Kitabı oku: «Хочу, чтобы меня слышали! Книга 2. Золото Разрушителей», sayfa 2

Глава 2. Ваше благородие, господин… чекист

Пароход изрядно качнулся и замер, потеряв равномерное звучание движения.

Петр открыл глаза, но его взгляд не смог зацепиться ни за один предмет – вязкая мазутная темнота заполняла каюту, даже иллюминатор не радовал успокаивающим отблеском звездного сияния. Еще до конца не очнувшись от ночных грез, он вдруг почувствовал себя ужасно одиноким. Одиноким не именно в этом месте, не в этот временной отрезок жизни, а одиноким абсолютно, словно бы он остался один на один со всей планетой, со всей галактикой.

Только он, космический мрак и непонятный, какой-то неземной шум, болотным туманом заползающий в его мозг, вытесняя из головы воспоминания и чувства, место которых тут же заполняла липкая темнота, скрывающая в себе разложение и гнилость.

Одиночество уже не казалось страшным, это стало не главным. Просто стало почти неважным все, что было и что будет…

Спасительные цепи земных забот и устремлений, совсем еще недавно казавшиеся важными и значительными и от этого прочными и неразрывными, ослабли и не могли более удерживать на поверхности жизненного течения.

Он перестал бороться и разрешил себе раствориться в этом уже совсем не страшном, а даже желанном всеобщем мраке.

…И вдруг темный иллюминатор словно полыхнул огнем, превратившись в яркий, мерцающий разноцветными переливами фонарь. Он настойчиво позвал назад к жизни, и к Петру тут же вернулось желание жить.

Жизнь со всеми ее радостями и горестями, обязанностями и чувствами, желаниями и надеждами ярким пламенем звала из иллюминатора на волю.

«Пожар!» – мелькнула мысль, которая вытолкнула Петра из каюты на палубу.

Странно, но никаких признаков пожара он не обнаружил, та же густая холодная темная бездна покрывала окрестности.

Все было тихо и спокойно, только этот надоедливый космический шум звучал на палубе значительно явственнее, чем в каюте.

И вдруг в мгновение ока весь небосвод озарился разноцветием причудливо переплетающихся лент и полос.

В их сполохах из стекла иллюминатора проявилась внимательно смотрящая в глаза Петру чья-то искаженная страхом физиономия.

Петр, стоящий на палубе, отшатнулся и с трудом сообразил, что это его зеркальное отображение.

Между тем всполохи повторились, они начали появляться все чаще и чаще, становились шире и ярче!

– О боже, красота-то какая!!! Да что там красота – красотища! – по всему небосводу от края до края, переливаясь всеми цветами радуги, полыхал величественный огонь.

На этой огненной картине не случалось повторов.

Сложные композиции из искрящихся огненных лент, рассекающих небосвод, различной ширины полос, великолепных занавесей, пучков огненных стрел и многоцветного дождя бессистемно менялись, иногда замирая на мгновения, иногда переходя одна в другую.

Петр в изумлении наблюдал и слушал проявления этого одного из самых прекрасных чудес природы.

Да-да! Он именно слышал, и слышал явственно это завораживающее шуршание перелистываемых страниц божественного проявления… Это был шум движения солнечного ветра – потока невидимых частиц, покинувших в результате очередного взрыва корону Солнца, шум от их столкновений с частицами кислорода и азота земной атмосферы. Алый и зеленый шум создавали свечения пораженных частиц кислорода, фиолетовый – частичек азота.

Это было оно – таинство, называемое Aurora Borealis, северное или полярное сияние, названное так в честь римской богини утренней зари Авроры и бога северного ветра Борея!

– Увы! Наблюдать этот божественный знак дано не всем. Солнечный ветер проникает лишь в места, близкие к магнитным полюсам Земли на севере и юге. – От внезапно прозвучавшего за спиной человеческого голоса Петр вздрогнул и с неохотой обернулся к подошедшему незаметно иеромонаху Авелю.

Разговаривать не хотелось до ломоты в теле – накрыла какая-то паническая боязнь пропустить даже одну из картинок сияния.

