Kitabı oku: «Дневники: 1897–1909», sayfa 2

Но куда же делась болезненно застенчивая Вирджинией, задаемся мы вопросом, когда она сидит рядом с этими пожилыми дамами, подчас довольно грозными, задает вопросы, выводит их из себя?! Неужели Флоренция вдруг заставила Вирджинию отбросить в сторону всякое стеснение и превратила ее в агрессивную корреспондентку? Нет, все гораздо сложнее. Вирджиния, которую мы видим на последних страницах данной книги, стала романисткой, изучающей своих героев, исследующей их глубины, оценивающей их восприятие, выведывающей их самые сокровенные тайны. Уже на следующий день все эти наблюдения будут облечены в словесную оболочку и заполнят собой девственно чистые листы. Именно благодаря предвкушению завтрашнего дня застенчивость Вирджинии отступает, чтобы наблюдательная писательница сунулась туда, куда Вирджиния, молодая женщина двадцати шести или двадцати семи лет, даже не помыслила бы заглянуть. Получается, что в примерно в это время, между 1907 и 1909 годами, Вирджиния-ученица начала отходить на второй план, уступая место еще неопытной писательнице-Вирджинии.

2

«Вскрыть настоящее, скрытое за показухой», «добиться симметрии посредством бесконечных диссонансов… и в конце концов некой целостности, состоящей из трепещущих фрагментов» – вот как Вирджиния Стивен сформулировала свое художественное кредо в итальянском дневнике за 1908 год. Между поверхностным мерцанием реальности и ее скрытой стороной, как следует из этого заявления, всегда было какое-то несоответствие, некий диссонанс, и именно из этих бесконечных противоречий возникало ее искусство, цельное и гармоничное. Три десятилетия спустя она доведет эти противоречия до совершенства в своем романе «Между актов», опубликованном посмертно. Именно в этой книге она наиболее смело изобразила слияние противоположностей.

Но что скрывалось за этой декларацией художественного кредо? Какие противоречия так навязчиво занимали ее сознание? Какие противоречивые впечатления она испытывала? Чтобы найти ответ, нужно заглянуть примерно на тридцать лет вперед, в ее собственный анализ этого двойственного видения, которое оставалось с Вирджинией на протяжении всей жизни. Так случилось, что где-то между 18 апреля и 2 мая 1939 года Вирджиния начала писать заметки для мемуарного очерка «Зарисовка прошлого» и обратилась к своим ранним дневникам в поисках материала. 15 мая со своего «островка настоящего» [2], по ее собственным словам, Вирджиния начала сосредоточенно оглядываться на годы, которые предшествовали маю 1895 года и последовали сразу за ним. Ранние дневники дали Вирджинии возможность не только воскресить давно забытые воспоминания, но также усовершенствовать и интерпретировать (теперь взрослым умом) ее прежние представления о справедливости и равенстве, семейной любви и личных потерях. (На самом деле это был тот же источник воспоминаний, к которому она обращалась, когда писала «По морю прочь».)

Возвращаясь мыслями к ранним годам, Вирджиния увидела причины своего растущего отчаяния: смерть матери в 1895 году, Стеллы в 1897-м, отца в 1904-м, Тоби в 1906-м, а в 1907-м – потеря Ванессы в браке, – из-за всего этого она чувствовала себя еще более одинокой и осиротевшей, чем когда-либо прежде. Копаясь в пыльных дневниках, она неизбежно обнаружила биографию Ванессы, начатую в Плейдене в 1907 году, первая глава которой содержит описание супружеской жизни Лесли и Джулии Стивен. В очерке «Воспоминания» есть много того, что проливает свет на мемуары 1939–1940 годов. Однако самым удивительным открытием является то, что еще в 1907 году Вирджиния пришла к выводу, что какая бы гармония ни царила в семейной жизни ее матери и отца, она достигалась исключительно за счет «насыщенных стремительных всплесков диссонанса и противоречий», поскольку оба родителя были «много повидавшими и отнюдь не покладистыми людьми» [1].

