Kitabı oku: «Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим», sayfa 6

Об артели, быте, отношениях

В артели человек сто криворожских хохлов и человек десять русаков. Хохлы, как и положено, все сваты, браты, кумовья, кенты кентов и просто соседи. Я сам родился на Украине, но никакой радости от встречи с земляками и перспективы дальнейшей совместной работы я не испытывал. У меня уже был печальный опыт общения с этими жертвами неудачных абортов, но поживём-увидим, может, и уживусь с этими чертями, всё равно выбора у меня нет. Старательский люд ютится в списанных железнодорожных, снятых с колёс, пассажирских вагонах, они дёшево обошлись артели, но для старателей это далеко не лучший вариант. В вагоне можно перекантоваться несколько суток, пока ты доедешь из точки А в точку Б, но жить в нём шесть-семь месяцев подряд не больно удобно, к чему, впрочем, привыкаешь, не замечая сам, когда и как.

От небольшой котельной протянута теплотрасса и в вагонах, если и не жара, то под парой ватных одеял и телогрейкой сверху выспаться можно. Аналогично и с кормёжкой, если жирку не нагуляешь, то и с голоду не помрёшь, старатель, как собака, должен быть всегда голоден. Это легко для организма и работе не помеха, сытый старатель – ленивый, его в сон клонит и дурные мысли о женщинах будоражат, мешая работе. Чего в артели от пуза – так это работы, но это уже отличительная черта и специфика всех старательских артелей. Как отремонтируешь технику, так и поработаешь, как поработаешь, так и получишь.

Худая кормёжка хохлов мало волновала, у каждого из них было по паре чемоданов с салом, домашней колбасой, свиной тушёнкой, залитой смальцем по самую крышку. Какой уж тут голод? Те, кто жил среди своих, ели не прячась, потому что сей национальный «наркотик» был у всех, а те, кто жил среди москалей, то есть среди нас, обезжиренных русских, ловили моменты и жрали втихаря в кабинах своих бульдозеров, а то и ночью под одеялом: «А кацапам бог подаст». Но бог нам не подавал, он тоже за просто так, за здорово живёшь ничего не даёт, ни елея, ни просвирки пресной и уж тем более «Кагора» для причастия и во искупление грехов.

Работа

Капитальный ремонт бульдозеров делали каждый год, потому что весь промывочный сезон они работали на износ, сутками, неделями, месяцами. Если техника ломается, её чинят, если сломается человек, то он ничего не стоит, на его место тотчас придут другие жадные до работы и денег батраки, это конвейер, который нельзя остановить, и это естественный, почти по Дарвину отбор. Выживает сильный, слабое звено выпадает из жизненной цепи, не нарушая её целостности. Это закон жизни и старательской эволюции. А вот почему я так выразился, поймёте немного погодя.

На ремонте бульдозерных движков уже был моторист, тоже хохол, тоже земляк. Это был крепкий, наглый, почти всегда пьяный чувак. Он славился буйным нравом, и его побаивался сам шеф, потому что они дома были соседями, и шеф боялся его пьяных выходок. Как старший, он работал в небольшом цехе, в тепле, мне доставалась вся работа на улице, где мартовский ледяной хиус пронизывал до мозга костей. Я не ныл и воспринимал всё как неизбежное, северная закалка помогла мне в этом, я даже сочувствовал хохлам, ведь у них не было той школы выживания, как у меня. Правда, и у них было то, чего не было у меня. Это – жадность, зависть, продажность, готовность за гроши пойти на любую подлость.

Время шло, приближался сезон промывки, начало добычи золота. Я надеялся перейти на работу бульдозеристом или мониторщиком, но пред вызвал меня и объявил, что я уволен. Бульдозеристов якобы у него хватает, а мониторщиками будут работать его земляки, у которых не было никакой специальности, но они якобы быстро научатся. Это был крах. Я ему напоминаю, что он сам вызвал меня, что я якобы оставил «перспективную» работу, а сейчас вдруг оказался не нужен. Не по-людски это!