– Доброй ночи, отец Авель, – холодно отозвался на голос монаха Петр.

– У нас на Руси подобную красоту можно лицезреть почти во всех местах вблизи Полярного круга. Сияния в народе прозвали пазорями или сполохами – от слова «зоря» и от слов «полошить», «тревожить», – невозмутимо продолжал говорить монах, ему явно хотелось втянуть Петра в диалог.

Петр незаметно поморщился от неудовольствия, что, впрочем, не осталось незамеченным въедливым монахом.

– Кстати, ведь до сих пор современные люди не научились предсказывать начало и окончание сияния, а вот среди эскимосов распространен миф, что полярное сияние можно вызвать свистом, а хлопком в ладоши – прекратить, – монах улыбнулся, громко хлопнул в ладоши, и сияние погасло.

– Что вы натворили! – интуитивно вскрикнул Петр и тут же осекся, извинившись: – Простите, ваше преподобие, засмотрелся. Ну прям как ребенок, – смущаясь, оправдывал он самого себя. – Надо же, поверил, что хлопком можно остановить такое.

– Да будет вам, Петр Михайлович, оправдываться. Поверьте мне на слово, некоторые личности в состоянии это делать, как бы фантастически это ни звучало. – Монах, будто успокаивая ребенка, положил руку на плечо Петра и слегка погладил его. – Я вижу, что вам, как и мне, не спится, поэтому дозвольте напроситься к вам в гости – уж очень хочется хотя бы одним глазком еще раз взглянуть на кинжал вашего младшего брата. Заодно я расскажу историю этой вещицы. Да и о сиянии можем поболтать…

Петр молча кивнул в знак согласия и жестом руки пригласил иеромонаха к себе.

В каюте, при свете яркого фонаря иеромонах, внимательно взглянув в глаза Петра, ахнул:

– Господи боже мой, да вы же серьезно больны, Петр Михайлович, дорогой! Нельзя же так себя изводить – надо лечиться. Вам, случаем, сегодня не приходили в голову разные фатальные мысли? – с тревогой поинтересовался Авель. – По глазам я вижу, что душа ваша неспокойна.

– Что было, то было – скрывать не стану, – признался Петр.

– Раздевайтесь и ложитесь в кровать, а я постараюсь вас подлечить. И не возражайте мне – я священник, а значит, врачеватель душ. А врачам отказывать нельзя, себе дороже, – тоном, не допускающим возражения, потребовал монах.

Уложив Петра в кровать, Авель заставил его закрыть глаза, прошептал про себя заклинание и провел ладонью по лицу больного, после чего тот уже через мгновение крепко спал. Монах продолжил читать молитвы, сидя у изголовья больного, еще в течение получаса, после чего, приглушив свет фонаря и вынув из ножен лежащий на столе кинжал, начал его внимательно рассматривать. Улыбнулся, убедившись, что это именно тот предмет, поисками которого он занимался уже не первый год, опустился на колени и прочел благодарственную молитву.

Петр впервые за долгие месяцы скитаний спал как младенец. Сон, который был послан ему, был красивым, радостным и поэтому исцеляющим…

К нему снова вернулись сполохи так внезапно закончившегося северного сияния, которые чудесным образом трансформировались во сне в мост Бифрост – дрожащую на солнечном ветру арку, пересекающую сказочную огненную реку Ружу для соединения мира богов и людей.

Петр почему-то знал не только названия моста и реки, но и то, что дорога по мосту – односторонняя: по ней сходят боги к людям, но людям дорога к ним заказана.

Река Ружа горела ярким огнем, не допуская живых в царство усопших, а под аркой моста то там, то здесь вспыхивали и гасли яркие огни. Это валькирии, девы-воительницы в золотых шлемах и доспехах, с огненными копьями реяли на крылатых конях и выбирали на полях земных битв храбрых воинов, чтобы забрать их после их смерти в небесный дворец Вальхаллу. Из распахнутых окон этого небесного дворца призывно светились разноцветные отблески душ умерших людей.