В ранних дневниках Вирджиния нашла Лесли Стивена, выдающегося литератора, автора «Истории английской мысли XVIII века», «Науки этики» и «Социальных прав и обязанностей», уважаемого в интеллектуальном мире и любимого своими коллегами. Это «показуха». «Настоящим, скрытым за показухой», Лесли Стивен был именно в доме 22 по Гайд-Парк-Гейт. Там «он был непостижимо эгоистичным тираном», по натуре склонным выражать свои чувства открыто, бесцеремонно, невзирая на других; второе вдовство ввергло его в бурю эмоций с «причитаниями, выходящими за рамки обычной скорби». Предаваясь россказням о своем одиночестве и угрызениях совести, она превратил жену в «не вызывающий симпатии призрак» [1]. Был ли это тот самый человек, который писал об этике и социальных правах? Неужели это тот самый Лесли, который, как гласит история, будучи маленьким чахлым мальчиком, в порыве ярости швырнул цветочный горшок в свою обожаемую мать?

В очерке «Зарисовка прошлого», написанном 32 года спустя, Вирджиния с еще больше проницательностью описала двух разных отцов, под тиранией которых она так часто бесновалась и страдала. Он осознавал, что обладает «второсортным умом», но при этом был «по-детски жаден до комплиментов». Дома, окруженный множеством женщин, он был свирепым, эгоистичным, всепоглощающим, но для патриархального мира, в котором он занимал высокое положение, Лесли Стивен являлся воплощением простоты, честности и милой эксцентричности. Но для своей дочери он был «отцом-тираном – требовательным, жестоким, истеричным, демонстративным, эгоцентричным, жалеющим себя, глухим, безапелляционным, попеременно любимым и ненавидимым… Это было все равно что оказаться в одной клетке с диким зверем». И все же именно по причине любви к отцу – он «заставлял меня чувствовать, что мы с ним наравне» [2], – Вирджиния остро ощущала это противоречие.

Еще была красивая печальная загадочная мать, память которой дочь чтит в романе «На маяк» и которую муж восхваляет в своей «Мавзолейной книге», хотя ни один из них до конца не понимал Джулию Стивен. Как при жизни, так и после смерти память о ней была окутана некой тайной. Подобно Лесли, она была полна противоречий. Сложная натура Джулии, как писала Вирджиния, была результатом того, что «в ее характере сочетались простодушие и скептицизм. Она была общительной и в то же время суровой; очень забавной, но невероятно серьезной; чрезвычайно практичной и в то же время глубокой…». Для своей маленькой дочери она была прежде всего непредсказуемой, «рассеянной», «скорее присутствующей, нежели действительно участвующей в жизни ребенка семи-восьми лет. Могу ли я вспомнить случаи, когда мы оставались бы с ней наедине дольше нескольких минут?». Примечательно, что одна из этих минут связана с болью: «мое первое воспоминание – о ее коленях; помню, как бисер ее платья поцарапал мне лицо, когда я прижалась к нему щекой». Для маленькой Вирджинии она была также женщиной, одержимой идеей благотворительности, посещающей работные дома⁸, несущей на своих все более хрупких плечах тяжелую ношу, пропахшую болезнями и смертью; женщиной, настолько занятой всем и вся, что у нее не оставалось ни времени, ни сил «сосредоточиться… на мне или на ком-либо еще» [2].

Спектр непоследовательности, который Джулия олицетворяла в глазах своей маленькой дочери, должно быть, приводил в замешательство, ибо как могла мать любить своих детей, а жена – мужа, и в то же время так беспечно пренебрегать ими, ухаживая за больными и так бессмысленно растрачивая себя в «переулках Сент-Айвса, лондонских трущобах и множестве других более благополучных, но не менее нуждающихся кварталах». Не было ли «геройство» Джулии тщетным? И как столь сочувствующая женщина могла быть такой суровой по отношению к собственным детям? И как примирить благородство с тщетностью этой глубоко подавленной женщины, которая так безоговорочно верила в то, что жизнь есть печаль и непрерывное шествие к смерти? Как ей удалось создать такой насыщенный мир «естественной жизни и веселья» ^[2] и поддерживать его на протяжении всего детства Вирджинии?

