Kitabı oku: «Ропот», sayfa 11

Глава 8

АВТОБИОГРАФИЯ ПСА

Потерянный пёс

с глазами без слёз

ночь его сторожит,

ночь, переполненная толпой,

а эта толпа лишь одно лицо,

лишь один зов,

лишь одна тень

-Филипп Супо-

На рассвете художник пришёл в отчаяние. Всю ночь он чудовищным усилием воли высекал из неподатливой породы ту искру, которая должна была вдохнуть жизнь в множество образов, связанных торжественными гирляндами слов; всю ночь невыразимое облекалось в постижимую форму. И вот комиссия утра корректорским светом оценила результат его деятельности: надуманные строки самолюбования – утомительные и бестолковые. Непригнанные образы и чувства сминали друг друга в нескладную стопку цветистых бумаг, будто кто-то, в спешке убираясь, свалил вместе цветной картон, обрезки обоев, репродукции картин, фрагменты прозы и поэзии. Теперь художник видел все бреши, зазоры, несогласованность и первородную банальность его замысла. По мере того, как происходила эта оценка он мог наблюдать, как на его глазах растворяется ценность его работы, выпаривается смысл, оставляя лишь сухую кожу печатных букв (Мусор, гонимый по обочинам ненужных дорог)

Некоторое время художник стоял неподвижно, а затем обессилено упал на стул. Лицо его отображало усталую измученность; он с тоской посмотрел на полку, где светились на корешках книг шедевральные заголовки и легендарные имена. Что знали те писатели, чего не знает он? Каким секретом владели? Если бы только он мог узнать у них. Если бы только мог спросить совета.

Впрочем, глубоко внутри он понимал, что никакого секрета нет.

Художник взглянул в окно. Прямо перед собой он видел голое чёрное дерево. Каждая его ветка заканчивалась крупной каплей воды, выглядевшей, как пузыри на концах стеклодувных трубок. Почему-то это зрелище воодушевило его. Он твердо решил начать сначала и сел писать книгу – уже с новой формой, новым подходом:

«Родительские ирисы покачивались в саду одного дома. О нём мне рассказали лишь однажды, в тот период, когда длина коммуникационных каналов достигала 650 километров, а дни вертелись в авангардном ритме.

После своего разоблачения я быстро принял на себя другую роль – мудреца, аскета и рационализатора, проповедовавшего на заброшенных улицах. Мимо забегаловок, ларьков с копеечной одеждой, разрушающихся готических и модерновых зданий, невзрачных складов 19-го века, обледенелых переулков, проржавевших металлических сеток и квартир на последних этажах летела моя речь, подогретая тёмным осознанием – тяжёлая, как поезд, блестящая, как самолёт.

Эта речь содержала необходимые шипы, реверберации, горечь, небольшую дозу житейской мудрости и много обглоданных, побелевших костей. Она не могла оживить мёртвых, но могла бы задеть тех, кто ещё не пресыщен очевидными мыслями».

Это было слишком похоже на то, что он писал раньше. Он перечеркнул весь текст, а затем начал с новой строчки:

«Ввиду экономии времени, форма дальнейших глав будет подчинена принципу максимально сжатого описания событий».

Художник, немного подумав, снова зачеркнул написанное и вверху листа добавил цитату в качестве эпиграфа:

«Рассвет был дик, как иностранец»

Борис Поплавский

Затем он некоторое время беспутно смотрел на лист. И вновь свет проявил: мертворожденные фрагменты повествования, несвязность повествования, отсутствие замысла, нелепые формулировки, ненужное умничанье и, наконец, собственное творческое бессилие. На бессилии его глаза заслезились.

Художник смотрел на перечеркнутый лист затравленным взглядом человека, который под пытками пытается в маленьком окне с фрагментом неба увидеть что-то; пытается настолько мучительно, словно хочет выдавить свою душу сквозь окно (Напрягшиеся жилы на шее), лишь бы только избежать мук. Почему же он всё время ощущает внутри себя такое жгучее, клокочущее желание самовыражения? Оно буквально распирает его, как котёл распирает пар. Это графоманство или он не нашёл литейную форму для раскалённого металла великого произведения, что так мучит его своим нерождённым состоянием? Стоят ли чего-то эти усилия? Почему-то всегда в такие моменты осознания собственного бессилия у него начинал болеть живот; художнику из-за этого казалось, что именно там и сосредоточена вся та энергия невысказанности. И вот, не изменяя сложившейся практике, это произошло снова.

