Kitabı oku: «Рассказы. Повести. Эссе. Книга вторая. Жизненный экстрим», sayfa 5

Yazı tipi:

Кок по неволе

Я с вечера взял с лабаза муки, риса, сухой картохи, мороженого лука, отрубил от свиной туши приличный кусок мяса, взял и пару булок мёрзлого как камень хлеба, белого и серого. Утром он будет у меня горячим и свежим. Хоть и страшно было ложиться спать, но мы, тщательно вытряхнув постельное бельё, укладываемся, как поросята, рядком на нары. Завтра опять будет нелёгкий день. Печка у нас заряжена метровыми чурками, но к утру, если никто ночью не подбросит в топку, волосы примёрзнут к подушкам.

Ночью приползшие и спикировавшие на тебя с потолка клопы, напившись вволю твоей кровушки, мирно почивают, под тобой покусывая во сне твою многострадальную шкуру. Ты во сне ворочаешься от боли, чешешься. Они, пресытившиеся, лопаются, оставляя на простынях капли твоей крови, утром смотришь на простынь и понимаешь, что спал не на спелых черешнях, а на мерзких, вонючих тварях.

Сегодня мне кашеварить, поэтому я утром вскакиваю пораньше, зажигаю керосиновую лампу. Обычно освещение было от генератора «Урала» или трелёвщика, но те сейчас не на ходу. Свечу на своё кровавое лежбище и прихожу в ярость, сгребаю всё и выкидываю на мороз, в сугроб – вот вам кровопийцы. Потом быстренько чищу прогоревшую печь заготовленной с вечера берестой и лучиной растапливаю по новой, и к подъёму остальных на столе уже стоял завтрак, в моём понимании достойный мужиков: какао, чай, блины с маслом и мёдом, плов со свининой, размороженный но, уже свежий горячий хлеб.

От запахов мои коллеги давно проснулись и просто лежали, нагоняя слюну, и, как только я свистнул «подъём», они, не умыв даже морды, уже сидели за столом. Слов не было, было только довольное урчание и стук ложек. На обед они прибежали раньше времени, но щи с мясом и макароны по-флотски уже были готовы, смели всё, ни один не отстал. Вечером они ели у меня наваристый мясной суп с клёцками и классные рыбные котлеты из трески, с рисовым гарниром.

На вечерний чай я подал им оладьи с джемом и подобие омлета из сухого молока и яичного порошка. Слопали всё. С чувством выполненного долга, я устраиваюсь на своей, промороженной за день, постели, предвкушая нормальный сон, но увы…. Только я закемарил, как геолог Валера тянет меня за конечность, приглашая к разговору: «Мы тут посовещались и просим тебя заниматься только камбузом, то есть готовкой. Твою работу мы справим сами, а вот хорошее питание, как мы поняли, обеспечить нам можешь только ты. Ну как, согласен?»

С ранья до позднего вечера торчать у плиты, готовить, мыть посуду, за одно наводить марафет в жилухе, блюсти чистоту да ещё рубить дрова для баньки и своей плиты, это вам совсем не «рахат-лукум». Но общество просит, и я, скрепя сердце, соглашаюсь, сам виноват – перестарался, выходит.

Проклинаю тот день и час

И потянулись мои похожие один на другой деньки. Я готовил им уху из трески, супы, борщи, рассольники. Они объедались тушёными зайцами, жареной рыбой, котлетами, пельменями и варениками с картошкой. Свежий репчатый лук, капусту и картошку нам привезли с артели. Теперь я мог делать пюре, тушить капусту – и всё это со свежим лучком. В пятилитровых банках у меня стояла и малосольная рыба, переложенная кольцами лука и залитая растительным маслом, она шла на ура под отварную картошечку и пюре.

К хорошему человек быстро привыкает: со временем мужики обнаглели и стали заказывать мне свои любимые блюда загодя, как у любимой тёщи в гостях. Я крутился как белка в колесе и худел. Они поправлялись, борзели, становились ленивыми, и мне иной раз приходилось на работу их выгонять чуть ли не пинками. Кто-то из них уже начинал ворчать: «Ну вот, опять накормил дышать нечем, как вот с таким брюхом на полигон тащиться?» – «Я, пацаны, готовлю по вашей просьбе, может, кто-то забыл об этом? А будете вы свою кишку набивать до отказа или нет, это ваше дело. Всё пипец – завтра у вас разгрузочный день, вам же на пользу, а у меня выходной, хотите вы этого или нет».