Кроме того, у Джулии было два мужа, оба значительно старше ее: Герберт Дакворт – на тринадцать лет, а Лесли Стивен – на четырнадцать. Как так случилось, что одна и та же женщина вышла замуж за двух таких совершенно разных мужчин: за одного («воплощение благопристойности») по любви, а за другого («воплощение интеллекта» [2]) отчасти из жалости? Противоположности друг другу, они были «двумя несовместимыми выборами». А ее смерть оставила детей беззащитными перед жадностью отца. Нет, Джулию Стивен невозможно описать в двух словах; противоречивость ее натуры сбивает с толку.

Еще была Стелла, которая, взяв на себя роль хозяйки дома 22 по Гайд-Парк-Гейт, стала следующей «ближайшей опорой» ^[2] Лесли Стивена. С пятнадцати лет она взяла на себя многие обязанности Джулии, а с восемнадцати стала ухаживать за самим Лесли. Она чрезмерно заботилась о здоровье отчима и, подобно матери, была очень красива. Разве не естественно, что Вирджиния в 1897 году, когда она уже более или менее оправилась от смерти матери, обратила внимание на деликатность положения Стеллы и опасность положения отца? И разве не естественно, что Вирджиния, пускай и смутно, воспринимала Стеллу, свою чересчур беспокойную замену матери, незвано      й гостьей, вторгшейся на территорию, на которую она не имела права претендовать? Будучи вдовцом, Лесли принимал как должное раболепие падчерицы и само собой относился к ней как к собственности. Едва ли Стелла, считавшая себя второсортной, понимала, что прежде всего ей нужно было уберечь себя от превращения в суррогатную жену отчима.

Поскольку в зрелом возрасте, как и в детстве, Лесли зависел от заботы отзывчивой женщины, он не счел беспокойство Стеллы по поводу его многочисленных болячек чем-то необычным. Разумеется, у него было слишком пуританское воспитание, а значит, и характер, к тому же он не обладал достаточным воображением, дабы понять, что его отношения со Стеллой могут истолковать как, возможно, слишком интимные. И все же достаточно прочесть несколько строк из письма, которое Лесли Стивен написал Стелле в день ее свадьбы с Джеком Хиллзом, 10 апреля 1897 года, дабы узнать суть его чувств:

Я знаю, что мы любим друг друга и будем продолжать любить. Я знаю, что ты сделаешь для меня все возможное… Я говорил ей [Джулии], что не только люблю ее, но и преклоняюсь перед ней… Никто сейчас не преклоняется перед дочерьми, однако у меня есть соответствующее чувство – вы сможете найти для него название, – но я имею в виду, что моя любовь – это нечто большее, нежели обычная привязанность: она включает в себя полное доверие и уверенность… Люби меня по-прежнему и говори иногда, что любишь меня.

Несомненно, Лесли был слеп к своим чувствам, но его проницательной пятнадцатилетней дочери подобная близость, или как это ни назови, должна была показаться невероятно неуместной.

В 1895 году Стелла стала Вирджинии второй матерью. Теперь же она предала, по крайней мере так могло показаться, память матери, которую они обе недавно потеряли. Нетрудно представить, какие двойственные чувства испытывала Вирджиния и какое смятение охватило ее, когда в июле 1897 года умерла сама Стелла. Реакция Лесли Стивена на ее смерть усугубила это смятение. Почтенный старик действительно ревновал к молодому Джеку Хиллзу и становился все более деспотичным на протяжении долгих месяцев помолвки. Но пока Стелла прислуживала ему, он принимал ее помолвку как должное. Однако после смерти Стеллы отец семейства казался странно невозмутимым, по крайней мере своей младшей дочери. «Мы помнили, как он лишил Стеллу сил и нескольких месяцев радости, а теперь, когда ему следовало бы раскаяться, он проявил меньше скорби, чем кто-либо другой» [1].