В том случае моё нежелание или неумение работать было не при чём, просто я как-то «косо» посмотрел на горного мастера, без должного уважения к его хохлятской особе, и вот оно – возмездие. Нехотя и скрепя сердце, босс спрашивает меня: «А какие ещё специальности у тебя есть?» – «Я – токарь, монтажник, сварщик, моторист, бульдозерист, мониторщик, хороший плотник». – «Ладно, ладно, хватит, а то ты до вечера будешь мне перечислять, пойдёшь плотником, будешь строить мне коттедж на ручье». – «А мне по херу, что делать, построю я тебе терем, не впервой».

Конечно, я знал, откуда ветер дует и в чём моя вина. Причина проста, как бублик. Я не из их стаи, я не хохол, и я чужак на своей земле, и в своей стране. Кому-то очень хотелось, чтоб я «опарафинился» со строительством коттеджа, но до глубокой осени я пахал как зверь, и это не прошло незамеченным. Мне заплатили, как и хохлам бульдозеристам, что их очень обидело, мало того, меня пригласили и на следующий сезон, хотя кому-то из них сказали больше не приезжать, дабы не осквернять своим присутствием добычу благородного металла. Так я поневоле нажил кучу новых врагов.

Мне кранты, дураку

Осенью я, как никогда раньше, был опустошён и морально, и физически: почти год тяжёлой работы, по двенадцать часов и без единого выходного, сделали своё дело. Но я ещё не знал, что злой рок не оставил меня, что самое тяжёлое испытание у меня впереди, и те неудачи, что были у меня до этого, покажутся просто лёгкой гримасой фортуны. Получив расчёт и рассовав по карманам тугие пачки банкнот, двадцать три «лимона», я купил в вагоне полностью купе и, поверив на этот раз в свою удачу, полностью расслабился за что и был наказан.

Меня уже в который раз подвела доброта, детская, граничащая с идиотизмом наивность и вера в хороших людей. Меня отравили клофелином и ограбили, пока я валялся в «отрубе». Я опять был в глубокой жопе, с чего начал – к тому и вернулся, и у меня даже не осталось сил, чтобы выброситься на ходу из поезда, враз покончить и с жизнью непутёвой, и с хронической невезухой, значит, даже и в этом я пролетел?

Сразу этого не смог сделать, но потом заметил, что опять, по новой строю воздушные замки, один краше другого. Но самой заветной мечтой и целью в жизни стало желание найти и покарать ворюгу. Увы, этой мечте не суждено было сбыться. Я ненавижу воров всех мастей: от мелкого «щипача» до ворья в законе, от мелкого взяточника-чиновника до крупного вора-министра и всяких «слуг народа». Но если ворью по жизни дают вполне реальные срока, то тем, кто при галстуках, только пальчикам грозят: «Нехорошо, батенька, по столько хапать, оставь малёхо и другим, делиться надо, делиться».

Второй старательский сезон

Я приехал домой без гроша за душой и как побитая собака стал зализывать свои раны и строить планы мести, только вот некому было предъявить счёт. Чтоб как-то прокормить семью, я брался за любую работу, но это всё ещё были «лихие девяностые» и таких, как я, было гораздо больше, чем мне хотелось бы. Я не мог смотреть в глаза жене и сыну, ведь во всех бедах я винил только себя. Так прошла зима, и в марте с облегчением и вновь вспыхнувшей надеждой я опять рванул в артель, в сторону уже ставшего почти родным Ерофей Палыча.