Поутру всё же приготовив им завтрак и объявив, что обеда не будет, я становлюсь на лыжи и ухожу в лес, где на заячьих тропах стоят петли. Моих угроз никто, конечно, не испугался: еды было и так полно, а уж подогреть у них умения и желания должно хватить.

Аборигены, борзее хохлов

В тех местах, в низине, били минеральные ключи, и вода круглый год, даже в самые лютые морозы бурлила, источая запах углекислого газа. Аборигены из посёлка частенько приезжали на вездеходах за этой целебной, как они называли, «кислой» водой, а их алюминиевые канистры со временем раздувались и становились круглыми как резиновые мячи.

В этих местах водилось много зайцев-беляков, за которыми охотились крупные рыси, они частенько пожирали наших, попавших в петли зайчишек. Рысь охотилась и на кабаргу – это местный, безрогий маленький олень. Местные мужики приманивают кабаргу солью-лизунцом, бьют в тёмное время суток, направляя мощные прожектора на животных. Те стоят оцепеневшие, никуда не убегая, а в это время смерть настигает их, они умирают, так и не поняв, что произошло. Это сам царь природы, венец творения и самое «разумное» на земле существо, походя губит всё вокруг себя, и себя самого.

В кабарге ценилось мясо, но охотились на него ради «струи». Это мускус, который добывают из мускусной железы самца оленя, его там не больше двадцати грамм, но струя очень ценится как лекарство, особенно у китайцев, отсюда и её большая стоимость, и что её губит, так это лёгкость добычи.

Оружия у нас не было совсем, по тайге мы ходили с длинными ножами, маленькими топорами за поясом, а то и просто с хорошей дубинкой. Возможно, это и было бесполезно, но как-то успокаивало, придавало храбрости, мы знали, что медведи зимуют повыше на сопках, в этих топких местах им делать нечего. Рысей мы побаивались – это довольно крупные звери с когтями, как абордажные крючья, но и они боялись нас не меньше, хоть мы и без когтей.

Однажды мы поставили петли на кабарожьей тропе в надежде, что попадётся этот малыш-олешек, но в петлю влетела рысь. Мужики уже в темноте идя с полигона, решили проверить свою насторожку и спугнули пятнистую рысь. Она сожрала попавшую в петлю соплеменницу, а нам досталось немного мяса и здоровенная башка, на которую даже смотреть было жутковато. Рысья голова долго валялась у меня под нарами, где всегда был мороз, но сделать из неё чучело у меня до самого отъезда руки так и не дошли. Мясо у рыси белое, вкусное и похожее на курицу, это было мнение общества после дегустации кошки.

Смерть Юры и мой отъезд

Перед самым новым годом к нам наведались аборигены, они приехали на своих снегоходах бить на солонцах кабаргу, а за одно и «кислой» воды набрать в святых источниках, в которых на Крещение они даже купаются, говорят, что всю хворь снимает.

В те годы с продуктами везде была напряжёнка, и они повадились к нам за продуктами, предлагая в обмен «шадым», технический спирт. Мужики, ленясь или не умея готовить, сплавляли им якобы ненужные крупы, макароны, брикеты мороженой рыбы, растительное масло, получая взамен отраву. Когда приехавшие как в магазин аборигены по привычке стали перечислять всё, что им нужно, я охренел: «Нет, ребята демократы, прошли крыловские времена, забирайте своё пойло, и „уё“, нетути у нас вами просимого, а ежели что и есть, то и самим нать».

Они ставят на стол канистру с «шадымом», просят стаканы, и чего-нибудь занюхать. Ну ладно, закусь не проблема, а как пить эту заразу? А вот так – они хлопнули, не глотая по почти полному стакану, зажевали, занюхали и подались на охоту, оставив нам спиртягу. Мужики просят меня выделить аборигенам хоть немного продуктов, чтоб тем было с чем Новый год встретить и им, и нам. Я отвечаю: «Я не буду сейчас в темноте шарахаться, завтра погляжу, но много не обещаю, да и это в последний раз».

В преддверии Нового года геолог наконец-то наладил свой мини-телевизор на батарейках, и мы, разинув рты и наводя до боли глазами резкость, пялились в мутный экранчик. Там шёл традиционный новогодний «Голубой огонёк», где наши всенародно любимые звездуны и звездищи, натужно смеясь, изображали за очень нехилые деньги, бурное но какое-то тоже хилое и задроченое веселье.

