? – оказал он. – Я в молодости, между прочим, надувал мячи так, что шнуровку не затянешь. Вы меня еще услышите.

В тот же день Дунайский принес домой нечто похожее на автошину, завернутую в брезент.

– Теперь Микитиным труба! – оказал он жене. – Это геликон. Громче ее только пароходная.

Вечером, едва Гарик взялся за палочки, Дунайский поднапружил легкие и припал к медному мундштуку. Раздался звук, способный разбудить и ночного сторожа. В нем было все: и рев простуженного медведя, и клокот водопроводной трубы, и стон зубострадальца. В комнате задрожали стекла и обвалился эстамп «Воробей на заре», но грохот за стеной разом затих.

На другой день музыкальная схватка вспыхнула с новой силой. Микитин-старший раздобыл в «Музпрокате» аккордеон и ринулся на помощь барабанщику. Аккордеон взвизгивал дурным частушечным голосом, палочки грохотали со скоростью пневматического молотка. Нестройный дуэт Микитиных храбро отбивался от чудовищного медного баса.

Музыкальная баталия длилась почти месяц. И каждая сторона, понятно, отработала свой «репертуар». Микитины разучили «Яблочко». Дунайский ответил «Вальсом трудовых резервов». Микитины перешли на «Частушки Нижнего Поволжья». Дунайский обрушил на противника «Марш 23-го кавалерийского полка».

Каждодневная борьба хотя и развивала музыкальные навыки, но и приводила к неизбежным потерям. Дунайский не успевал читать газеты. Микитин целый месяц не включал по вечерам телевизор. А самый юный соучастник музыкальной битвы – Гарик – уверенно получал двойку за двойкой.

После девятого высоковольтного рефрена «Частушек Нижнего Поволжья» он бросил геликон на тахту и закрыл уши ладонями. За стеной почему-то наступила ответная пауза. Тогда Дунайский схватил из шкафчика пузатеньким графинчик и ринулся брататься. Но не успел он нажать на кнопку звонка, как из дверей напротив пружиной выскочил Микитин. Микитин был бледен, как камбала. В ушах торчала вата, а в руках такой же пузатенький графинчик.

– Предлагаю… – начал Дунайский.

– Мир! Мир! – радостно застонал Микитин. – Собственными руками, собственными руками спущу шкуру с барабана! Мир!

Недавние враги принялись брататься так бурно, что едва не придушили почтальона, тащившего наверх срочную телеграмму.

И наступил мир. Наступила тишина. Но… нe покой.

Микитин все как-то медлил сдавать аккордеон в «Музпрокат». А Дунайский по вечерам машинально тянулся к трубе. Месячная репетиция не могла не дать плодов. И она дала. Микитин стал играть в заводском оркестре. Дунайский подключился к самодеятельности клуба «Бумажник». А Гарик в результате музыкальной потасовки получил переэкзаменовку на осень и прозвище «старый барабанщик».

ДЕЛОВЫЕ ЛЮДИ

– А по сорок пять?

– Никогда!

– Состоялось!

Директор продмага № 1 Серегин трудящихся любил. Но больше, чем по сорок копеек за кило дать но захотел.

– Вы грабитель, – сказал Нанайцев. – Но вы мне нравитесь. По рукам!

Белужинск засылал рано. В одиннадцать часов сонную тишь тревожил лишь дробный грохот, какой производят пехотинцы, перебегая мост. Моста в городе не было. Это местная самодеятельность разучивала в клубе «Белужинскую полечку» – бывший падекатр.

Нанайцев остановил грузовик во дворе и направился к «Гастроному».

Чемодан-портфель скрипел в тишине, как сапоги оперуполномоченного. Поэтому Цидулин долго не открывал, притаившись у замочной скважины. Узнав наконец заготовителя по голосу, он распахнул обе двери н суетливо перетащил пять мешков в кладовую. Потом дрожащими пальцами отсчитал деньги. Нанайцев начал было объяснять рецепт клюквенного варенья, но Цидулин ловко выставил заготовителя за дверь.