Только теперь у художника появилась парадоксальная уверенность, что то самое крошечное окошко вобрало его в себя. Он взял со стола канцелярский нож и решительным движением распорол своё нутро.

Пять ударов росы о склон

И рана засмеялась, захохотала

Превратилась в ухмылку горизонта,

Под линией которого всё было неправильно,

Но и над линией которого всё тоже шло не так

А сверху, сквозь ноздри в пене, сквозь фривольные описания, сквозь сутолоку суставов, сквозь льды весов и руины сна, сквозь обезлюдевшие виселицы, сквозь чужие руки, действующие в отдалении и чужие губы, улыбающиеся над пустынными берегами, сквозь себялюбивые, расточительные закаты продолжал падать трагический в своём медленном нисхождении снег.

Маска была разгневана, её озорство сменилось злобой

Теперь и луна, и волк боялись показаться (тем более, что в прошлый раз они пропустили свой выход)

Ничто не звучало

В прорезях маски бушевал яростный шёпот

Повелитель дымного зеркала, в котором отражается часть комнаты

Порой, краем глаза видишь в отражении несуществующее движение,

Вещи, существующие только в зеркалах,

Сущности, населяющие воздух одиноких зеркал

Все они стеклистым калейдоскопом текли по безжизненной поверхности маски

Больше нет дрожащего страха, наэлектризованной робости. Движение глаза в игольном ушке неба, той его бессмысленной части, что видна отсюда. Мусорная серость домов, ненужные ножи, кастеты, шокеры, газовые баллончики выпадают из потерявших интерес рук, улица рвёт и мечет, смеётся бульваром… здесь всё такое одинаковое, так одинаково уходило прошлое время – за бетонные заборы с причёской колючей проволоки, за светло-меланхолические улицы, за зелёные сети, прижимавшиеся к обрушающимся балконам (Объятия водорослей), за недостижимые облики и нанесённые смыслы, за вопли ярости на предрассветных сумерках, за никотиновые отравления под звуки пространного радио, за бессмысленную веру в фальшивые наркотические откровения. Из всех этих локаций оно ушло в одну большую воронку.

Эмпатия, дистанция, довлеет, подтекст, галлюцинат, портрет, скелет, квадрат

Заимствованные строки приносили с собой болезни своих создателей

Портрет на стене за ночь совсем изменился

Снег, падавший из других ситуаций, растворялся в тёмных водах, окутавших Его

Он находился во сне, и сон его уподобился водам – застойным, грустным водам, смыкавшимся над псом, как крылья ночной птицы

Маска заговорила, но голос её был столь громок, что просто оглушил мироздание, не дав расслышать слова

Её голос вывел всех из обмоток сна

Жестокое пробуждение… Ад аскетических форм… Чёткость вымывает эзотерический смысл, мы относимся на много лет назад, падаем с грохотом в железную раковину, нас застилает веерообразная рука… Рука чего-то незримого, чего-то веского и многозначительного, готового рассказать всё. Возможно, ранее вещи и предавали нас, но теперь мы угрозами и шантажом выторговали их сквозьзубное содействие.

Возникновение нового пространства, замаскированное сполохом фраз, произошло совсем незаметно – фасетчато сложились мозаичные образы, в которых на миг мелькнуло – и застыло – изображение столь знакомой Хренусу комнаты Холодного Дома. Всё было неизменным: пол, стены, та же фальшиво-непроницаемая темнота за окном.

Вот только теперь Серый Пёс уже привык к этому интерьеру, и привычка истребила страх. Он будто находился в зале ожидания, не зная сколько ему придётся здесь пробыть (Зудящее нетерпение гуляет под кожей). Хренус посмотрел на истёртые половицы – «Газовый Пёс вроде и демиург, а пол себе нормальный сделать не может»– проскочила забавная мысль.