Мужики, выпив по паре гранёных стакашек, валялись на нарах, слушая песни, куря и ловя кайф. Мы с Валерой, тоже выпив по стаканчику «шадыма», пили крепкий чай с брусникой, косились на мутный экран «ящика» и о чём-то спорили. На «шадым» нас больше не тянуло, он нам не глянулся – вонюч, больно. Бурильщик Юра, дорвавшись до дармового пойла, как он думал, глотал стакан за стаканом уже на автомате, никого не приглашая и никого не дожидаясь. «Столько бухла, и почти никто не пьёт – это несправедливо, зато мне больше будет, наверное», – так Юрок думал затуманенными, одуревшими мозгами. Часа в два ночи он наконец-то угомонился, упал на нары и вырубился.

То, что он лежал в какой-то неестественной позе, никто поначалу не обратил внимания, но я поневоле возвращался взглядом к нему, сознавая, что человеку так лежать не комфортно, даже пьяному, и это уже стало бросаться в глаза. Делюсь своими сомнениями с геологом, он ведь у нас за старшого. Валера пытается уложить Юрка поудобней, но вдруг орёт: «Мужики, да он давно холодный, и ногти посинели! Он ласты склеил».

Помня, чему нас учили на военном флоте, да и жизненные уроки, я пытаюсь его реанимировать, но ни прямой массаж сердца, ни дыхание изо рта в рот, ничего не помогло. Вот тебе баушка и «Юркин день», прости меня, Господи, за каламбур. Я не кощунствую, я в печали, и Новый год всем нам теперь не в радость. Юру уже не воскресить, мы оставляем его в той же позе, гасим печь, а сами эвакуируемся в железный вагончик, предварительно тщательно перетряхнув всё бельё и вещи.

Под утро, после успешной охоты, к нам опять наведались аборигены выпить на дорожку и прихватить обещанные продукты. Узнав о покойнике, забыв про всё, но не забыв канистру с шадымом, они рванули восвояси, пообещав сообщить о ЧП участковому. На следующий день Юру увезли в морг, нас допросили, что и как, и почему, но до вскрытия ничего предъявить нам не могли. Уже потом выяснилось, что у него сразу отказали почки и печень, а для отмазки местных постановили, что спирт здесь не при чём, они якобы всю жизнь его пьют и помирают здоровенькими, вот!

Жить нам стало легче в том плане, что теперь мы спали без клопов в вагончике, а в зимовье только готовили и ели. Геолог по паршивенькой, древней рации связался с конторой, отчитался о проделанной работе, обрисовал ситуацию и вскоре, после этого к нам прибыли с проверкой, привезли нового бурильщика, запчасти, продукты, бочки с солярой и т. д.

Ещё на базе артели, когда меня озарила мысль, что здесь ловить особо нечего, я послал запрос в старательскую артель в посёлке «Ерофей Павлович» Амурской области, чьё объявление случайно увидел в какой-то газетёнке. Вот с этой оказией мне прибыло заказное письмо с приглашением на работу. Урра! Заканчивался февраль, а в марте в артелях начинается ремонт техники, подготовка к промывочному сезону, а значит, пора и мне вставать на крыло и лететь туда, где есть хоть какая-то надежда на заработок.

Объявляю мужикам о своём решении, показываю письмо и тут раздаётся дружный вопль: «Ты что, желаешь нам голодной смерти, тебе нас не жалко?» – «Нет, парни, не жалко, трудно умереть от голода на мешках с харчами, ни хрена с вами не случится, а пост пойдёт на пользу, вон «мамоны» отрастили. Я стал на курс, поймал ветер, и теперь никто меня с этого курса не собьёт.

В один из дней Валера подписывает мне заявление, отдаёт табель с моими трудоднями, я прощаюсь со всеми и с вовремя подъехавшими аборигенами отчаливаю в посёлок на железнодорожную станцию. Перед самым отъездом мужики заставляют меня взять в дорогу литровую банку мёда, здоровенный шмат сала, десяток банок тушёнки. Имея за плечами двадцатилетний северный опыт, я с благодарностью всё это принимаю. С собой у меня есть ещё из дому взятый электрочайник (без чая на Севере нет и жизни), так что ни голод, ни жажда мне не грозят.