Нанайцев лениво закурил и велел шоферу двигать к Ресторану. Едва грузовик съехал со двора, Цидулин открыл один из мешков и запустил руку в глубину на предмет проверки влажности.

– Земля! – закричал он более громко, но менее радостно, чем матрос Колумба, увидевший Америку.

В мешках действительно была земля, вернее, прибрежный песок.

Цидулин стремительно бросился в ресторан. Нанайцев в одиночестве поедал отбивную.

– Жулик! – зашипел Цидулин, едва сдерживая зуд в кулаках.

– О, вы, кажется, переходите на «ты» без уведомления, – прищурился Нанайцев.– «Жулик, жулик», а вы кто? Контролер-общественник?

– Караул! – сдавленно пискнул Цидулин.

– Не слышу, говорите громче, – сказал Нанайцев. – А вот и паши коллеги.

К столу, обгоняя друг друга, подбежали Серегин и Стульчак.

– Вы ко мне? – спросил Нанайцев. – Прошу садиться. Разрешаю курить.

Тащи в милицию, – рявкнул Серегин, наваливаясь на заготовителя.

– Только без «тащи», – оттолкнул Нанайцев директора продмага. – На мне не водолазный костюм.

Дети Меркурия дружно подхватили заготовителя и поволокли его в отделение.

Нанайцев вел себя на удивление странно: не упирался, не пытался улизнуть и все время шутил.

– Ну, ладно, – сказал Серегин, останавливаясь на углу улицы Гоголя – гоните монету назад, и мы вас не знаем.

– О нет, компромисс унижает мужчину, – сказал Нанайцев. – Пусть рассудит нас ваш местный дядя Степа – самый добрый постовой. Михалкова, надеюсь, читали?

– Кхе-кхе, а может, возьмете песочек назад? Ну по гривенничку? – предложил робкий Стульчак.

Я бы с удовольствием взял, – Нанайцев проникновенно приложил руку к сердцу, – но странствующий образ жизни не позволяет мне держать аквариум.

Пиджак заготовителя жалобно затрещал. Торговое трио потащило заготовителя под руки с такой злой стремительностью, что он едва успевал касаться земли подошвами.

У входа в милицию Нанайцева на мгновение расконвоировали.

– Как самочувствие? – с иронией полюбопытствовал Серегин.– Гони монету, а не то…– Продмаговец сложил пальцы решеткой и приставил их к глазу.

– Знаете, вам очень и очень идет, – холодно заметил Нанайцев. – Сквозь решетку вы выглядите моложе на несколько лет… Так почему мы остановились?

– Я пошел домой! – неожиданно выпалил Стульчак. – У меня там… э… э… молоко на плитке.

– Мне бы ваши заботы, – сказал Серегин.

– Мне бы ваши печали, – сказал Цидулин. Дальше произошло непонятное. Нанайцев чуть ли не силком тащил недавних конвоиров в милицию, а те бурно отбивались и наконец бросились наутек.

– Стой! – на всю улицу шумел Нанайцев. – Стой! Не придете провожать, все расскажу-у-у!..

Задолго до появления «Добрыни» Цидулин, Серегин и Стульчак уже караулили своего врага, сжимая в руках подарочные кульки. Нанайцев принял дары охотно н прощался с торговцами сердечно. Со стороны могло показаться, что группа служащих провожает начальника в отпуск.

Картину трогательного расставания едва не испортил участковый, забредший на пристань за папиросами. Дети Меркурия похолодели.

– Ну, ну, без паники! – бодро прикрикнул Нанайцев. – Это не за вами. Не надо торопиться.

Огласив Белужинскую пристань любительским басом, пароход «Добрыня» забрал трап и пассажира с чемоданом-портфелем.

«Хорошо нашему брату, когда есть свои люди», – думал Нанайцев, пуская портфельным замком зайчиков по воде.