Пролетающая мимо симпатичная черноволосая валькирия на ходу крикнула Петру:

– Ты храбрый воин и станешь моим, но не сейчас. Будь осторожен: окна дворца открываются только тогда, когда небожителям нужно призвать в свои ряды чью-то душу. Не откликайся на зов, иначе отправишься навсегда в белое безмолвие навстречу своей гибели!

И, сделав второй круг над Петром, прошептала:

– На твоем втором корабле – предатель, он ведет вас в руки врагов, спасай священные предметы – найди его и уничтожь! А сейчас уходи, скоро начнется танец умерших душ, тебе нельзя это видеть – сойдешь с ума или погибнешь! До встречи! – прозвучала в голове у Петра прощальная фраза валькирии.

– Спасибо, – громко ответил Петр и, очнувшись от звука собственного голоса, с удивлением увидел сидящего рядом с кроватью иеромонаха с кинжалом в руках.

– Я долго спал? – спросил Петр, поднимаясь с постели.

– Минут двадцать-тридцать, не более того, – улыбнулся монах. – Кстати, как вы себя чувствуете, Петр Михайлович?

– Благодарю вас, ваше преподобие, преотличнейшим образом. Такое ощущение, что я проспал часов эдак сто, поскольку ощущаю себя осьмнадцатилетним вьюношей⁷, – пошутил Петр.

Но на самом деле так оно и было – Петр проснулся абсолютно здоровым человеком, полным сил, душевных и физических.

– Странный сон мне приснился сейчас, – обратился Петр к монаху. – Некая экзальтированная девица предупреждала меня об опасности. И, заметьте, не в какой-нибудь завуалированной форме, а достаточно конкретно, с указанием местонахождения злодея. Он, по словам девицы, находится на пароходе «Иртыш». И еще она призвала спасать ценности Священного синода.

– Знаете, что я вам скажу, уважаемый Петр Михайлович – сны, которые видятся во время явлений, подобных сегодняшнему, есть не что иное, как предупреждение сверху. – Монах перекрестился. – Со своей стороны настоятельно рекомендую прислушаться и принять предупредительные меры.

– Полностью соглашусь с вами, ваше преподобие, я сейчас же вызову полковника Жвакина, и мы вместе решим, что предпринять.

Вызванный ординарцем полковник Жвакин прибыл незамедлительно.

Петр, извинившись перед ним за столь неожиданный ночной вызов, вкратце обрисовал ситуацию.

Несмотря на необычность аргумента – какой-то там сон, да и только, – Жвакин тут же изложил заранее подготовленный план предупреждения возможного захвата особо ценных грузов – так ему велели называть ценности, контролируемые лично полковником Колобовым.

Оказалось, что, предвидя возможность захвата судов конвоя в русле Иртыша, таясь от всех, за караваном незаметно пробиралась «Ласточка» – небольшой быстроходный товаро-пассажирский пароход. О его существовании не поставили в известность никого, кроме него – полковника Жвакина.

Чтобы и далее не раскрывать тайну «Ласточки», совместно порешали сделать завтра вечером остановку и позволить всем членам экипажей, кроме охраны, в которую запланировали выделить только надежных и проверенных офицеров по утвержденному списку, выпить по рюмке водки, якобы по случаю дня ангела полковника Жвакина. В водку договорились добавить совсем немного сонного порошка, дабы усыпить экипаж «Иртыша» и исключить лишних свидетелей.

И ночью, когда все уснут, перегрузить весь особо ценный груз на «Ласточку», тут же отправив ее вперед на встречу с командой штабс-капитана Киселева, дожидавшегося конвоя в согласованной ранее точке – на месте слияния Оби и Иртыша.

Естественно, под командованием полковника Колобова и под присмотром иеромонаха.

Командование оставшимся конвоем и ответственность за все золото и ордена постановили передать полковнику Жвакину.

Ордена Директории решили перегрузить на «Пермяк».

На «Иртыше» – оставить только ящики с золотом, которые загрузили туда еще в Омске.