Всё явнее ощущался поднимающийся от пола холод. Он пробирался всё выше по конечностям, превращая плоть в фарфор и пронося с собой ощущения холодной воды и округлых очертаний. Эта вода словно вышла из затопленной могилы. Это была вода, от которой кожа начинает так странно бледнеть, готовясь стать кожей утопленника. (Размокшие пепелища погребальных костров, их копоть смыта с лиц, как было смыто раннее наваждение).

Стиль всего происходящего в Холодном Доме – прикрытие любых смен действия потоком метафор. Вот и сейчас Газовый Пёс не изменил себе. Под плащом фраз он появился в дальнем углу комнаты и сразу же заговорил вкрадчивым голосом выхлопа:

–«Хренус, действия тебя, как оператора, выявили твою сущность фиктивного носителя, зачисленного членом группы реального боя… возможность сердечно-сосудистой оценки была исключена…

Руководствуясь системами первородной этики, мы всё ещё инструктировали расстояние, зная смысл.

Был произведён отказ от конвенциональных средств.

Но искусственное сужение поля твоего существования не дало ожидаемого эффекта.

Когда исполнитель не ошеломлён, у него много недостатков»-

Газовый Пёс сделал паузу, и эхо его голоса заухало где-то под кровлей Холодного Дома.

–«Мы проповедуем риск как возможность… но и здесь пришлось создать исключительные обстоятельства, впрочем и это не спасло от достижения тобой границ расторжения. Значит послеубойная обработка – это твой искусственный вариант.»-

–«Газовый Пёс… Ты будешь меня отчитывать? Разве ты не находишь, что в этом уже нет никакой нужды?»– впервые ответил демиургу Хренус. В голосе его было холодное спокойствие, будто та самая могильная вода лилась теперь из пасти пса.

Газовый Пёс резко проник своим крадущимся голосом внутрь головы Хренуса и зазвучал оттуда: «Армия ролей в облаке уверенности – то, чем ты должен был стать… Ты же выпадал из форм до тех пор, пока не оказался в окончательной: чернорабочий арьергарда».

Голос Газового Пса принёс с собой стрекочущий дискомфорт в череп пса.

–«Оператор, исполнитель, чернорабочий – это всё лишь невесомые словесные условности, незакреплённые ткани. Это те термины, которые ко мне не имеют ни малейшего отношения. Ты должен был понять, что мне уже давно не нужно совершать завоевание лиц и тел»– ответил Серый Пёс, сохраняя хладнокровие. -«Я беспристрастный наблюдатель, покидающий ситуации сквозь неприметные двери. Ты навешивал на меня кулоны обязательств и заверял писанные водой обещания, но теперь это всё уничтожил ветер – сорвал первое и развеял второе»-

–«Было произведено злоупотребление пролонгатором.

Длительность твоего действия… должна была предварить зарю… но возникла лишь солнечная свинцовость»-

Почему-то при упоминании пролонгатора Хренус вспомнил фразы Фигуры о потерянном времени.

–«Ты говоришь о свинце солнца, для меня это был свинец моих оков, это было солнечное рабство. Как нелепый гость находился я за столом жизни, не имея возможности его покинуть. В моей кружке блуждал дурман, и поднимал я её в страхе, смешанным с дерзостью, рождённой незнанием. Но теперь всё изменилось»-

Газовый Пёс загрохотал внутри черепа Хренуса, заставив того скривиться от боли, настолько был резок его тон:

–«Неблагонадёжные системы твоей речи выводят тебя в зону критического бедствия частоты

Злонамеренный алгоритм одиночки доставил похоронное извещение нашему успеху

Ты – контаминат тысяч»-

–«Мне уже не страшно использовать никакие слова. Я знаю, что ничего мне за это не будет. Всё, начиная от фонемы и заканчивая целыми текстами, подвластно мне, я покинул пределы значений. Я персонаж, движущий повествование»– проговорил Хренус, корчась от нестерпимой боли.

–«Ахххххххххх»– возмутился шелестом испарений Демиург.

Внезапно чёрная бумага на окне с треском лопнула, и в брешь незамедлительно ворвался злой воздух. Его поток ударил по комнате, оглушив Серого Пса в один миг своей заполняющей силой.