Председатель затеял строительство большого гаража, ремонт котельной. Из бруса он решил строить «комки», магазины на санях для торгашей. Для этого он приобрёл старую пилораму, и мне пришлось в срочном порядке освоить ещё и профессию пилорамщика. У меня уже была небольшая бригада, я ставил срубы, сам собирал окна, двери, крыл крыши. Я делал всё, и так уж получилось, что меня никто и не спрашивал, могу ли я это сделать. Я раньше и сам не подозревал о своих способностях. Просто мозг как компьютер выдавал мне готовое решение задачи. Я не прикидываюсь гением, я точно знал, что где-то это видел, и это как-то невольно, как на матрице, до поры до времени откладывалось, отпечатывалось в мозгу.

В принципе, я просто делал всё то, что должен уметь делать любой мужик, «кто везёт, на том и едут», точно зная, что ты не подведёшь. И если ты будешь не просто делать вид, что работаешь, а пашешь аки вол, это твоя воля, вот только никаких особых заслуг, окромя грыжи, у тебя не будет. Так, с полной отдачей должны работать все, что возможно только в хорошем, дружном коллективе, это во мне сейчас говорит опыт прошлых, уже прожитых лет.

На старой пилораме я пилил доски, готовил брус для вагончиков и шпалы для железной дороги. Не всегда и всё у меня шло гладко, да и отношения с хохлами опять не заладились – не люблю хитрожопых сачков и стукачей. Они все были стукачами, они доносили друг на друга, брат на брата, кум на кума, и когда в артели вдруг появились разъяренные хохлушки, никто не удивился. Этим жинкам кто-то написал кляузу на их мужиков: «А ще, мало того, шо воны бухають, так и усих мисных баб пэрэтрахалы, и до хаты воны мабудь нэ доидуть, бо им и тут дуже гарно».

Что тут началось – трудно представить, но ещё трудней было успокоить тех мегер-хохлушек. По почерку письма вычислили родича-писаку, но он ушёл в отказ и божился, что не при делах. Председателю артели пришлось выдать землячкам деньжат на обратную дорогу и клятвенно заверить их, что впредь он не допустит никакого разгула страстей и будет строго карать оступившихся рублём, вплоть до увольнения.

Последнее заявление директора (как он любит) не больно глянулось верным жинкам: «Як цэ рублём, як цэ уволить?» – «Та вы шо, Грыгорыч?» – «Тай мабудь ничого и нэ було, цэ хтось обисрав наших мужикив, а мы с дуру и припэрлыся сюды». Знал пред, чем шугануть бабёнок, за гроши воны и «свою …..» подставят, не токмо мужнин член на прокат отдадут, ведь не сотрётся, весь до корешка, ещё и им останется. Укатили хохлушки, оставив в артели склоки и разбор полётов до самой осени.

Украинцы, хохлы, бандеровцы

На пилораме у меня работали свояки Толька и Колька. Первый был просто хохлом, с ним ещё можно было сварить кашу, а второй, Колька был махровым бандеровцем, чего он и не скрывал. У него хитрость, ненависть, злоба на всех и на вся в глазах светились. Как-то в порыве откровенности Толька, опасливо оглядываясь на свояка бандеровца, тихо сказал мне: «Ты знаешь, ёго батько мого батьку вбив, а зараз мы женаты на сестрах, свояки мы зараз». Как я понял, у одного отец был председателем сельской рады, а у другого отец был в УПА, «лесной брат», который и в советское послевоенное время убивал и вешал всех, кто не с ними, а значит – против них. Коммунист давно сгнил в могиле, а другой до сих пор жив, и получает пенсию, а накопленную за всю свою подлую жизнь, злобу и ненависть передаёт детям и внукам. Вот и скажи после этого, что бог есть, и он всё видит.