Остаток ночи посвятили выявлению возможного агента из числа военной команды «Иртыша» и формированию списка надежных людей, которых можно будет привлечь к погрузке «Ласточки».

Военная команда «Иртыша» состояла из двух офицеров, двадцати колчаковских добровольцев и десяти мобилизованных речников.

За одного из офицеров, штабс-капитана Развина, поручался Жвакин – знал этого офицера лично и даже его родителей. Кроме того, служил Развин всегда на глазах полковника.

А вот второй, прапорщик Константин Карасев, был неизвестен никому и появился в самый последний момент перед отплытием. Якобы по звонку из отдела контрразведки бригады генерал-майора Ивана Красильникова.

Ведомство, где предположительно служил Карасев, было по понятным причинам достаточно закрытым заведением, посему сведениями о прапорщике никто не располагал.

Единственное, что было известно, – что Карасев в ноябре 1917 года закончил с отличием вторую Омскую школу прапорщиков.

– Погодите, господа, я вспомнил, – разрешил ситуацию Жвакин. – На «Пермяке» служит мой приятель – поручик Забельский, он тремя годами раньше окончил ту же Омскую школу прапорщиков. Пусть он и попытается снять подозрения с Карасева или изобличит того во лжи.

На том и порешили – допрос Карасева и по его результатам составление списков надежных людей отложили на утро.

С тем и разошлись по каютам.

Пароходы живут дольше людей и служат всем своим хозяевам верой и правдой.

Пароходам совсем неважно, кто ими владеет, какими именами их нарекают, какого цвета флаг вывешивают на их корме.

Для них хозяин тот, кто стоит за штурвалом, тот, кто уверенными движениями направляет ход, кто выдает команды всяким «вредным насекомым», ползающим по палубе и гниющим в трюме.

Такого же мнения придерживался и тобольский судоводитель Григорий Степанович Савиных, знаменитый на весь Обь-Иртышский бассейн своими многочисленными достоинствами.

Мудрый, трудолюбивый, состоятельный, многодетный, непьющий, некурящий и весьма набожный такой! – вот какими качествами обладал Григорий Степанович.

Среди иртышских речников он имел шутливое прозвище Лампада, поскольку вся его каюта была завешена иконами и никогда не потухающими лампадами.

Перед навигацией и после ее завершения он в обязательном порядке устраивал на судне торжественный молебен.

Недостаток он имел только один, да и не недостаток это был вовсе, а так – слабость невеликая: не мог он ни в чем отказать младшей своей дочурке Степаниде.

Души в ней не чаял, дорого одевал, сладко кормил.

Степанида выросла красавицей девкой!

Все было при ней: стан гордый да величавый, как у царицы, глаза, как бездонные озера, и ум острый.

А вот по характеру выросла – пацан пацаном!

Ничего ей было не надо из бабьего – дай только порыбалить, поохотничать да с папаней в плавание пойти.

Как ни вздыхали родители – ничего поделать не могли…

Уходила золотая пора для девки сватов зазывать, а она как коза горная скачет – остановиться не может.

Уж и не чаяли жениха ей подобрать – всех выгнала, никто ей не приглянулся.

Остра, ох остра она была не только умом, но и на слово – язычок у нее был, как у змеи жало.

Скажет чего обидного парню, обзовет походя, да всегда так точно, что и приклеивалось это прозвище к тому навсегда.

Вот и бежали женихи от дома Савиных как черти от ладана, да и сваты со временем стали обходить их дом за версту.

Думали, что судьба куковать Степке в девках вовек – так по-мальчишески ее и прозвали в деревне, – но неожиданно для всех она сама привела в дом жениха.

Да какого выбрала!

Из благородных, в офицерской форме, но при этом не задаваку, да и не зануду.

С простыми людьми жених вел себя обходительно, к старикам подходил с почетом, тестя своего будущего с первого дня тятей стал величать!

И из себя сам видный такой – высокий, светловолосый, ладно сложенный.

Вот только глаза подвели.