Смерть Стеллы еще раз лишила Вирджинию нормальной жизни. Однако самая пронзительная нота звучит в тех отрывках, в которых Вирджиния вспоминает о помолвке Джека и Стеллы. Это было «мое первое видение… любви между мужчиной и женщиной… Оно дало мне представление о любви; эталон любви; ощущение того, что в целом мире нет ничего столь же лиричного и музыкального, как первая любовь между юношей и девушкой» [2]. Таким образом, шок от смерти Стеллы в каком-то смысле лишил эту любовь подлинности, превратив ее, как и многое другое в те ранние годы, в химеру – в нечто, чему нельзя доверять. Любовь и брак, должно быть, стояли на одном уровне со всеми другими катастрофами, столь скрупулезно запечатленными на страницах ранних дневников.

Жить в том мире было непросто. На горизонте всегда маячили угрозы здоровью и жизни. Социум представлял собой безжалостного зверя, и «у девушки не было ни единого шанса противостоять его клыкам» [2]. Неважно, было ли ее восприятие адекватным, преувеличенным или мнимым, а важно то, что Вирджиния верила в это, а значит, субъективно мир представлялся ей именно таким. Но было и нечто другое, едва уловимое в записях Вирджинии, гораздо более глубокое и личное, о чем она могла говорить только шепотом, а именно: правда о ее безумии, о котором, как ни странно, в дневнике за 1897 год нет ничего конкретного. Однажды она уже провалилась в этот кошмар, и в любой момент безумие могло настигнуть ее снова.

Оглядываясь на 1897 год, Вирджиния описала себя «полубезумной от застенчивости и нервозности», а из других намеков в мемуарах 1939–1940 годов мы знаем, что проблемы были и до 1895 года – ее «ранние страхи», как она их называла. Например, по вечерам в зимние месяцы, когда Вирджиния была ребенком, она часто проскальзывала в детскую раньше других, чтобы «посмотреть, потух ли огонь, так как боялась, что он разгорится после того, как мы ляжем спать. Я боялась этого маленького мерцающего на стене огонька». А еще ее охватывал нездоровый страх, когда мать задерживалась: Вирджиния «мучительно ждала, украдкой выглядывая из-за занавески, когда она покажется на улице. (Однажды отец застукал меня за этим делом, допросил и довольно встревоженно, но с упреком сказал: “Не стоит тебе так нервничать, Джинни”.)» [2].

Есть и другие красноречивые детские воспоминания. «Я хорошо помню два. На тропинке была лужа; по непонятной мне причине все вдруг стало нереальным; я замерла; я не могла перешагнуть через лужу; пыталась за что-то схватиться…» [2]. Этот эпизод остался в памяти достаточно надолго, чтобы много лет спустя попасть в роман «Волны»: «Я подошла к той луже. Я не могла через нее перейти. Я была уже не я…»⁹, – размышляет Рода, склонная к самоубийству. Второе воспоминание – о «мальчике-идиоте», который «вскочил с протянутой рукой, мяукая, с узкими и красными глазами», и с охватившим меня немым ужасом я высыпала ему в руку пакет русских ирисок. Но на этом все не закончилось, потому что в тот вечер в ванне меня охватил немой ужас. Я снова испытала ту безнадежную тоску, тот упадок духа, который описывала ранее…» [2].

Был еще сумасшедший кузен Вирджинии, Джеймс Кеннет Стивен, влюбленный в Стеллу, любимец Джулии, который однажды ввалился к ней «за завтраком. “Доктор Сэвидж только что сказал мне, что мне грозит смерть или безумие”, – смеялся он. Спустя какое-то время он бегал голым по Кембриджу, был помещен в психушку и умер» [2].