Снова загрохотал Газовый Пёс – одновременно и снаружи, и изнутри:

–«Увидеть, Хренус… Почувствовать…»-

Окутавший пса воздух тут же прилип к шкуре – и остался там навсегда. Его нагнетательные движения и перешёптывания на змеином языке с телом, сделали последнее податливым, оно стало терять концентрацию, утекать и таять в движениях атмосфер, обнажая ту тонкую прозрачную конструкцию, которая служит наполнением телу. Затем злонамеренный воздух стал выдувать один за одним:

чувства,

память,

практический опыт

разум,

душу

инстинкты

Это происходило настолько быстро, что Серый Пёс не успевал ещё не изъятыми у него частями себя ощутить потерю. В отчаянии он бросался к уже опустевшим помещениям своего естества, понимая, что в доли секунд он перестанет быть. И тут он случайно, той крупицей сущности, которая у него ещё осталась, понял, что внутри его, есть одна тень, фигура, его сумеречный незаметный двойник, который за счёт своей скрытности хранил главное – ту самую невыразимую частицу, которая и была исчерпывающим описанием Хренуса, именно невыразимость и делала её недоступной для ветров и демиургов. Хренус в последнем судорожном движении, превращаясь на ходу в туман, сосредоточился на этом едва различимом слове и вскричал:

–«Поэт!»-

НЕОБЫЧАЙНО СИЛЬНАЯ ВСПЫШКА

Так же стремительно, как и тогда в яблоневом саду, перед глазами Хренуса возникли новые декорации – гигантского павильона, сверкающего зала; его стены были составлены из полупрозрачных зеркал, сквозь которые виднелись кроны деревьев Серебряного Леса. Должно быть, этот зал находился в самом его центре. Вокруг Хренуса на многие десятки метров расходились начищенные полы, по которым абсолютно безмятежно парами и поодиночке ходили те самые псы Серебряного Леса, столь недостижимые ранее. Наконец-то, он может узнать, что они из себя представляют, наконец, он в равных с ними условиях, наконец, это не растворяющееся наваждения, а крепкосбитая реальность.

Сквозь стены зал пропитывался многоголосым перезвоном серебряных листьев.

Серый Пёс почувствовал, как внутри началось едва заметное шевеление, едва ощутимая немощь схватила его за лапы. Но этого пока было недостаточно, чтобы разрушить мёртвый цемент.

Он медленно подошёл к ближайшей группе псов. Они не обращали на него внимания и спокойно продолжали свой разговор. Их голоса напоминали звон маленьких колокольчиков:

–«Выйти, блядь, надо отдохнуть нормально… Джокер-покер, фишки покидать»-

–«Да там, блядь, чтобы выйти бумажка должна каждый день рисоваться»-

–«Да когда эта бумажка, блядь, нужна была? При царе кобзаре, когда хуем дрова кололи!»-

Хренус сплюнул от досады прямо на сверкающий пол, услышав эти речи. Он прошёл чуть далее к группе из трёх псов:

–«А это как в том анекдоте про Часнакаса и решалу в деревянном празднике»– сказал первый.

–«Аааа, даааа»– ответил второй.

–«Ты чего, говна въебал, какой Часнакас?»– возмутился третий.

–«Никто никогда не знает, о каком анекдоте идёт речь, когда так говорят»– подумал Хренус.

Рядом с ним раздался ещё один голос пса Серебряного Леса:

–«Ебануться, туфли гнутся, каблуки сейчас оторвутся!»-

И ещё один:

–«Да мне похуй, мне просто интересно»-

Серый Пёс не мог поверить, что эти псы, столь утончённые в своём виде, представляли из себя зауряднейших личностей, ничем не отличавшихся от самых посредственных бродячих псов.

И всё равно, что было тем ощущением, что заставило его потянуться к ним, поверить в их исключительность? Что движило им тогда, в покоях, когда он уже, казалось, встал на путь отрицания? Что за слабая надежда продолжала плавить его нутро?

Ответ пришёл сам собой – это была ностальгия.