Он снял шляпу, сердечно приветствуя берег. Там, на пристани, парадно вытянувшись, замерли Цидулин, Серегин и Стульчак. Все трое плакали скупыми, нерасчетливыми слезами.

КОЛЮЧАЯ СКРИПКА

Педиатр Любовь Ананьевна уже заканчивала трудовой день, когда в кабинет не вошла, а влетела дородная женщина с прической «девятый вал». Впереди себя дама подталкивала верткого мальчика, окроплённого мелкими веснушками.

– Доктор, умоляю, спасите, – обратилась к врачу дама с каким-то зычным рыданием и переставила стул. – Ребенку грозит грыжа, а впоследствии и растяжение жил. Вы понимаете, он у нас совершенно домашний мальчик, а не какой-нибудь задиристый ребенок, который играет в разбойников. До школы он посещал группу интеллектуальных детей при Тверском бульваре. А сейчас отличник, сын архитектора Былинкина, должен лазить по веревке, как в цирке, прыгать через какого-то «осла» и лазить по стенке. Стенка, правда, не наша, а какая-то импортная, датская или швейцарская. Но ведь Бобик, слава богу, не лунатик. Я ходила к физкультурному учителю, к директору, даже в гороно, но все как будто сговорились. Доктор, будьте сестрой милосердия! Дайте справку, что ребенку противопоказаны, прыгания и лазания.

Любовь Ананьевна понимающе закивала головой и вздохнула. Сегодня она уже написала справку о том, что «школьница Неля Макаркина тяжелой атлетикой заниматься не может, а только легкой». Ох, уж эти родители!

Любовь Ананьевна потянулась за ручкой. Мама перестала плакать и достала из сумочки зеркальце.

Вернувшись домой, Былинкина отнесла справку в школу «физкультурному учителю».

– Вот это да, – восторженно сказал Былинкин-старший, – они ставят банки и диагнозы, прививают любовь к касторке, делают спасительные прививки и реакцию Раппопорта. Знаешь, сколько драгоценного времени сэкономили мы на этих ненужных выкрутасах? Шестьдесят четыре академических часа в год или сорок восемь солнечных. Определенно, за это время я научу тебя считать на логарифмической линейке и…

– Бобик не будет учиться на линейке, – остановила она мужа. – Он будет учиться на скрипке и станет знаменит, как Гилилис.

– Гилельс, – поправил Былинкин-старший, – и потом тот пианист.

– Не важно, но Бобик будет знаменитым.

«Сбегу завтра же из дома», – подумал Боря, – пойду в юнги».

Однако Боря пошел не в юнги, а в культтовары. Ему купили самую дорогую скрипку в черном лакированном футляре.

Половина дела была сделана. Где и когда достала Былинкина справку, подтверждавшую исключительную одаренность Бори в струнно-скрипичном плане, остается тайной. Так или иначе Боря стал ходить в музыкальную школу. Вначале он, правда, дерзко упрямился и подвергался сечению. Но потом как-то привык и даже рвался на занятия, так что мама краем глаза уже видела в Бобике нового Паганини (в смысле славы, конечно, а не судьбы).

Родительский слух Боря услаждал весьма однообразно. Почти полгода ему «задавали на дом» бессмертного «Чижика». Но все же маме до слез нравилось, когда мальчик со смычком мучительно доискивался, где "чижик был и что чижик пил». Однажды Былинкнна пришла домой в таком возбужденно-радостном состоянии, будто узнала, что у соседей лопнула водосточная труба.

– Вечером Бобика будет прослушивать Матильда Леопольдовна, сводная подруга моей троюродной сестры, – сказала она мужу. – О, она окончила консерваторию еще тогда…– Слово «тогда» было произнесено столь многозначительно, что исчезали малейшие сомнении в мастерстве приглашенной скрипачки. Боря насупился и сильно затосковал. Матильда Леопольдовна явилась почему-то не вечером, а днем. Судя по всему, консерваторию она закончила очень и очень еще тогда…

Боря страшно смутился и покраснел, так что не стало заметно даже его веснушек.