Даже ее любимый Тоби в марте 1894 года столкнулся с безумием и решил покончить с собой, попытавшись выпрыгнуть из окна подготовительной школы. Перед тем, как сделать это, он лежал в постели с гриппом. Директор школы Д.Т. Уорсли написал Джулии, что у Тоби «начался бред, и, прежде чем медсестра успела остановить его, он уже наполовину пролез в окно, которое разбил вдребезги! К счастью, я был рядом и вскоре успокоил его, уложил в постель и забаррикадировал окно».

Еще один приступ случился в апреле, когда Тоби находился в доме на Гайд-Парк-Гейт под присмотром Джулии.

Однако ближе всего к семье и ежедневным напоминанием о безумии была сводная сестра Лора Мейкпис Стивен, дочь Лесли от первого брака с Минни Теккерей. Лора появилась на свет в декабре 1870 года, и на момент рождения Вирджинии ей было около одиннадцати лет. Лора была «девочкой с отсутствующим взглядом, чей идиотизм с каждым днем становился все очевиднее, с трудом читавшей, бросавшей ножницы в камин, едва говорившей, заикавшейся, но все же вынужденной сидеть за столом вместе с остальными» [3]. Хотя Вирджиния и Ванесса считали Лору странным и даже смешным существом, можно не сомневаться, что Вирджиния испытывала мгновения немого ужаса перед собственным душевным состоянием после первого нервного срыва в 1895 году.

Мысль о «наследственном изъяне» в семье не давала покоя сэру Лесли Стивену, и в своей «Мавзолейной книге» он не скрывал разбитых надежд по поводу Лоры: «Я никогда не забуду своего потрясения в Брайтоне… Мы отправили Лору в детский сад, и директриса сказала мне, что она никогда не научится читать». Затем, в апреле 1897 года, он обратил внимание на свою выздоравливающую дочь: «Джиния поглощает книги едва ли не быстрее, чем мне бы хотелось!». Вирджиния словно доказывала отцу, что она никогда не будет такой, как Лора. Она знала, что отец радовался, заставая дочь за чтением книги, которую не мог понять ни один ребенок ее возраста: «Я, несомненно, была снобом и читала отчасти для того, чтобы он считал меня очень умной маленькой зазнайкой» [2].

Переписка Лесли и Джулии, которую Вирджиния, выздоравливая в Кембридже, прочитала в 1904 году для книги Мейтланда «Жизнь и письма Лесли Стивена», раскрыли ей все последствия неполноценности Лоры. Прежде всего из писем стало ясно, что Лесли просто не понимал затруднительного положения Лоры. Некоторые из них полны его боли, недоумения и стыда. В других – разочарование и гнев, выраженные в том числе в эпитетах «ослиная» и «порочная». Во всех этих письмах видны попытки отца рационально подойти к ситуации, которой наука еще не могла дать адекватного объяснения.

Интересно, что происходило в голове Вирджинии, когда она описывала в дневнике один из своих приступов истерики? Какой страх охватывал ее при мысли о собственном безумии? Считал ли отец и ее такой же «порочной» и «ослиной»? Как бы Вирджиния ни избегала разговоров о своей болезни, она не могла не думать о ней. Ужас Вирджинии перед безумием ярко выражен в дневниковой записи от 9 января 1915 года [см. ВВ-Д-I], сделанной после прогулки с Леонардом:

По пути мы встретили длинную вереницу имбецилов. Первым навстречу нам шел очень высокий молодой человек, достаточно странный, чтобы взглянуть на него дважды, но не более; второй шаркал и смотрел в сторону, а потом мы поняли, что каждый в этой длинной цепочке был жалким неумелым шаркающим идиотским существом без выраженного лба или подбородка, с имбецильной ухмылкой или диким подозрительным взглядом. Совершенно ужасное зрелище. Их, конечно, нужно убивать.

В романе «Миссис Дэллоуэй» мы видим тот же ужас в сцене, когда Септимус Уоррен Смит вспоминает, как «шеренгу увечных безумцев вели не то погулять, не то напоказ народу (народ хохотал до слез), и они, кивая и скалясь, ковыляли по Тоттенхэм-Корт-роуд…». Да и в 1904 году, когда Вирджиния в приступе безумия выбросилась из окна, она, должно быть, чувствовала себя так же, как Септимус, который выбросился из окна, уверенный, что у людей «нет ни души, ни веры, ни доброты»¹⁰. Поскольку угроза безумия висела над ней с 1895 по 1941 год, Вирджиния вполне могла считать, что душевнобольных людей «нужно убивать».