С виду-то навроде ничего себе – обычные голубые глаза с красивым разрезом, но взгляд!..

Пронзает, будто яркий свет из преисподней, и еще похож на волчий, каким тот зыркает на охотника, подходящего к капкану, в который тот волк угодил.

Мороз от такого взгляда пробегает по спине.

– А жених-то непрост, – поговаривали. – Посмотрит на собеседника своими чертовскими глазами, да тут же спрячется за шуткой или байку какую возьмется рассказывать. Весельчаком-балагуром прикидывается. А сам, похоже, волчара…

От этого в народе и порешили, что жених-то не тот, за кого себя выдает.

Ну что с того?

Главное, чтобы Степке был по душе.

А Степка влюбилась в своего Константина Александровича Карасева – молодого колчаковского офицерика – по самые, как говорится, ушки.

И Григорию Степановичу, тестю новоиспеченному, он в душу влез, хотя непросто, ох как непросто было добиться расположения сурового лоцмана.

Но Константину это удалось легко – будущий зять обладал способностями располагать к себе.

Ежели разговоры заводил, то по теме, интересной присутствующим, высказывая при этом такое понимание предмета беседы, что оно полностью совпадало с мнением общества.

Ежели брался хвалить человека за его достоинства, то делал это умело, не переходя грань, за которой скрывается подобострастие и подхалимство.

Ежели ругал, то всегда справедливо и не обидно. И в обязательном порядке с советом, как исправить ситуацию.

Не человек, а мешок добродетелей.

В этом смысле они со своим тестем два сапога пара, как говорится.

И недостаток имели один и тот же – оба безумно обожали Степку, позволяли ей все, терпели любые ее выходки и готовы были за нее жизнь отдать, не задумываясь.

Свадьба состоялась незамедлительно – Степка настояла на скорейшем венчании, да и Григорию Степановичу пора было собираться в дальний рейс: накануне свадьбы сообщили, что нужно провести цельный конвой на север.

Куда точно, не сказали – секрет, мол.

Известили только о том, что он сам пойдет на «Иртыше».

А за день до отплытия выяснилось, что и зять откомандирован на тот же корабль.

Излишне даже говорить, что Степка потребовала своего участия в походе и что отказа она получить ну никак не могла.

Машина парохода «Иртыш» выжимала все из своих пятисот лошадиных сил и толкала огромным колесом от себя воду Иртыша, устремляя на север послушное тело судна длиной около 33 саженей⁸ с полным ходом 11 узлов.

Сильный туман шапкой лежал на водной глади, скрывая от людских глаз весь белый свет. Казалось, что пароход режет лопастями колеса белую массу, пробивая тоннель в сказочных молочных горах.

Лоцман Савиных уже не раз предлагал сбросить скорость, но капитан стоял на своем – опаздываем, мол. И если бы Григорий Степанович не знал фарватер⁹ как тропинку к своему дому, давно бы уже сидели на мели.

Но пока все было – слава богу! Летели по реке, как стрижи в высоте погожего дня.

И как назло – как только утренний ветерок разорвал полосу тумана, так с главного судна «Пермяк» поступил сигнал на остановку.

Из причалившего катера матрос передал, что прапорщика Карасева вызывает для совещания полковник Жвакин.

Через минуту прапорщик уже сидел в катере, а попытку Степаниды проехать вместе с ним категорически пресек посыльный, сославшись на приказ полковника «прибыть Карасеву для приватного разговору».

На «Пермяке» прапорщика провели в кают-компанию, где его уже дожидались поручик Забельский и полковник Жвакин. Карасев, заходя в помещение, заметил, что к двери были тут же приставлены двое часовых, и заметно занервничал.

– Господин прапорщик, – обратился к вошедшему полковник, – сейчас поручик задаст вам несколько вопросов, касающихся вашей учебы в Омской школе прапорщиков и вашей службы в контрразведке, а вы постарайтесь точно ответить на них. Сразу хочу предупредить, что поручик Забельский заканчивал школу тремя годами ранее вас и поэтому хорошо осведомлен обо всем, что происходило там.