Теперь Хренус задумался. Теперь, после всего прожитого, ему хотелось понять, что для него значит ностальгия. Он зажмурился, чтобы впервые начать самостоятельно слушать. Ведь только благодаря Прослушиванию он находил свой путь. Сначала в голове его возник образ – буква, пролетающая по кривой траектории в росистом воздухе среди сосен; сделав эксцентричный вираж, она вонзается в смолистый ствол на высоте нескольких метров над землёй, ржавый цвет буквы маскирует её на коре. Некоторое время слышен только отдалённый лай и капельный фон леса, но затем буква начинает дрожать, застряв в созданной ею же ране, и это дрожание создаёт звучание:

«Ностальгия – болезнь деградирующего разума. Она поражает только отработавший свой ресурс ум; ум, утративший аккумуляторную способность чувствовать. Щелочь полуразложившихся опытов стекает из его проржавевших швов. Эти выделения вызывают непроизвольные галлюцинаторные видения, полные скребущей досады от невозможности возвращения.

Каждый раз переживать это ощущение – к моим зубам прижимается железная балка; шершавые, занозистые, необработанные кромки сдирают эмаль …я исступлённо грызу её, что сначала провоцирует усиливающийся зуд, а затем и боль, оттого что зубы начинают разрушаться, сыпаться, обнажая кровеносные сосуды. И вот, уже в бессилии, блестящий от слёз я мну осиротевшими дёснами железо, а затем – словно удар ножом в живот, я сгибаюсь, ощущая боль физически, в моих ранах пьяно гуляет ветер, несворачивающаяся кровь уносится по капле вглубь переулка.

Такого рода бегства из времени приобретают всё более частый характер – человек, отчаянно мечущийся в коридоре, лихорадочно открывающий все двери подряд в ожидании увидеть нечто, что могло бы потрясти дряхлеющие рецепторы. Ностальгические тромбы – причина закупорки сосудов чувственного восприятия. Много крови было пролито на эти металлы, прежде чем они начали ржаветь»

Хренус понял, что уже обладал псами Серебряного Леса тогда, на поле – да, несомненно, свечение этих псов было всего лишь отблеском гигантской хрустальной люстры или света, бликовавшего на листьях деревьев. Это были всё те же серые псы, которых привёл с собой Плывущий-по-Течению. И тогда их присутствие ничего не изменило для Хренуса.

Теперь ему начало казаться, будто в силуэтах псов что-то мелькает, возникая буквально на долю секунды и тут же пропадая. Он сосредоточил свой взгляд на одном из псов, и, чем сильнее он вглядывался, тем более чётко для него проступало мелькающее изображение, тем медленнее становились его проскоки, пока, наконец, оно не стало полностью различимым – грязная наволочка. Хренус был удивлён, но не было никакого сомнения, что истинная суть этого пса была не более, чем мусором, давно вышедшим из обихода. Хренус присмотрелся к другому псу – прохудившийся резиновый сапог. К третьему – лысая метла со сломанной ручкой. Всё это время он сам убеждал себя в их свечении, не видя самого простого. Теперь это собрание ничем не отличалось от той помойки, на которой когда-то Шишкарь нашёл свою шляпу.

Потеряв интерес, Хренус бесцельно побрёл вглубь зала.

И тут он увидел Лолу.

Насильственная инъекция возврата. Трухлявый, разваливающийся призрак завывает своей пастью-ковшом. Лимфа распространяется по сосудам. Ампутировать вокзалы, ввести досмотр на поездах и строго регламентировать посещение мероприятий. Брезгливый луч фонаря высвечивает тела на серых матрасах. Все слова бесконечно повторяются, складываясь в фиктивно-новые единства, тем самым образуя поверхностно интересные сообщения.

Взгляд Лолы встретился со взглядом Хренуса.

Он попытался найти слова, чтобы описать это взгляд – взгляд волчьих, стального цвета глаз. В отличие от времён поэтических откровений, сейчас Серому Псу на ум приходила лишь пара общих прилагательных. Этот взгляд нельзя было назвать хитрым, таинственным, любящим или ненавидящим; он ничего конкретного не выражал, но его воздействие волнами расходилось по окружающему пространству. Это и было его единственным доступным описанием (Магия знакомых руин).