Однажды, отойдя по нужде в кусты, я обнаружил там обширную полянку с грибами. Столько грибов я видел только в эвенкийской тайге да сосновых борах Тюменской области, куда мы летали вахтой из Туруханска. Забыв про «царское дело», я, не разгибаясь, набрал полную рубашку с завязанными рукавами и противомоскитную шляпу с сеткой, вышло где-то около четырёх вёдер. После работы я их почистил, порезал, чтоб быстрей высохли, и разложил на чистой ткани сушить. В своё время мы с женой вместе работали на буровых и хорошо знали вкус и запах таёжных даров – это вам не магазинные шампиньоны без малейшего вкуса и запаха. Я уже представлял, как привезу их домой и что жена из них приготовит, но… На другой день, занимаясь настройкой рамы, я случайно глянул в сторону штабеля, на котором были разложены мои грибы. Там стоял бандеровец Мыкола и с наслаждением ссал на мои грибочки, он водил своим «шлангом», стараясь не пропустить, не оставить сухим ни одного кусочка.

В глазах у меня потемнело, я схватил лом, которым ворочают брёвна, но вовремя остановился и закричал на него: «Ты что, козёл, делаешь?» – «Ой, а я нэ бачу, шо туточки грыбочкы лыжать, тай ничого, ты их помиешь и пийдуть за пэрший сорт». Ещё и издевается мразь бандеровская, он уже понял, что драки не будет, я чужой среди чужих, а значит, выгонят за драку с бандеровцем, как пить дать, меня, а я не мог приехать домой опять пустым, как бубен шамана. Перед сезоном я сказал себе: «Или со щитом, или на щите!». Но никак иначе, поэтому я поневоле проглатываю эту горькую пилюлю, зато потом под каким-то предлогом прошу преда убрать от меня этого бандерлога пока я его не порешил.

Тот вникает и отправляет бандерлога на другие работы, он каким-то образом уже знал об этом инциденте, у него везде были свои глаза и уши. Я уже знал, что бандеровец попал в артель совершенно случайно, а, вернее, по чьей-то горячей просьбе. Он был давно на заметке, потому что ничего не умел, да и не хотел уметь, он был «никто», но всегда норовил сачкануть, проехать на чужом горбу, а просто взять и выгнать его не могли. Почти вся артель была повязана родством, кумовством или просто соседством, а это уже клан, мафия.

«Подарок» от собак

Я уже сказал, что кормёжка в артели, в отличие от других, была, мягко говоря, не ахти, и поневоле вспоминал Колымскую артель».. беду». Котлеты там были с башмак, гуляши горой, в борщах всегда и у каждого был добрый шмат мяса. Винегреты, всевозможные салаты, малосольный лосось – постоянно стояли на столах в тазах, как и горячие чайники с чаем, кофе, какао, ешь – не хочу.

В этой же артели, мяса мы почти не видели, а о том, чтоб даже в мороз перекусить или глотнуть чайку, и речи не могло быть. Зато они где-то закупили мороженой сельди, и нам уже не нужно было гадать, что на обед, всё пропахло жареной селёдкой.

Коком в артели был русак, дразнили его Женькой, он был читинский, и мы были ровесниками. Как бы то ни было, но мы с ним нашли общий язык: просто я подогнал ему как форму белый капитанский китель с золотыми пуговицами, лежавшим у меня с давних пор, чем и покорил сердце флотского кока, что и стало невольным предлогом к дружбе. Жека частенько «подогревал» меня чаем, сахарком, а то и сливочным маслом, что было совсем не лишним при систематическом недоедании. Электрочайник у меня был, и по вечерам я кайфовал, попивая крепкий, сладкий чай. К той поре я жил отдельно от толпы, меня достали пустые споры, глупые базары, орущие футбольные болельщики у мутного телика и карты, которые я ненавижу и не играю даже в подкидного.

В нашем вагоне пустовала каюта проводника, заваленная всяким хламом. Сломав переборку гальюна, я соединил два отсека, и у меня получилась прекрасная каюта «люкс», где я и стал полновластным хозяином. Как потом оказалось, это была самая холодная часть вагона, Арктика. Но не зря говорят что голь на выдумки хитра, да и жизненный опыт не последнее дело. Вскоре у меня в каюте исходила жаром мармитка от кухонной плиты, и была возможность не только согреться, но и просушить рукавицы, обувь, одежду да и выстиранное бельишко.