– Это что, допрос? По какому поводу? – вскочил со своего места Карасев.

– Что вы, какой допрос, помилуйте! Вы же знаете, как допрашивают, – наверняка приходилось присутствовать по долгу службы, да и самому проводить допросы тоже. Пока мы просто беседуем, – невозмутимо ответил Жвакин. – Прошу вас, господин поручик¸ начинайте, – приказал он Забельскому. – А вас, господин прапорщик, попрошу отвечать по-военному кратко и по существу, – строго предупредил он Карасева.

– Кто был в Омске начальником вашей школы?

– Полковник Жарков.

– Кто присутствовал на выпускных экзаменах от штаба округа?

– Штабс-капитан Нерчинов.

– Кого вы знали из командования Омским гарнизоном?

– Войскового старшину Волкова. Он командовал парадом при выпуске из военных училищ Омска.

– В какие увеселительные заведения ходили омские юнкера?

– На Скорбященскую, на Бутырки, на Мокрый форштадт…

– В армии Верховного правителя где служили?

– В отделе контрразведки при штабе бригады генерал-майора Ивана Николаевича Красильникова.

– Где в Омске размещался штаб верховного главнокомандующего?

– В здании коммерческого училища.

– А где стояла бригада генерала Красильникова?

– В главном корпусе сельскохозяйственного училища. В старой Загородной роще.

– Куда вы доставляли особо опасных арестованных? Где размещалась контрразведка Верховного правителя?

– В здании кадетского корпуса.

– А где был секретный отдел контрразведки?

– На улице Тарской, в трехэтажном особняке. Рядом с четырехэтажным складом сельхозмашин фирмы «Мак-Кормика»…

– А не припомните ли вы, как генерал Красильников встречал обычно вновь испеченных офицеров? Какой своей любимой фразой?

– Помню. Он говорил обычно в этом случае: «Здравствуй, здравствуй, погон атласный!»¹⁰

– Вполне достаточно, – прервал поток вопросов Жвакин. – Извините нас, Константин Александрович, за излишнюю осторожность. Вы сами служите в отделе контрразведки и должны понять нас. Уж больно неожиданно и подозрительно ваше появление на корабле. С нами предварительно оно согласовано не было. Да еще и невеста ваша оказалась дочкой лоцмана. Согласитесь, очень много случайностей. – Жвакин поднялся со стула и протянул Карасеву руку в знак примирения. – А теперь, прапорщик, езжайте на свое судно и дайте задание лоцману подобрать место для ночной стоянки – сегодня мы решили устроить отдых подчиненным по случаю моих именин. Распорядитесь приготовить праздничный ужин для команды и выдайте каждому желающему по рюмке водки. Водку вам доставят сразу после сигнала на остановку.

– Поздравляю вас, господин полковник, с днем ангела! Разрешите выполнять? – козырнул Карасев.

– Идите, – довольно улыбнулся Жвакин.

Прапорщик откозырял и, по-уставному четко развернувшись, лихо щелкнул каблуками и вышел из кают-компании.

– Как же я рад, что наши подозрения не подтвердились, – облегченно вздохнул полковник. – Господин Забельский, вас я тоже не задерживаю, благодарю за службу!

Только в катере к нему пришла уверенность, что на этот раз все обошлось.

Не зря он так старательно заучивал подробности короткой жизни молоденького прапорщика Карасева, расстрелянного им же самолично в подвале ВЧК.

И не зря вовремя выбросил он за борт мандат Сиббюро ЦК РКП(б) и Особого отдела ВЧК 3-й армии красных.

Его, 19-летнего выпускника Рыбинского речного училища Константина Александровича Вронского, несмотря на молодость занимавшего должность комиссара Томского отделения районной транспортной ЧК, внедрили в отдел контрразведки бригады генерал-майора Ивана Красильникова с целью выяснить речные маршруты эвакуации кладовых Омского государственного банка.

И особое внимание ему приказано было обратить на загадочные ценности Сибирского белого движения и драгоценную церковную утварь тобольских православных храмов.