«Взгляд у тебя, конечно, выразительный»– проговорил Хренус про себя.

Лола продолжала смотреть на него, ожидая реакции. Внешне она представляла собой крупную кавказскую овчарку с шерстью, которая своими переливами от чёрного к стальному, напоминала гофрированную сталь, где блеск сочетается с тенью в разных пропорциях. Эта шерсть имела пышность плюмажа и при движении подчёркивала крупную стать собаки, придавала ей внушительности.

Хренус попытался почувствовать, что происходит у него внутри при виде Лолы, но это было всё равно, что вглядываться в окно ночью – одни силуэты и надуманные события, ничего реального или осязаемого.

«Влейтесь в арктические глаза: недействительные, молчащие; те, в которых отражается эрозия айсбергов и задумчивость синих вод»

Серый Пёс подошёл к Лоле, остановившись буквально в метре от неё.

Она продолжала молча смотреть на него.

–«Здравствуй, Лола. Взгляд у тебя всё такой же выразительный»– проговорил Хренус.

–«Хренус, я думала, что ты со мной уже не заговоришь»– в голосе Лолы слышались иронические интонации.

–«Ты знаешь, последнее время я только и делаю, что обманываю чужие ожидания»-

–«Ну что ж, хорошо»– усмехнулась Лола -«Что расскажешь?»-

–«Со мной произошло не так много всего: попал в рабство к призрачному мерцанию, оплевал луну, устроил бойню, потерял всех, кого знал, узнал порядок вещей, и понял, что я – поэт. Вот и всё»-

–«Ого, ты теперь у нас поэт, ничего себе! Хотя мне всегда казалось, что ты мог бы что-то написать. Ты был такой особенный, не от мира сего. Вечно всё не как у других псов»– сам по себе голос Лолы был достаточно низким для собаки, но он отлично подчёркивал её внешнюю внушительность, играя в унисон с пышностью шерсти.

–«Лола, ты верстаешь свою часть разговора из клише, поскольку скупишься на другие материалы. Я же высекаю свои реплики из искренности для их особой пронзительности»-

–«Пока что ты говоришь исключительно бредовыми образами и намёками, понятными только тебе, а мне казалось, что искреннее – это всегда понятное»-

–«Ты не любишь красивые фразы? Они бессмысленны как цветы, но служат знаком внимания говорящего к тому, что он произносит»– настал черёд Хренуса усмехнуться -«Искренность заключается не в том, как ты говоришь, а что ты говоришь. Некоторые вещи просто не выразить в понятных образах, для них подходят только произвольные, очень субъективные фразы, которые слушателя в первую очередь натолкнут на мысль, что всё это просто поток бессмысленных, несвязанных слов. Но это только в первую очередь»-

–«Ой, Хренус, как это всё нудно и непонятно. Тебе самому нравится такую муть нагонять?»– поморщилась Лола.

–«Лола, Лола, ты не изменилась»– сказал Хренус устало.

–«С чего мне меняться? Я всегда говорила то, что чувствую»-

–«Ты?»– Хренус улыбнулся улыбкой кривого ножа -«Да разве ты можешь чувствовать?»-

–«Ты офигел? Зачем вообще ты заговорил со мной, если у тебя такое мнение обо мне?!»– возмутилась Лола.

–«Чтобы кое-что проверить»– задумчиво сказал Хренус.

Причиной его задумчивости было то, что теперь Лола, когда она была в непосредственной близости от него, совершенно не выражала ничего пронзительного, щемящего душу. Он слабо, нитевидно удивился, что там, в Лесу, она представлялась намного ярче, а сейчас на ум не приходит ни одного образа или настроения. Было ли так всегда или это только следствие его нынешнего состояния? Хренус не знал ответа на этот вопрос.

