«Другие берега» kitabının incelemeleri, sayfa 4

Вовсе не документальная повесть, хотя и автобиография. Даже в этом жанре Набоковский язык, его мастерство встают в первых рядах. Единственное, чего здесь нет, так это динамично развивающегося сюжета. Плавно и легко читатель скользит по волнам памяти писателя, задерживаясь в тех или иных местах, в тех или иных временах. Мысли автора, его чувства, его воспоминания дышат удивительной подлинностью, а эмоции легко передаются читателю. От глубокой ностальгии до самолюбования. Да, иногда Набоков прямо-таки источал некое высокомерие по отношению к простым смертным, так и не сумевшим его понять. Ведь был он из необыкновенной семьи, имел не всякому доступные возможности, да и просто гением родился. Но я и это готова простить мастеру.

Много нового для себя я узнала из уст Набокова. О его семье, о его взрослении, о его увлечениях. Честно, когда он начал рассказывать о своих любимых бабочках, я даже немного испугалась: не скатился бы к научному изложению. Но нет, мастер легко уловил моё настроение и тут же вернулся к основному повествованию. Интересная получилась у писателя и фигура его отца. Я как-то вовсе раньше не интересовалась, кто он, что и как. В «Других берегах» я посмотрела на эту интересную личность не только глазами сына-писателя.

Сколько раз в студенческие годы я бралась за Набокова. Не идет никак. Только "Лолита" поразила меня тем, что я скрежетала зубами от бешенства и получала кайф в один момент. Все остальное было скучным и малопонятным. "Другие берега" я открыла-поглядела-закрылы. Но пришло и их время. Хотя и сейчас я начинала и бросала, но таки прочла. И не жалею!

Поначалу мне опять было скучно. Я почему-то все ждала, ну когда же о бабочках будет. О, это сладкое слово - лепидоптерология! Ненавижу насекомых, но о Набокове и его бабочках от самого Набокова узнать хотелось. Парадокс. И вот с момента бабочек понеслось. Живенько, интересно, быстро.

Конечно, очень много уделено детству, обучению, учителям и гувернерам. И это меня не так увлекает. Мне больше подавай эмиграцию, поэтому определенно Кембридж-любимая моя часть. Да, Набоков стер свое взросление, как-то выборочно подал факты, хотя, безусловно, занятные. Отношения с Тамарой, к примеру. А уж о жене и вообще ничего, кроме факта, что вот она есть. И сын есть. И все. Но все ж автору виднее, как показать себя.

Еще надо учесть, что он адресовал книгу зарубежному читателю, а уж потом появились русские "Другие берега". Мне кажется, версии должны разниться в подаче. И не только в плане языка, но и в плане фактов. Хотелось бы прочесть англоязычную версию, но мой англицкий так себе, а слог Набокова огого какой...увы, не светит. Дааа, язык Набокова-отдельная песня. Песня! Вот ведь о шахматах говорит, в коих я не солбражаю, а будто чай заваривает. Легко да не так просто. Что-то притягательное есть в этом. Надо читать книгу для полного понятия других текстов автора, он сам говорит, что наделял персонажей тем-то и тем-то. А я так и не возьмусь. Хочется и колется, хорош автор, но мне тяжело уследить за ним. P.S. Странный факт: Набоков сам считает неудачной книгой так горячо любимую многими "Машеньку".