Внедрили под видом этого мальчишки, прапорщика Карасева, не только из-за одинаковости имени-отчества, но и из-за поразительного природного сходства.

Первоначально планировалось, что Вронский-Карасев, ежели выявит маршрут и проникнет на корабль, просто выведет из строя двигатель парохода или подорвет артиллерийский боезапас.

После чего сообщит по согласованной линии связи, и выделенный специально для этой операции отряд завершит дело.

Такого рода диверсия готовилась им еще на Каме по уничтожению английской канонерки «Кент». Но там заговор был раскрыт колчаковской контрразведкой, и его участников, которые сотрудничали с большевиками, расстреляли.

Ему же посчастливилось чудом уйти.

А сейчас ему удалось все, даже больше того – он не только выявил это самое судно, но и смог стать своим человеком у лоцмана, назначенного вести караван.

Для этого, правда, пришлось жениться на его дочери Степаниде.

Строптивая попалась девица, но Вронского это не останавливало – с младых ногтей он научился охмурять любых манерниц и недотрог, водился за ним такой талант. Много девичьих сердец сгорело в пламени его страсти, всех уж и не упомнить.

Но в этот раз случилась с опытным сердцеедом досадная промашка – он и сам не заметил, как влюбился.

В первый раз в жизни, и как?!

Стешенька оказалась крепким орешком и сладкой ягодкой одновременно.

Она, конечно, любила его, но очень странной любовью.

Не допускала близко к сердцу, но привязала к себе накрепко и держала при этом на коротком поводке. Он и сам не заметил, как превратился в подкаблучника.

Осознавал это и даже подсмеивался над собой, когда они оставались вдвоем, но измениться уже не мог.

Простая девка Степка в одиночку отомстила сполна за все пролитые слезы обманутых им девиц.

А сейчас он уже не мог выполнить задание, поскольку запланированный им взрыв на пароходе мог повредить его любимой жене и тестю, заменившему родного отца. Своего-то он не помнил – так уж сложилась жизнь!

Как же можно взрывать, если любимые им люди погибнут наверняка?

Но если задание он провалит – от председателя Томской Губчека Александра Шишкова пощады ждать не придется.

Раздавит как комара и даже не заметит.

Выход один – нужно попытаться захватить пароход и угнать его в Томск, но сделать это в одиночку не получится. Для этого надо склонить на свою сторону тестя, но вначале – Стешу, ведь Григорий Степанович без ее согласия даже разговаривать не станет.

А значит, надо признаваться, что он никакой не офицер и не Карасев, а Вронский, а значит… венчание он устроил ложное.

Солгал перед Богом, а уж этого набожный лоцман ему не простит – убьет на месте.

И Стешу он наверняка потеряет навсегда – она ни за что не простит ему холодной циничной лжи.

А если уж исполнять приказ, то делать это нужно сегодняшней ночью, пока пароход будет стоять, а экипажи – отдыхать.

Надо подумать…

Так, полковником Жвакиным ему было приказано выдать желающим по рюмке водки – это раз. На этот случай у него припасен сильнейший быстродействующий яд – это два. Можно отравить пьющих, а остальных попытаться уничтожить. Кого спящими, кого отдыхающими от трудов праведных, а значит потерявшими бдительность – это три.

Потом уже, пока суд да дело, сняться с якоря и плыть в Томск, в крайнем случае придется вести судно самому – не зря ведь Рыбинское судоходное училище заканчивал.

«А ведь можно и не в Томск пойти – трюм корабля полнехонек золота и всяких драгоценных безделиц», – прокралась в сердце предательская мысль. Причалить в подходящем месте, сбросить и прикопать пару-тройку ящиков, и гори оно все синим огнем – и светлое будущее, и солидарность трудящихся всех стран, и Шишкин со своим Губчека!

Одна только заноза в сердце – Стеша моя ненаглядная!

Полный раздумий, Вронский-Карасев зашел в рубку и передал лоцману приказ о необходимости подыскать ближе к вечеру, но не очень поздно, удобное место для причала.