Дорога, расчёт, дорога

Случайной машиной я добираюсь до железки, поезд стоит всего минуту, а нумерация вагонов почему-то с конца, И вот я бегу в голову состава со своими пожитками вдоль всей этой железяки на колёсах, проклиная все ЖД России, вместе с БАМом, Как назло все тамбуры закрыты наглухо, и из проводниц никто там не маячит. Но вот и жопа тепловоза, и мой вагон, и тамбур, но и он похож на танк, глухо! Тепловоз уже даёт гудок, а я без сил сижу на своих пожитках, с остановившимся сердцем и стеклянными глазами. Проводница, видимо увидав, что дед с бородой и рюкзаком валяется у дверей вагона, прямо на перроне, открыла наконец-то калитку, подняла площадку, и уже с подбежавшим помощником машиниста тепловоза, кое-как взгромоздили меня на заплеванный пол тамбура., где я и отрубился,

Последняя моя мысль была: «Всё кранты!» Но через некоторое время сердечко стукнуло раз, потом другой, потом ещё и пошло молотить, как и раньше, только попервах с перерывами. Да, марафонец из меня, нужно сказать, хреновый. Бог ты мой, и это в какие-то тридцать лет. Мне стыдно, и я в своё оправдание могу лишь сказать, что был тепло одет, за спиной увесистый геологический рюкзак, и самое главное – на ногах у меня были толстые, негнущееся валенки, облитые толстым слоем резины, это была так называемая спецобувь, в которой можно было только стоять на одном месте и только по стойке смирно, а не устраивать какие-то заячьи бега, пусть даже за зайчихой или поездом.

Развивая свою мысль в отношении инструкции по пользованию сими кандалами, думаю, что нужно в ней указать: годны по весу (16кг) для работы вместо водолазных бот, если обуть всех зеков в такие бахилы, то ни одному нормальному сидельцу не придёт в голову податься в бега. Как же нужно себя ненавидеть, чтоб так себя наказать, прокурору и то в голову такое не придёт. Ну вот, я вроде немного оправдался по поводу своей немощи и ничтожного результата марафонского бега по перрону.

Тут и проводница уже рядом зубами застучала вовсю, заскрежетала: «Где, старый, твой билет? Не то на следующей станции ты у меня как залетел, так же и вылетишь». Господи, неужели есть среди нас и такие вот люди? «На, на, родная, твой квиток, и будь добра, закрой свою пасть», – ответил я, подавая ей билет. Та девушка, которая помогла мне забраться в тамбур, подошла очень кстати и отвела меня в моё купе. Сняв свои чоботы, я воспарил под потолок, и, испытав неимоверное облегчение, я понял, что счастье есть, хоть и небольшое, но вот оно.

Старательская зона

Не буду описывать дорогу, она была недолгой, за окном было темно и неинтересно. В вагоне я познакомился с двумя парнями, тоже ищущими удачи, они не знали, куда ткнуться и уже давно были на мели, я угощаю их всем, что у меня было и предлагаю попытать счастья там, куда я еду за расчётом. Приехали, уломав охранников, веду их в контору, долго ждём, но, как оказалось, зря, их не взяли, и я, прощаясь с ними, желаю удачи и отдаю все продукты, они им нужнее, а меня, пока не получу расчёт, кормить всё равно будут. Один из парней на прощание дарит мне на память электронные часы. Удачи вам, старатели.

Несколько дней живу в общаге и не могу попасть на приём к глав. сморчку, он самолично решает вопросы найма и увольнения. Я смотрю на наглые, сытые морды охранников, дивлюсь артельским, зоновским порядкам и сравниваю с порядками в артелях, где батрачил раньше. Затем прихожу к выводу, что даже в колымских артелях «нравы» были попроще. В один из дней, узрев входящего преда, я на полном ходу, в наглую прусь за ним в кильватере, и вместе с ним, минуя охрану, вваливаюсь в святая святых, в его, как уже стали называть по современному, офис. Оглянувшись и узрев меня неприглашённого, он охренел, но выгонять не стал. Этот сморчок, плешивый маленько, пораспрашивал меня: Кто ты есть? А зачем? А почему? А на хрена?

Сволота. Хочу в бандиты, но на время

Потом вызвал «буха» и от фонаря велел выдать мне энную сумму, услышав которую, пришла моя очередь охренеть и сесть на жопу. Выходит, что я только за харчи пахал в той «кислой» долине и даже домой не смог послать ни копейки?! У меня возникло сильное, острое, как понос желание размазать его по стенке, но я даже не заметил, когда и где он нажал на кнопочку. И тут же дюжие артельские вертухаи-держиморды взяли меня под белы рученьки, поднесли к кассе, где мне не глядя, и даже без ведомости сунули тощую пачку мелкоты, потом сопроводили до барака, чтоб я взял свой рюкзачок, и почти вежливо выставили за ворота. Я понял, что этот процесс увольнения у них отработан на ять.

Всё, теперь вход для меня закрыт, и я здесь персона нон грата. Заглянул я в свою трудовую, а там даже записи нет, и хрен кому теперь докажешь, что ты работал на этого «хмыря болотного», и он тебе не заплатил. Не зря вот такие «мухоморы» и «поганки» боятся, воздвигают двойные до небес заборы, они и бабу свою «имеют», наверняка под бдительным оком охранников. До меня доходит простая истина: будь они другие, они бы не были тем, кто они есть. Если в плохом можно найти хорошее, то я рад, что мне хоть трудовую вернули, даже если она и без записи.