Теперь, когда у в каюте у меня Ташкент, есть столик, светильник на переборке, при котором можно читать, включать и гасить свет, не вставая с тёплой постели, есть транзистор, по которому я могу послушать музыку и нормальную русскую речь, а не «балаканье» хохлов, и только здесь я отдыхал душой и телом. Хохлы завидовали моему «люксу», поэтому иногда, ради юмора заталкивали в замок то гвозди, а то проволоку или просто элементарный деревянный клинышек. Зато какой они испытывали кайф, глядя, как я чертыхаясь ковыряюсь с замком.

Это удовольствие я им быстро обломал, приобретя сразу десяток простеньких дешёвых замков, и в очередном случае паскудства я просто спиливал ножовкой по металлу испорченный замок и вешал новый. А тут ещё «Дед мороз», который жил через стенку вагона, но только в сугробе, или может даже кто-то другой, но тоже очень добрый, прислал очень ценный для меня подарок.

Однажды, ещё в марте, выйдя вечером из вагона, я обратил внимание на собак, грызущихся меж собой. Они барахтались в сугробе, дрались за какую-то банку, отогнав псов, я взял её, вынес на свет, и вот те хрен, это была прекрасная свиная тушёнка, целых три литра. Возможно, что и кто-то из хохлов заныкал в снегу эту банку, видимо, на чёрный день, но собаки унюхали, откопали, отгрызли капроновую крышку, вылизали, сколько смогли, а остальное подарили мне. Ложкой я выгребаю верхний слой, выбрасываю собакам, а потом, не спеша, исходя тягучей голодной слюной, мажу толстым слоем тушёнку на хлеб, грею и пью обжигающий чай, не пожалев ни заварки, ни сахара – праздник так праздник.

Я растягиваю этот процесс, сколько могу, но всему есть предел, у меня кружится голова, я сдаюсь и предаюсь чревоугодию. Медленно, как я хотел вначале, не получилось, челюсти, кажется, помимо моей воли, перемололи приготовленные бутерброды, а горло потребовало срочно залить всё это горячим, сладким чаем. Я наелся, как дурак на поминках, и спал в ту ночь как убитый, и мне, как и в детстве, снились розовые сны. Я даже не вспомнил о том, что на ночь есть вредно, зато сделал вывод, что спать, не слыша голодного урчания в брюхе и не исходя во сне на подушку слюной, гораздо комфортней.

Эту вкуснейшую домашнюю тушёнку я ел больше месяца благодаря Господу Богу, пославшему мне этот дар и хохла, спрятавшего её в сугроб. Не забыл я в молитвах своих и собак с их изумительным собачьим нюхом, а они, не помня зла, стали моими лучшими друзьями, и я чисто по дружбе выносил им с камбуза всё, что мог, в смысле отходов.

Лососи – ммм!

Как-то уже под осень нас сняли с участка и послали на торговую базу выгружать из вагона-рефрижератора, непотрошёную, свежую амурскую кету. Это была удача. Лосося я ловил в Охотском море и прекрасно знал, что это за рыба, что можно из неё приготовить и как её есть. В принципе, я с удовольствием ем её и сырую, а строганина из мороженого лосося – это вообще деликатес. Этот лосось предназначался вовсе не нам, не для артели как мы сначала думали. А то, что нас послали на выгрузку, так это наш босс просто удружил рабсилой своему корешу, местному авторитету, который закупил эту кету у амурских браконьеров по дешёвке, надеясь на солидную прибыль.

Мы поехали на артельном «Урале», где водилой был местный жуликоватый парнишка Колька. То, что у этого барыги торгаша было столько прекрасной деликатесной рыбы, а у нас не шиша, мы посчитали вопиющей несправедливостью, и чтобы восстановить статус-кво, мы попросту спёрли у него энное количество хвостов, всего-то штук сорок-пятьдесят. Мы зарядили рыбой Колькин Урал, куда только можно было: набили под сидушки и за сидушки, во все бардачки, ящики с ключами и даже в пустую шину, валявшуюся в кузове. Худо-бедно, но на мою долю пришлось с десяток здоровенных, непотрошёных, с икрой лососей, а с икрой потому что всю рыбу выбирал сам. Благодаря опыту приобретенному на лососёвой путине в Охотском море я безошибочно выбирал только самочек, которые были с икрой.