Читать автобиографию Владимира Набокова было сложно. Но об этом немного позже. Начну с признания, что до сих пор я не читала ни одного его произведения, а только слышала о них самые противоречивые отзывы. Самым явным, что меня впечатлило в его мемуарах, стал его слог и стиль. Вряд ли это будет откровением для тех, кто читал Набокова. Однако для тех, кто впервые открыл книгу, написанную его рукой, будет неожиданным открытием его литературный талант, его умение «очеловечить природу, придать предметам человеческие черты, и обесчеловечить человека». Писатель происходил из старого дворянского рода Набоковых. Сам он приписывает начало своего рода по мужской линии некоему татарскому князю Набоку, но документальных свидетельств тому нет. Все ближайшие родственники Набокова были людьми с положением: бабушка по отцу – баронесса Корф из древнего немецкого рода, дед по матери – золотопромышленник Василий Рукавишников, дед по отцу – министр юстиции Дмитрий Набоков, отец Набокова – известный общественный деятель. У семьи даже имелся свой собственный герб. Писатель на страницах своей книги расскажет о причастности своей семьи к знаменательным эпохальным событиям. Так, к примеру, предки Владимира Набокова имеют косвенное отношение к историческому событию 1791 года, произошедшему во Франции во время Французской революции. Вышеупомянутая баронесса Корф одолжила паспорт и дорожную карету для бегства королевской семьи Людовика XVI в Варенн. А дядя Набокова (брат его отца) – Константин Дмитриевич должен был отплыть на том самом «Титанике», который впоследствии столкнулся с айсбергом, но, по счастливой случайности, возвратил билет. Ему (дяде) несколько позже предстояло принять участие в подписании Портсмутского мира. Эту сцену с участием своего дяди Набоков в 1940 году увидел запечатленной на фресковой стене в вестибюле музея Американского естествоведения в Нью-Йорке. Набоков много пишет о своем детстве, родовом имении, о быте семьи, о многочисленных гувернантках и гувернерах, оказавших на него влияние, о юности, когда его начали волновать девушки, но главной страстью Набокова были… бабочки. Он был увлечен энтомологией до такой степени, что даже открыл один из видов бабочек, обитавших в Юте в 1943 году. Этот вид был назван в его честь. Любовь к бабочкам заслужила целую отдельную главу в автобиографии Набокова. Советская революция разделила жизнь Набокова и его семьи на «до» и «после». Они бежали в Крым, а оттуда в Англию, где Набоков учился в Кембриджском университете. В этом начавшемся изгнании в писателе начинает зарождаться тоска по России, по утраченному миру. Лучше всего описать чувства Набокова его же словами:

«Я был в состоянии человека, который, только что потеряв нетребовательную, нежно к нему относившуюся старую родственницу, вдруг понимает, что из-за какой-то лености души, усыпленной дурманом житейского, он как-то никогда не удосужился узнать покойную по-настоящему и никогда не высказал своей, тогда малоосознанной, любви, которую теперь уже ничем нельзя было разрешить и облегчить».

Казалось бы, такое длинное и сложное предложение с кучей оборотов должно бы читателя запутать, сбить с мысли. Но у Набокова этого не происходит. Между мной и талантливым писателем лежит почти целый век. Но мы по-прежнему говорим на одном языке. Сегодня его читаю не только я, но и мои ровесники и следующее поколение. Его книги продаются в современных крупных книжных магазинах. В чем его успех? Думаю, я не смогу ответить на этот вопрос, не ознакомившись с его самыми удачными работами. Тут стоит упомянуть, что в составе моей версии книги «Другие берега» помимо самой автобиографии содержится еще приложение «В поисках Набокова», которое написала французская писательница русского происхождения Зинаида Шаховская, которая была современницей Набокова и была знакома с писателем лично. Она выделяет три самых главных произведения у Набокова: «Защита Лужина», «Дар» и «Приглашение на казнь».

«Собственно говоря, в этих трёх книгах уже заключается весь Набоков, весь его талант, весь его блеск, вся его виртуозность и все его тайные мысли, весь он сам».

Зинаида Шаховская в своих воспоминаниях опирается на свои 64 письма от Набокова, которые он написал лично ей, а также на копии его писем к другим людям, знавшим его в России и в эмиграции. Все его книги так или иначе пронизаны темой бегства, одиночества и тоской. Да сами строки автобиографии пропитаны печалью.

«Ощущение предельной беззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затопляет память и образует такую сверкающую действительность, что по сравнению с нею паркерово перо в моей руке и самая рука с глянцем на уже веснушчатой коже кажутся мне довольно аляповатым обманом. Зеркало насыщено июльским днем. Лиственная тень играет по белой с голубыми мельницами печке. Влетевший шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка и удачно отскакивает обратно в окно. Всё так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрёт».

Меня это тронуло. Эта жизнь, описанная так детально и реалистично, так знакома. Потрясающе. Однажды, будучи в Европе, Набоков купил на книжном рынке подержанный толковый словарь Даля в четырех томах. Он читал по несколько страниц каждый вечер, пополняя словарный запас и насыщая свою речь новыми оборотами. Его слова приобретали изящество и отточенность. В итоге обычные словосочетания приобретают новую окраску в его словах. Я бегло выбрала несколько словосочетаний из его автобиографии, которые могут служить тому примером: уютное покашливание (в поезде), сеньорита сомнительного звания (о проститутке), ртутный блеск луж, приторная похвала, человечнейший человек, маленькая морская звезда (о ладошке младенца). Владимир Набоков был не только талантливым писателем, но и спортсменом; он увлекался футболом и шахматами. Причем шахматы его увлекали в первую очередь как логическая загадка, требующая решения. Ему нравилось составлять шахматные задачи.