Однако скрипичный ветеран не торопилась. Первым делом она поинтересовалась, когда подадут обед. Откушав, гостья сладко задремала в кресле.

Боря на цыпочках вышел на кухню и потихоньку удрал из дома через черный ход.

– Где же наш вундеркинд? – полюбопытствовала, проснувшись, Матильда Леопольдовна и заодно пожелала обозреть инструмент, на коем музицирует прелестное дитя.

Сияя от счастья, Былинкина достала лакированный футляр и с гордостью открыла его прямо перед носом именитой скрипачки…

– О, еш! Ноше мой, еш! Дикобраз! – дурным голосом взвизгнула Матильда Леопольдовна.

Былинкина от неожиданности выронила футляр. Из футляра выкатились спортивные туфли-шиповки и свернутая в трубочку бумажка.

– Что это? – суфлерским шепотом выдавила из себя Былинкина.

– Не знаю, наверное, эти самые… чтобы лазить по столбам, – растерянно пролепетал Былинкин-старший, – сейчас посмотрим описание.

Былинкин развернул бумажную трубочку и начал читать:

– «Победителю школьной спартакиады в беге на сто метров Борису Былинкину…»

– Ах вот, почему только «Чижик», – заголосила Былинкина. – Но нет, я достану большую справку… от самого главного академика медицины.

А заплаканный Боря сидел в привокзальном парке и горько шептал: «До Одессы «зайцем», а там на любой корабль».

ОТВЕТСТВЕННОЕ ПОРУЧЕНИЕ

Председатель месткома Савоськин приподнялся над столом и с левитановским металлом в голосе сказал:

– Товарищи, последнее в этом году собрание прошу считать открытым. В повестке дня: первое – перевыборы председателя ДОСААФ, второе – выборы Деда-Мороза…

Последние слова были встречены хаотическим оживлением. В задних рядах хлестко стрельнул опрокинутый стул. В центре зала кто-то нервно по-овечьи закашлял.

– Да, да, дорогие товарищи, Деда-Мороза, – сурово повторил председатель. – вопрос серьезный. Завтра утренник, а по линии деда у нас, извиняюсь, недостача. Мы обращались и в театр, и в филармонию, но – увы! – в ассортименте остались одни снегурочки. Придется опереться на собственные ресурсы.

Внутренние резервы бешено заерзали на стульях, словно намеревались их отполировать. По первому пункту прений не было. Председателем ДОСААФ привычно переизбрали Козловского, человека сугубо партикулярного, но обладавшего в сиду поджарости чисто пехотной выправкой. Зато обсуждение второго пункта началось в обстановке бурных самоотводов.

– Решительно протестую! – голосом густым, как сметана в буфете накануне ревизии, гудел басом холостяк Сандуновский. – мало ли что у меня бас. Мало ли что у меня рост! Зато я не знаком с психологией ребенка. И вообще, Дед-Мороз может быть и маленьким.

– Нет, не может. Не может! – закричало низкорослое большинство. – Ставьте на голосование в конце концов!

– Минуточку, но я ведь и так уже разводил краски писал новогодние стихи в стенгазету, – застучал себя в грудь Сандуновский. – Почему же опять я? Предлагаю Алибабяна Тиграна Вартановича.

– Краски разводил! – гейзером заклокотал горячий Алибабян. – А кто подписку на газеты проводи? Алибабян! Кто Козловского на журнал «Бетон и бекон» два раза подписал? Алибабян! И какой Дед-Моров из южного человека, э? Обидеть хочешь, да?

Беспочвенное предложение Сандуновского забаллотировали на корню. Собрание катилось в тупик. У всех находились особые заслуги по общественной линии, имелись в активе рационализаторские предложения или больные жены.

Председатель охрип от напряжения. На его измученном лице росой сверкали капельки пота.