Я ел рыбу сырой, потом малосольной и вяленой, солёной рыбой, переложенной кольцами лука, я набил банки и залил сверху постным маслом. Это было «нечто», и благодаря этому «нечто» я получил так необходимые организму калории, витамины и йод, содержащийся только в морской рыбе.

Но не хлебом единым жив человек, даже если он и старатель. Я жил среди людей, общался с ними, кого-то уважал, с кем-то дружил, а кого-то ненавидел. У меня, как и у всякого нормального человека, были друзья, были и враги. Я не собирался ни под кого прогибаться, тем более под хохлов, и не всем это было по нраву. Быстро поняв, что кое кто пользуется моей безотказностью, я стал жёстче – для всех всё равно хорошим не будешь. Тем более, когда твои добрые поступки и дела безответны, когда в глаза тебе говорят одно, а за глаза совершенно другое.

Самый необходимый для бульдозериста инструмент – это, наверное, кувалда и лом. Довольно часто ко мне обращались с просьбой насадить или заменить поломанную ручку, тогда хозяин кувалды подходил со словами: «Братыку, зробы мэни цю кувалду, бо я нэ вмию, а я тоби цыгарок дам пару пачок». Речи были ласковые, сигареты у нас были в дефиците и шли по бартеру, и эта небольшая шабашка для меня была выгодной. Да, хохол может предложить тебе за работу пару пачек сигарет, но он никогда не предложит кусок сала, что было гораздо нужнее.

Одному просителю, любителю прокатиться за чужой счёт я отрегулировал топливный насос, хотя это было не моё дело, он дал мне пару пачек сигарет, сказал мне: «Дякую». Но через пару минут примчался ко мне брызгая слюной во все стороны:

Я зъив хохолскэ сало?

«Ты на шо спэр мое сало?» Я охренел: «Ты, кореш, при своей памяти?» – «Кромэ тэбэ, билля мого бульдозэра никого нэ було».

Вот, блин горелый, опять форс-мажорная ситуация: ославит ведь гад на всю артель, не отмоешься потом, нужно разбираться по уму. Кое-как я выяснил, что сей «допинг», то бишь сало, было спрятано в кабине, а забрал его родной братан, не сказав ему об этом. Ладно, что признался, в противном случае моя репутация и дальнейшая работа в артели оказалась бы под большим вопросом. Мелкие пакости были в порядке вещей, а я старался не обращать на них внимания, старался быть выше их, что их бесило ещё больше. Помня о своей цели, о своей семье, я не мог дать воли ни своим нервам, ни своим кулакам.

Горным мастером в артели был «Грыгорыч», он тоже был с той страны, с той шайки, с той родни, и он тоже был чьим-то кумом, сватом, братом и соседом. Он был близок к шефу, обладал властью и был злопамятен. Зная его нрав, русаки с ним не спорили, не связывались, старались обходить стороной. Его тоже бесило, что за прошлый сезон мне заплатили как и хохлам-бульдозеристам, да и земляки, не рискуя кляузничать напрямую шефу, изливали всю грязь на нас, кацапов и москалей, «Грыгорычу». Он всех достал и не только русских, но и своих земляков. Его дело было: полигон, промприборы, промывка, но он, проявляя рвение, лез во все дыры, он всех учил, как нужно работать. Сварного он учил, как правильно варить, токаря – как точить, бульдозериста – как правильно толкать породу, меня – как пилить доски и держать в руках топор, ну и т. д. Вот только никто не помнит случая, чтоб он показал, сам что-то сделал своими руками.