«Дело в том, что соревнование в шахматных задачах происходит не между белыми и черными, а между составителем и воображаемым разгадчиком (подобно тому, как в произведениях писательского искусства настоящая борьба ведется не между героями романа, а между романистом и читателем), а потому значительная часть ценности задачи зависит от числа и качества «иллюзорных решений», - всяких обманчиво сильных первых ходов, ложных следов и других подвохов, хитро и любовно приготовленных автором, чтобы поддельной нитью лже-Ариадны опутать вошедшего в лабиринт».

Понимаете, какой подход к делу? Шаховская вспоминает Набокова с теплотой и уважением, порой даже с восхищением. Она пишет о европейских литературных вечерах, куда Набокова приглашали читать его книги. Он в совершенстве владел французским, и даже в русской версии его автобиографии частенько проскакивают французские выражения. Писательница вспоминает тяжелое положение семьи Набокова. Сложности касались не только финансового достатка, но и религиозных моментов, - жена писателя была еврейкой, а в Европе того времени зарождался антисемитизм. Тем не менее, сложные времена не мешают Шаховской и Набокову состоять в активной переписке и обмениваться критикой в адрес произведений друг друга. По её словам, Набоков производил на людей неоднозначное впечатление. Одни находили его приятнейшим интеллигентом, остроумным рассказчиком и интересным собеседником, другие напротив, считали писателя высокомерным, закрытым и сложным человеком. Такая «двуличность» выдает в нем ранимого интроверта, который тщательно оберегает свои личные границы от посягательств извне, но, одновременно, и «душу компании» среди круга «своих людей». Владимир Набоков и Иван Бунин были знакомы лично. Между ними прослеживается дух соперничества на литературном поле. Тем не менее, заслуженный уже в то время писатель Бунин даёт высокую оценку работам молодого Набокова. Об этом пишет и сам Набоков, и затем подтверждает Шаховская. Воспоминания Зинаиды Шаховской заканчиваются в тот момент, когда Набоков с семьей в поисках лучшей доли отбывает в США в 1940 году. После этого отношения их терпят разлад, во многом «благодаря стараниям» жены писателя. Сам же Набоков как будто ставит точку в «отношениях» с Европой, убегая всё дальше от России, и признаваясь:

«Кроме скуки и отвращения, Европа не возбуждала во мне ничего».

Есть замечательная фраза, посыл которой подходит Набокову, как девиз всей его жизни. Но я прошу обратить внимание не на её формулировку, а на сам контекст: «можно вывезти человека из деревни, а вот деревню из человека не вывести никогда». Она, конечно, очень грубо сказана, но сам посыл ясен. И, применительно к Набокову, которого «вырвали» из его сладкого беспечного детства и юности, а затем «поместили» в чужую «взрослую» среду, она подходит как нельзя лучше. Он всю жизнь пытается освободиться от воспоминаний о той, «его» России, которая навсегда изменилась, и ему больше нет в ней места. Он думает о возможности возвращения со страхом, что «узор памяти мог бы не сойтись с узором вновь увиденного». Эти переживания побуждают его к постоянному «бегству» и находят отражение абсолютно в каждом его произведении. В своём изгнании он эмоционально одинок и потерян, как голый король на шахматной доске. В заключение своей рецензии я хочу предупредить читателей о спойлерах. Если Вы будете читать «Другие берега» с приложением Шаховской «В поисках Набокова», то будьте готовы узнать о сюжете многих его книг, так как анализ его произведений и их героев занимает подавляющее большинство страниц в её книге. «Другие берега» читаются сложно, местами затянуто, а иногда мысли автора уходят и вовсе не туда, но надо понимать, что это прежде всего автобиография, а не бестселлер для «рядового читателя».

Человек всегда чувствует себя дома в своем прошлом…

Относиться к «Другим берегам», оценивать их с позиции правдиво/неправдиво, искренно/неискренно нельзя.

Я не могу назвать это ни автобиографией, ни мемуарами, ни воспоминаниями. Для меня это просто еще один набоковский роман.

Роман размышлений, раздумий автора с всплывающими картинками детства и юности. Это то прошлое, в которое все мы иногда возвращаемся, испытывая пронзительное и трепетное чувство, потому что это любимое и родное, это то – где мы дома. А дома не может быть плохо.

Приятная для прочтения книга. Немного покоробила склонность автора не понимать Советскую Россию, но тут уж сытый голодного, как обычно, не разумеет.

Отличная русская речь, чудесные эпитеты, волны воспоминаний и памяти - все создает настроение и понимание. И конечно же помогает посмотреть на мир немножко по-набоковски.