– Товарищи! – вспомнил наконец Козловский. – У нас же есть новый работник! Молодой специалист.

– Конечно! Как это мы забыли, – с энтузиазмом воскликнул председатель. – Встаньте, товарищ Семейный, покажитесь народу.

На «камчатке» произошло оживленное шевеление, и над головами присутствующих на вершок показалась голова молодого специалиста.

– Да вы не стесняйтесь. Встаньте, Семейный, – повторил председатель.

– Я и так уже встал, – звонким, почти пионерским голосом сказал подросткообразный Семейный. – Сами видите, какой из меня Дед-Мороз.

– В конце концов в Деде-Морозе важен не рост, а душевность, – жалобно, но четко сказал Козловский, понимая, что еще минута, и с бородой оставят его самого.

Собрание согласно зааплодировало.

Не ожидавший такого поворота, Семейный изобразил губами букву «О» и потому же возразить ничего не успел.

– Разрешите считать эти аплодисменты… —облегченно зачастил председатель. – Гордись, Семейный, доверием коллектива… Бороду получишь у завхоза… Подарки – у меня… Все.

Ночью Семейному не спалось. Он то и дело вставал покурить. Пил сырую воду. Прикладывал бороду, доходившую ему до ушей, и тоскливо рассматривал себя в зеркале. В полночь он написал заявление с просьбой «по собственному».

Однако утро оказалось вечера мудреней. Семейный порвал заявление и, авансом краснея от стыда, побежал на утренник. Там его ждал новый удар. Дедморозова шуба оказалась такого размера, что в нее можно было укутать рояль. Колпак и валенки соответствовали шубе. До выхода оставались считанные минуты. Семейный заложил в колпак собственную шапку, шарф и перчатки, а шубу накинул прямо на пальто. От валенок пришлось отказаться: они доходили Семейному до бедер, и передвигаться в них представлялось возможным только в конном строю.

Подобрав полы шубы, дыбившейся на спине верблюжьим горбом, Семейный двинулся в зал, откуда слышались причитания баяна. Ноги Деда-Мороза мелко дрожали. Сердце стучало с настойчивостью почтальона.

– А вот и я! – несмело пропетушил Семейный, затоптавшись на пороге.

Баянист вытаращил глаза и упал подбородком на мехи. Дети тревожно загалдели. Две маленькие девочки стали проситься домой.

– Здравствуйте, дети! – не сдавался горбунок с карабас-барабасовской бородой. – А ну скажите: кто к вам приехал?

– Маленький Мук!

– Дядька Черномор!

– Конек Горбунок! – наперебой закричали дети.

– Нет, нет, дети, не угадали, – с отчаянной решимостью сказал Семейный. – Я Дед-Мороз!

Дети радостно, но неуважительно захохотали

– «Провал. Полный провал! – похолодел Семейный. – Нет, надо что-то срочно предпринять.»

– А вот фокус-мокус, – крикнул он с легким надрывом.

Дети притихли.

Семейный снял дедморозовский колпак. С бормотанием поводил над ним ладонью и.. вытащил перчатки, шарф и шапку.

Ребятишки восхищенно ахнули.

– А теперь становитесь в круг, – Семейный вытащил расческу, содрал с хлопушки папиросную бумагу и заиграл «А я иду, шагаю по Москве».

Малыши подняли радостный галдеж.

– Подождите, я сейчас, – закричал поощренный успехом Семейный. Он выбежал в коридор6 сбросил шубу и вошел в зал на руках. Ребятня пришла в восторг. Праздник разгорался…

– Ну, как елка? – спросил Савоськин сынишку, вернувшегося с елки.

– Мирово! – поднял тот перемазанный шоколадом палец.

– А Дед-Мороз понравился?

– Какой Дед-Мороз? Деда-Мороза вовсе и не было. Зато был такой комик – сила!

Савоськин-младший поднялся на руках и прошелся от кресла до телевизора, напевая: «А я иду, шагаю по Москве…»