–«Ну и как, проверил?»-

Дрожание шерсти Лолы постепенно становилось всё более сильным, в какой-то момент стало казаться, что сам воздух колеблется вокруг неё, её силуэт будто проецировался всё больше и больше в сторону до тех пор, пока в дёргающемся мареве не стали видны черты другого пса. По мере усиления дрожания стали заметны прикрытые глаза, смотревшие в некую точку на земле и рот, приколоченный к одному уголку рта в полуулыбке. В этой морде Хренус безошибочно узнал Блеска. За мордой последовало тело с лапами и хвостом и, спустя всего минуту, Блеск уже стоял отдельным псом рядом с Лолой. Только сейчас Хренус понял, что не помнит, как выглядел Блеск тогда. При попытке вспомнить его облик, перед глазами проносились отдельные движения, взгляды, фразы, но не было общего образа. Сейчас же он выглядел ещё более невыразительно, чем Лола. Он был примерно одного роста с Хренусом, его не светлая, не тёмная шерсть была короткой и гладкой, морда заострённой с двумя торчащими вверх ушами. Чайного цвета глаза не носили определённого выражения. Хренус удивился ещё сильнее – всего лишь такие общие черты, всего лишь такой общий цвет? Блеск выглядел как проекция Лолы, но не как самостоятельный пёс. Как тогда он смог его воспеть, как отметил Фигура?

–«Здравствуй, Хренус, не забыл ты ещё своих старых друзей?»– Его голос был накрыт утомлённостью от собственной привлекательности. В остальном же он был такой же базовый, как и весь облик этого пса.

–«Как забыть? Ведь друзья напоминают о прошлом времени так же, как цирроз напоминает о прошлых возлияниях, а выбитые зубы – о драках»– сказал Хренус.

–«А ты стал дерзить, Хренус»– Блеск гипсово засмеялся -«Раньше ты всё больше был про несуразицу и нервы»-

–«Хренус у нас теперь поэт, Блеск»– с горделивой насмешкой сказала Лола.

Они чокнулись понимающими взглядами.

–«Поэт? А, ну другое дело тогда, поэтам многое прощают. Это ведь тонкие натуры, артистичные»– зубоскалил Блеск.

Хренус подумал о том, как нелепо они себя ведут. От понимания того, что именно о них он вспоминал в таком душераздирающем ключе, Хренус досадливо поморщился. Эта гримаса напомнила ему о чавкающей морде кота, свёрнутой внезапным тиком.

–«И какие стихи ты сочинил, Хренус?»– продолжил фарс Блеск -«Может, прочитаешь нам что-нибудь? Из последнего»-

–«Эх, Блеск, ты говоришь профанные вещи, разве ты не знаешь, что есть поэты, которые за жизнь не написали ни строчки?»-

–«Ну откуда мне знать? Я же так, просто. И ты, дай угадаю, относишься к последним?»-

–«Я отношусь к тем, кого сама жизнь сделала поэтом, кто подсознательно выбирал только те дороги, которые вели его к этому результату. Дороги эти часто бывают мучительными, в первую очередь, для самого идущего. Пусть раньше я думал об этом только как о житейских передрягах, теперь же я понимаю, что всё неслучайно и взаимосвязано. Это была лишь рябь на поверхности воды, а пучина всегда грезила бурей»– Хренус внимательно посмотрел на Блеска -«Стихи применимы только к конкретной ситуации, для нынешней же стихи и вовсе уже не нужны»-

–«Языком ты чесать горазд, Хренус. Впрочем, за тобой это и раньше водилось, любил ты напустить торжественности, нагнать мути»– в голосе Блеска звучали снисходительные интонации.

–«Вот и я ему об этом говорю»– вставила Лола.

–«Каждый пытается реабилитироваться за свои боли, свои корчи, своё унижение, но мало, кто находит способ. Большинство просто тратят время втуне. И прекрасно это понимают, безуспешно пытаясь забыть»– ядовито сказал Хренус.

–«Это неважно, Хренус»– сказал Блеск -«Теперь нам не надо ничего делать, нашей шерсти никто больше не касается, нам не надо есть, нам не надо выслеживать людей взглядом, нам не надо погружаться в различные ландшафты, попросту говоря, не надо бесконечно гоняться за изменчивым. Поэтому теперь мы спокойны, никакой реабилитации не нужно»-

Он улыбнулся:

–«Видишь, я тоже могу говорить красиво, для этого не нужно быть поэтом»– в речи Блеска речи осколками звучала риторика Хренуса; их позвякивания были подчинены ритму дешёвого разговора.