3

Смерть Джулии и Стеллы неожиданно превратила то, что раньше было лишь ощущением беспомощности Вирджинии, в суровый и необратимый факт. Даже поверхностное знакомство с ее биографией дает понять, что она росла в атмосфере напряженности и противоречивых эмоций. Несмотря на все хорошее, что было в Джулии и Лесли, и как бы сильно Вирджиния ни любила родителей, она не могла не ощущать вызывающую тревогу нерегулярность их заботы и внимания, а также непоследовательность в их отношении к детям. Важным фактором в первые годы жизни Вирджинии было, вероятно, ощущение слабости или даже отсутствия связи между ее собственной беспомощностью, защитой со стороны родителей и безопасностью, а как иначе объяснить ее «ранние страхи»?

Однако данное утверждение нуждается в некоторой оговорке, поскольку нельзя игнорировать возможное сексуальное насилие со стороны сводных братьев Дакворт. Об этих недоказанных поступках сделано несколько сильных заявлений, придающих чрезмерный вес их влиянию на жизнь и творчество Вирджинии.

Еще в 1972 году Квентин Белл писал, что Вирджиния считала, будто «Джордж испортил ей жизнь, не успела та начаться». Этот вывод, как и другие, более поздние, основан, прежде всего, на ее утверждениях в «Зарисовке прошлого», где она открыто и довольно жестко высказалась о сексуальном поведении сводных братьев по отношению к ней. Однако то, что Вирджиния написала в 1897 году, не является убедительным доказательство наличия сексуального домогательства со стороны сводных братьев. В дневнике за 1897 год достаточно часто упоминается Джордж Дакворт, которого Вирджиния выставляет в почти благожелательном, свете. Например, 3 января она «поехала на велосипеде с Джорджи», а 4 января были с ним на экскурсии по Главпочтамту. 6 января она отмечает, что «Джорджи уехал в Кентербери», а 7 января пишет о его отъезде в Париж. 23 февраля вместе со Стеллой она отправляется в офис Чарльза Бута, где «Джорджи исправлял гранки». В марте Вирджиния трижды обедает с Джорджем. 15 мая он угощает Вирджинию и Ванессу «вкуснейшим клубничным мороженым» после матча по крикету. 30 мая, в день рождения Ванессы, Вирджиния отмечает его щедрость: «Ну вот! Джорджи дарит Нессе чудесное ожерелье из опалов. Зависть и восторг». Подобные записи есть на протяжении всего 1897 года, и столько же их о Джеральде.

Разумеется, тот факт, что эти записи не похожи на слова жертвы сексуального насилия, пишущей о своем обидчике – пускай даже в личной дневнике, хранящемся под замком, – не является убедительным доказательством ее чувств к сводным братьям или их отношения к ней.

Однако ее дальнейшее поведение по отношению к ним вызывает еще больше вопросов. Повзрослев, Вирджиния доверила Джеральду публикацию двух своих первых романов, один из которых был отправлен ему уже после основания «Hogarth Press», и возникает вопрос, а были ли последствия предполагаемого насилия столь разрушительными и травмирующими, как о них пишут исследователи.

Разумеется не стоит ставить под сомнение честность Вирджинии и тем более доказывать невиновность сводных братьев. Хочется лишь отметить, что ее представление о Даквортах в 1939 году, когда Вирджиния села работать над мемуарами, не совпадает с тем, что она говорит о них в своих ранних дневниках, написанных, как считается, в период того самого насилия или сразу после него.