Григорий Степанович с удивлением воспринял эту новость. «Не пойму я ваших командиров, – пробурчал он сквозь свои густые усы. – То гони на всех парах, то становись на ночь».

– Добро, через шесть часов будем на месте – есть неподалеку берега с нужными глубинами, – сообщил он с неудовольствием в голосе.

Отдав необходимые распоряжения вахтенному, лоцман подался искать Степку, чтобы сообщить ей новость – пусть соберется к этому времени да по берегу прогуляется, надоела, поди, река-то…

Вронский, передав на «Пермяк» координаты и приблизительное время остановки, начал отдавать необходимые распоряжения команде: обсудил с коком меню праздничного ужина, назначил вахты, включив в ночную вахту самых маломощных матросиков, и пошел проверять замки и пломбы на трюме.

А в голове пульсировала боль, словно дятел долбил: Стеша, Стеша, Стеша!

Так и ничего не решив по ее поводу, он машинально оглядывал запоры, но тут ему явственно послышался шум и приглушенный говор, исходящий из закрытого трюма.

Присмотревшись внимательней, Вронский обнаружил, что запор на люке перепилен, но части его были так мастерски соединены, что разрыв совершенно невозможно было заметить, если тщательно не осматривать.

Достав револьвер, Вронский затаился неподалеку за поленницей дров и стал ждать.

Примерно через полчаса из люка показалась голова помощника капитана Зубарева, а после того как тот вылез, – старшего помощника механика Норицына.

Оба крадучись, бесшумно передвигались по палубе в сторону поленницы, за которой притаился Вронский. За собой они с трудом волокли мешки с тяжелым грузом.

Когда они приблизились, чекист негромко, но явственно скомандовал:

– Стоять, канальи, руки вверх и медленно с мешками ко мне.

На коленях умоляли воры о пощаде, после чего Вронский, якобы пожалев преступников, сменил гнев на милость. Он послал ворюг быстро возвратить награбленное на место, после чего приказал возвращаться для получения дальнейших приказаний.

Сообщники были найдены! И какие! Готовые ради спасения собственной шкуры выполнять любые приказания.

Алчные. Мастера каждый в своем деле. Один – в судовождении, другой – по моторной части.

Препятствий к угону судна больше не существовало. Но в голове опять застучало – Стеша, Стеша, Стеша…

«Делай что должен, и свершится то, чему суждено¹¹» – вспомнилась вдруг фраза, неизвестно где и от кого услышанная Вронским.

– Так тому и быть! Водку – отравить, старшего помощника механика – предупредить, чтобы не пил, остальных не жалко, пусть сдохнут – это раз. В кают-компании подают коньяк, отравленной водки там не будет, а значит, Стеша, тесть и помощник капитана останутся жить. Остальных – расстрелять во время обеда, воздух будет чище – это два. А потом, когда несметные богатства будут в моих руках, может, Стеша с тестем и сменят гнев на милость. Деваться-то им некуда – как ни крути, расстреляют или белые, или красные. Это, может быть, и три.

Решение было принято, в голове перестало стучать – Стеша, Стеша…

Оставалось только действовать и уповать на удачу.

Начало смеркаться, когда все суда пришвартовались к берегу.

На «Иртыш» тут же подвезли бидон с водкой, с ней на шлюпке прибыл сам полковник Жвакин, чтобы, поприветствовав команду по случаю своего дна ангела, тут же возвратиться на «Пермяк».

Команда на «Иртыше» была выстроена загодя, поэтому процесс поздравления и приветствия прошел быстро и слаженно.

После отбытия командира конвоя офицеры, лоцман, Стеша, капитан и его помощник собрались в кают-компании.

Матросы-официанты начали подавать ужин.

До установленного распорядком сбора команды корабля в столовой оставалось полчаса.

Начался отсчет времени до начала жуткой трагедии…

– Что ж, господа, есть предложение выпить из этой бутылки довоенного французского коньяка за здоровье нашего командира. – Капитан жестом приказал матросам наполнить бокалы.