Смог приступить к написанию рецензии только на 4й день после прочтения книги. Это настолько по-набоковски узнаваемо и в то же время столь необычно, что даже не знаю, с чего начать…. В некоторых рецензиях я уже писал, что не любитель биографий, автобиографий и мемуаров. Однако Ремарк и Набоков стоят особняком в моём литературном топе, поэтому мне действительно хотелось узнать об их жизни побольше.

Что касается именно Набокова, то я просто давно его не читал, соскучился по неподражаемому языку Владимира Владимировича, по психологическим уловкам и неожиданным сюжетным поворотам, характерным для его произведений. Получил ли я всё это от его мемуаров? Язык, как всегда, потрясающий, истинное наслаждение для глаза и мозга! Мало кто может орудовать словами столь виртуозно!

Однако при всей безупречности формы к содержанию есть некоторые вопросы. Пока расскажу о тех частях, которые понравились больше всего.

Начнём с детства. Было очень любопытно читать о тех играх, которыми занимал себя мальчик, смотрящий на мир совершенно иначе. Он видел всё вокруг под другим углом, чувствовал жизнь острее, думал больше, глубже проникал в суть вещей. На мой взгляд, такое мироощущение можно назвать проклятием гения.

Особое место в жизни Набокова занимала синестезия. Очень любопытное явление, о котором почитать всегда интересно, ибо невозможно представить, каково это – видеть все слова в цветовой гамме?! Особенно поражаюсь тому, как Набоков описывает вкус слов! Само это словосочетание уже прекрасно! Вот что об этом пишет сам Набоков:

Кроме всего, я наделен в редкой мере так называемой audition colorée – цветным слухом. Тут я мог бы невероятными подробностями взбесить самого покладистого читателя, но ограничусь только несколькими словами о русском алфавите: латинский был мною разобран в английском оригинале этой книги. Не знаю, впрочем, правильно ли тут говорить о «слухе»: цветное ощущение создается, по-моему, осязательным, губным, чуть ли не вкусовым путем. Чтобы основательно определить окраску буквы, я должен букву просмаковать, дать ей набухнуть или излучиться во рту, пока воображаю ее зрительный узор. Чрезвычайно сложный вопрос, как и почему малейшее несовпадение между разноязычными начертаниями единозвучной буквы меняет и цветовое впечатление от нее (или, иначе говоря, каким именно образом сливаются в восприятии буквы ее звук, окраска и форма), может быть как-нибудь причастен понятию «структурных» красок в природе. Любопытно, что большей частью русская, инакописная, но идентичная по звуку, буква отличается тускловатым тоном по сравнению с латинской.

Черно-бурую группу составляют: густое, без галльского глянца, А; довольно ровное (по сравнению с рваным R) Р; крепкое каучуковое Г; Ж, отличающееся от французского J, как горький шоколад от молочного; темно-коричневое, отполированное Я. В белесой группе буквы Л, Н, О, X, Э представляют, в этом порядке, довольно бледную диету из вермишели, смоленской каши, миндального молока, сухой булки и шведского хлеба. Группу мутных промежуточных оттенков образуют клистирное Ч, пушисто-сизое Ш и такое же, но с прожелтью, Щ.

Переходя к спектру, находим: красную группу с вишнево-кирпичным Б (гуще, чем В), розово-фланелевым M и розовато-телесным (чуть желтее, чем V) В; желтую группу с оранжеватым Ё, охряным Е, палевым Д, светло-палевым И, золотистым У и латуневым Ю; зеленую группу с гуашевым П, пыльно-ольховым Ф и пастельным Т (все это суше, чем их латинские однозвучия); и наконец, синюю, переходящую в фиолетовое, группу с жестяным Ц, влажно-голубым С, черничным К и блестяще-сиреневым З. Такова моя азбучная радуга (ВЁЕПСКЗ).

Исповедь синэстета назовут претенциозной те, кто защищен от таких просачиваний и смешений чувств более плотными перегородками, чем защищен я. Но моей матери все это показалось вполне естественным, когда мое свойство обнаружилось впервые: мне шел шестой или седьмой год, я строил замок из разноцветных азбучных кубиков – и вскользь заметил ей, что покрашены они неправильно. Мы тут же выяснили, что мои буквы не всегда того же цвета, что ее; согласные она видела довольно неясно, но зато музыкальные ноты были для нее как желтые, красные, лиловые стеклышки, между тем как во мне они не возбуждали никаких хроматизмов. Надобно сказать, что у обоих моих родителей был абсолютный слух: но увы, для меня музыка всегда была и будет лишь произвольным нагромождением варварских звучаний. Могу по бедности понять и принять цыгановатую скрипку или какой-нибудь влажный перебор арфы в «Богеме», да еще всякие испанские спазмы и звон, – но концертное фортепиано с фалдами и решительно все духовые хоботы и анаконды в небольших дозах вызывают во мне скуку, а в больших – оголение всех нервов и даже понос.