Братки-бандиты, возьмите меня к себе хоть на время, мне бы только вернуть, вырвать у жлоба-«мухомора» свои бабки, а там и видно станет, возможно, нам и дальше будет по пути? Несмотря на мой северный, стойкий иммунитет от неприятностей, на душе у меня гадко и оптимизм на нуле. Но насрать на всех вас, господа жлобы и крохоборы, мы один чёрт прорвёмся, мы не пропадём, а вам всем рано или поздно хана придёт. Рюкзачишко с пожитками на плечо, рулю на железнодорожный вокзал. Теперь мой путь лежит по БАМовской ветке до станции «Ерофей Палыч» и в посёлок тоже Ерофей Палыч Амурской обл. Все мои надежды отныне связаны этой артелью. Удачи мне, удачи!

Старатели, п. «Ерофей Палыч»

И вот она, станция «Ерофей Павлович» с одноимённым названием посёлка в Амурской области. Выхожу из вагона на низкий причал, ж д вокзала, поезд стоит здесь недолго, пассажиров мало. Высадив прибывших, но никого не посадив, поезд разочаровано гуднув, опять медленно трогается, а в след ему раздаются ехидные свистки дежурного по вокзалу.

Словно обидевшись, тепловоз поднапрягся, и вагоны всё быстрей побежали по рельсам, поблёскивая стёклами окон, унося на Восток отпускников, рыбаков, геологов, старателей и прочий беспокойный люд, всех тех, кому покой только снится и кто не может жить иначе. Проводив глазами последний вагон с красными фонарями на корме, я оглядываюсь.

Маленький деревянный вокзальчик с палисадом, огороженным невысоким заборчиком с облезлой синей краской. В палисаде живут весёленькие, зелёные ёлки и голубые ели, а притулившиеся по углам бесстыжие, уже нагие, берёзки навевают жалость и тоску.

Если всё будет хорошо, этот железнодорожный пейзаж я увижу только глубокой осенью, когда эти берёзки только начнут обнажаться, сбрасывая свой летний, пожелтевший сарафан и последние, уже засохшие серёжки, а ёлки и ели, разродившись своими шишками, семенами, будут по-прежнему блистать зеленью наряда. Но хватит лирики, я спрашиваю у аборигена дорогу и, полный самых радужных надежд, устремляюсь за посёлок, на базу старательской артели, где меня ждут работа, кров и пища.

Артель находится в двух-трёх км от посёлка и в пятидесяти метрах от железной дороги, думаю про себя: «Как они здесь живут, ведь этот грохот поездов днём и ночью?» Я ещё не знал, что перестука колёс, как и самого грохота поездов никто попросту не замечает, не знал, что и мне, привыкшему к рёву дизелей на буровых и судовых силовых установок, вскоре тоже всё будет до лампочки.

Спрашиваю работяг, где контора и захожу к председателю артели для знакомства и собеседования. Он долго листает мой трудовой «талмуд», который у меня на двух языках и в двух томах. Я начинал свой трудовой путь в тринадцать лет на целине в Казахстане, и на обложке трудовой было написано «Енбек китапшасы», что и означало – трудовая книжка. Ну а два тома получилось после двадцатилетней работы на северах в разных экспедициях, старательских артелях и на всевозможных сезонных работах.

Председатель ищет запись о работе и стаже бульдозериста, но её нет. В последней, колымской артели мне отметили только работу слесарем по ремонту бульдозеров «Комацу» и «Катерпилллер», а то, что я бульдозерист и мониторщик не зафиксировали, я же, будучи после тяжёлой аварии и почти четырёхмесячного пребывания в госпитале Сеймчана, не обратил внимания на то, что там мне намалевали кадровики.

Пред долго что-то кумекает и направляет в мастерскую на ремонт бульдозеров Т-170, Т-130. Выбора у меня нет, и я спешу согласиться, потом иду, устраиваюсь с ночлегом, а вечером, скудно поужинав, заваливаюсь на вагонную плацкартную шконку и, не замечая почти минусовой температуры в вагоне, проваливаюсь в небытие. Утром выхожу на работу, и «погнали наши городских». Скрипи зубами, но терпи, хотя на дворе ещё зима, но и долгожданная осень уже недалече, семь месяцев пролетят, не заметишь, если не сломаешься раньше срока.