Самые красноречивые сцены проявления детской сексуальности, когда-либо написанные Вирджинией, можно найти в ее самом проблемном романе «Годы». В центре их внимания – десятилетняя Роза Парджитер. Соотнесение вымысла и реальности – дело всегда опасное и редко поддающееся проверке, но, несмотря на это, в главе «1880» травма юной Розы, похоже, вызвана не столкновением с «уличным сексом» как таковым – в «Парджитерах» Вирджиния назвала его «уличной любовью, обычной любовью», – а тем, что представлял собой это сексуальным контакт. Несколько раз в тексте Вирджиния намекает на сильную привязанность Розы к отцу; это было началом чувства влечения маленькой девочки к противоположному полу¹¹. Уличная сцена лишь превратила смутно осознаваемую и глубоко запретную фантазию Розы об эротическом влечении к отцу в психологическую реальность, а эта трансформация породила хаос, смятение и чувство вины.

Не только возможно, но и вполне вероятно, что в воображении взрослой Вирджинии произошла аналогичная трансформация. Братья Дакворт, хотя и были виновны в сексуальных домогательствах, скорее всего, стали для нее объектами презрения и фантазий, которые на самом деле она питала к отцу. Гораздо легче переложить тяжесть своих неблаговидных чувств и фантазий на фигуры сводных братьев, нежели осознать и признаться, что они связаны с собственным отцом¹².

Это, конечно, чистая спекуляция. Но какой бы ни была правда, нет достоверных доказательств того, что приставания сводных братьев выходили за рамки обычного заигрывания, хотя даже это могло задеть чувствительную натуру Вирджинии. После публикации биографии Квентина Белла в 1972 году, когда данная часть ее прошлого стала достоянием общественности, некоторые читатели стали склонны видеть жизнь Вирджинии трагичной в одних отношениях и триумфальной в других. А некоторые критики-феминистки невольно принизили Вирджинию, выставив ее искалеченной жертвой.

Однако в детстве ее восприимчивость усугублялась глубокими противоречиями. Например, чтобы быть «наравне» с отцом, ей требовалась выносливость, дабы выдерживать его интенсивные прогулки, но, чтобы привлечь мимолетное внимание матери, ей нужно было «быть больной или переживать детский кризис», или в чем-то нуждаться. Джулию не особенно привлекали люди, которые не нуждались в ней. Таким образом, Вирджиния должна была играть отдельные роли для каждого родителя, чтобы добиться хоть какого-то внимания: в первой половине дня она была крепкой, во второй – больной, но всегда прилежной и трудолюбивой, независимо от состояния здоровья. Как ребенку сохранить целостность психики в столь расколотом на части мире?

Но имелись и другие противоречия. После смерти матери больше не было ничего, что могло бы отгородить интеллектуальный мир отца от социального мира сводных братьев Дакворт, с которым Вирджинию неосторожно, а иногда и болезненно заставляли иметь дело. Смерть Стеллы лишь усугубила столкновение этих двух миров, между которыми оказался «беззащитный, несформированный, незащищенный, тревожный, восприимчивый, предвосхищающий» разум Вирджинии. Жизнь для нее стала напряженной и опасной, как у мотылька «с фасеточными глазами, с моими все еще нерасплавленными крыльями после вылупления из куколки» [2].

Это противоречие еще больше ослабило ее привязанность к реальности, поскольку она начала понимать, что «сущий мир» и «мир возможный» – совершенно разные вещи. Это осознание тесно связано с ее решимостью стать писательницей. В те ранние годы Вирджиния обнаружила, что с помощью слов может перекинуть мост через пропасть, разделяющую эти миры, находящиеся в постоянном конфликте, и с помощью воображения подчинить их себе. Для нее это означало власть.