–«Это не красота. Это просто образ, а он сейчас никого не впечатлит, сколько бы кто-либо не прилаживал друг к другу элементы, создавая гибрид, маргиналии не привлекут внимания; в современном разговоре важен сам факт и эмоциональная отдача, а она сильнее всего достигается именно за счёт простых, предельно простых слов – ненавижу, люблю и прочее. Именно поэтому поэты и обречены на непонимания»-

–«О, Хренус ты сказал про любовь, когда-то я от тебя это уже слышала»– сказала Лола, подняв брови в жесте вызова.

–«Да, Лола, я когда-то тебя любил»– просто ответил Хренус.

–«И поэтому ты убил меня? Чтобы я не могла любить других?»– Спросила Лола.

Хренус уже не вспомнил, как сразу после гибели Блеска он заскочил в подворотню из стеклянного дома дождя, как звучал за его спиной громадный чертог грома, как смотрела на него Лола, не понимая, от чего у него такой безумный взгляд, как он не отвечал на её вопросы, проходившие рикошетами по его шкуре. Он не вспомнил минуты своего молчания, пока он в последний раз смотрел на неё, и то, как, наконец, бросился в одном решительном броске, подобно тому, как много раз бросался на других псов в жестоких уличных схватках, не делая никакого различия между теми ситуациями и этой, и как затем покинул подворотню, не оглядываясь.

Он только вспомнил, как Шишкарь, впервые увидев его после случившегося, спросил:

–«Теперь мы сами по себе, да, Хренус?»-

Теперь на шее Лолы, словно отметки криминалиста, явственно-тоскливым точками проступили места того самого укуса. Глядя на них, Хренус начал говорить:

–«Нет, Лола, раньше я бы мог подумать, что этот поступок совершён исключительно по вине уязвлённого самолюбия, из некой дьявольской вредности или того, что мне невыносимо видеть тебя с кем-то другим. Я долго так считал. Но теперь, когда всё стало предельно ясным, я понимаю, что тогда хотел навсегда связать тебя с собой. Мне кажется, Лола, что твоя морда – это циферблат, на котором светится нужное время. Своим убийством я превратил этот циферблат в наручные часы, которые ты же сама и потеряла на моих землях, оставив затем мне записку с просьбой их вернуть. Но я не сделал этого, Лола. Я не мог вернуть то, что ты потеряла; ведь сделав это, я поругал бы все жестокие пробуждения, все насильственные действия, которые я совершал, стремясь в наносимом мной смертельном ударе выбросить жгучее свое нутро. Я этого не сделал, потому что мак не может выбросить свой красный цвет, озеро не может исторгнуть из себя зеркало, а маска – изменить гримасу. Тогда мне нужны были эти мучительные часы, которые я везде носил с собой, которые с каждым шагом стрелки приближали ко мне осознание себя. Я уже не мог вернуть тебе эти часы; они были во мне, как пуля, которая единожды ворвавшись в организм с целью его поразить, затем вросла в его ткани, тем самым став настолько неотъемлемой частью, что её изъятие повлечёт за собой смерть. Именно это был один из самых серьёзных шагов к поэзии, который мне нужно было предпринять. Тогда я ещё только начинал к ней идти»-

–«Тогда зачем, дружище, ты меня кокнул?»– со смехом спросил Блеск -«По-моему, как раз ты не мог пережить своей неудачи, иначе бы тебе это не понадобилось»-

–«Я сделал это по той же причине – потому что тогда только так я мог начать свой путь – к тому же тогда я ещё хотел быть последовательным. Последовательным в жестокости – ведь убийство соперника – это первый шаг к убийству возлюбленной. Может показаться, что это идёт в противоречии с моими прошлыми заявлениями, но, на самом деле, тогда я верил в жестокость естественного садизма, а теперь я жесток по отношению к нему, действуя против всеобщего принципа, отвергая кумулятивно ветшающие понятия и лекала. Естественная жестокость – это ведь тоже фикция, один из смыслов, такой же банальный и ничего не стоящий. Кто-то делает из него идола, а я отказался от идолопоклонничества ещё в пустыне»-