В 1939 году в «Зарисовке прошлого» Вирджиния еще раз подчеркнула значение, которое имело для нее писательство, и подкрепила заявление 1908 года – «вскрывать настоящее, скрытое за показухой», – почти дословной формулировкой своей потребности вскрывать «реальное, скрытое за видимостью». «Моменты бытия» она описывает как «удары кувалдой»: «она казались доминирующими, а я – пассивной. Это наводит на мысль, – продолжает она, – что с возрастом у человека появляется все больше возможностей находить разумные объяснения, и эти объяснения притупляют силу ударов кувалдой. Думаю, это правда, потому что, хотя мне по-прежнему свойственно испытывать подобные внезапные потрясения, теперь они всегда желанны… И поэтому я продолжаю считать, что именно способность испытывать потрясения делает меня писательницей. Рискну пояснить, что в моем случае за шоком следует немедленное желание объяснить его. Я чувствую, что получила удар, но это не просто удар врага, скрытого за повседневностью, как я думала в детстве, – это некое откровение, признак чего-то реального, скрытого за видимостью, и я делаю его реальным, облекая в слова. Только облеченное в слова, оно обретает целостность, а целостность означает, что оно утратило способность причинять мне боль; возможно, именно поэтому мне доставляет такое удовольствие соединять разрозненные части воедино. Возможно, это самое сильное из известных мне удовольствий».

С помощью слов Вирджиния умела превращать «ошметки, обрывки и отрывки»¹³ жизни в целостность и гармонию. Так она обретала власть над «потрясениями», которые раньше делали ее беспомощной жертвой. Именно с помощью слов она научилась привносить связность в существование, которое иначе было противоречивым и раздробленным. И в начале XX века она только начинала понимать, что любое горе можно вынести, если иметь возможность о нем написать.

В 1939 году Вирджиния перечитала ранние дневники и вновь вспомнила о своем горе: «Я с ужасом вспоминаю 1897–1904 годы, семь несчастливых лет» [2]. Но почему не включен 1906-й – год смерти Тоби? Разумеется, его потеря была такой же бессмысленной и жестокой, как и все предыдущие смерти в череде этих воспоминаний. Однако достаточно взглянуть на ее дневники, дабы понять, что Вирджиния-писательница появилась в конце 1904 года, чуть позже обретя признание себя как личности. С 1905 года она перестала быть беззащитным и безликим ребенком в капризном и непокорном мире. Три статьи, опубликованные в конце 1904 года, символизировали свободу и автономию, которых она прежде не знала. Смерть Тоби не опустошила Вирджинию в 1906 году. Она была убита горем, но больше не была бессильна. Когда придет время, она воскресит воспоминания о Тоби и подарит ему более прочную реальность в «Комнате Джейкоба» и «Волнах». Именно эту новую живительную силу, открывшуюся ей в писательстве, она имела в виду, когда говорила: «Я делаю его реальным, облекая в слова».

«Я не помню времени, – писала Ванесса спустя несколько лет после смерти сестры, – когда Вирджиния не хотела стать писательницей. Она была очень чувствительна к критике и мнению взрослых. Я помню, как положила газету¹⁴ на столик у маминого дивана, пока все ужинали». Пока они, прячась, ждали вердикта родителей, Вирджиния «тряслась от волнения». В конце концов Джулия посмотрела их работу и назвала ее «“довольно умной”, но этого было достаточно, чтобы взволновать ее дочь: Вирджиния получила одобрение, и ее назвали умной…»¹⁵.

Это необычайное волнение говорит нам о том, насколько Вирджиния, даже будучи маленьким ребенком, отождествляла себя со своими произведениями. Если написанное ею сочли «умным», значит, и она, была умной. Потребность в признании проявлялась в детской каждый вечер перед сном. По просьбе Ванессы Вирджиния рассказывала остальным обитателям спальни сказки, пока «один за другим мы не засыпали…». То, что она по вечерам развлекала сестру и братьев, сделало их ее друзьями; Вирджиния могла приковывать к себе внимание, впитывать привязанность, чувствовать себя немного увереннее, получая одобрение, – и все это благодаря своей фантазии. Ее истории выполняли ценную функцию, и, как и всем рассказчикам, ей нужен был слушатель. Годы спустя Бернард, рассказчик в романе «Волны», признается: «Однако монологи по закоулкам довольно скоро приедаются. Мне нужны слушатели… Чтобы стать собой (я заметил), я должен отразиться, прогреться в свете чужих глаз»¹⁶.