Не меньший философский интерес представляет для меня описываемый Набоковым страх заснуть и не проснуться, утратить контроль над миром и сознанием. Поймал себя на мысли, что сам испытывал нечто подобное. Никогда в детстве не спал днём, например. … Да и ночью сейчас «выключаюсь « довольно долго, ибо непросто освободиться от множества мыслей в голове.

С удовольствием приведу отрывок из книги на эту тему:

Всю жизнь я засыпал с величайшим трудом и отвращением. Люди, которые, отложив газету, мгновенно и как-то запросто начинают храпеть в поезде, мне столь же непонятны, как, скажем, люди, которые куда-то «баллотируются», или вступают в масонские ложи, или вообще примыкают к каким-либо организациям, дабы в них энергично раствориться. Я знаю, что спать полезно, а вот не могу привыкнуть к этой измене рассудку, к этому еженощному, довольно анекдотическому разрыву со своим сознанием.

В зрелые годы у меня это свелось приблизительно к чувству, которое испытываешь перед операцией с полной анестезией, но в детстве предстоявший сон казался мне палачом в маске, с топором в черном футляре и с добродушно-бессердечным помощником, которому беспомощный король прокусывает палец. Единственной опорой в темноте была щель слегка приоткрытой двери в соседнюю комнату, где горела одна лампочка из потолочной группы и куда Mademoiselle из своего дневного логовища часов в десять приходила спать. Без этой вертикали кроткого света мне было бы не к чему прикрепиться в потемках, где кружилась и как бы таяла голова. Удивительно приятной перспективой была мне субботняя ночь, та единственная ночь в неделе, когда Mademoiselle, принадлежавшая к старой школе гигиены и видевшая в наших английских привычках лишь источник простуд, позволяла себе роскошь и риск ванны – чем продлевалось чуть ли не на час существование моей хрупкой полоски света.

В петербургском доме ей отведенная ванная находилась в конце дважды загибающегося коридора, в каких-нибудь двадцати ударах сердца от моего изголовья, и, разрываясь между страхом, что ей вздумается сократить свое торжественное купанье, и завистью к мирному посапыванию брата за ширмой, я никогда не успевал воспользоваться лишним временем и заснуть, пока световая щель в темноте все еще оставалась залогом хоть точки моего я в бездне. И наконец они раздавались, эти неумолимые шаги: вот они тяжело приближаются по коридору и, достигнув последнего колена, заставляют невесело брякать какой-нибудь звонкий предметик, деливший у себя на полке мое бдение. Вот – вошла в соседнюю комнату. Происходит быстрый пересмотр и обмен световых ценностей: свечка у ее кровати скромно продолжает дело лампы, которая, со стуком взбежав на две ступени дивного добавочного света, тут же отменяет его и с таким же стуком тухнет. Моя вертикаль еще держится, но как она тускла и ветха, как неприятно содрогается всякий раз, что скрипит мадемуазелина кровать…

Наступает период упадка: она читает в постели Бурже. Слышу серебристый шелест оголяемого шоколада и чирканье фруктового ножа, разрезающего страницы новой Revue des Deux Mondes. Я даже различаю знакомый зернистый присвист ее дыханья. И все время, в ужасной тоске, я стараюсь приманить ненавистный сон, ибо знаю, что сейчас будет. Ежеминутно открываю глаза, чтобы проверить, там ли мой мутный луч. Рай – это место, где бессонный сосед читает бесконечную книгу при свете вечной свечи! И тут-то оно и случается: защелкивается футляр пенснэ; шуркнув, журнал перемещается на ночной столик; Mademoiselle бурно дует; с первого раза подшибленное пламя выпрямляется вновь; при втором порыве свет гибнет.

Ещё один интересный момент в жизни писателя – его мастерское переключение между русским и английским языком, его совершенное владением одним и другим. Причем здесь ведь речь идёт не только о словах, но и об образе мышления, менталитете. У меня бы точно от такого контраста башню сорвало! Нужно ещё сделать некоторое пояснение: я здесь подразумеваю не разговорную речь, таких примеров много в моей жизни, а именно то, что оба языка одинаково были профессий Владимира Владимировича, средством заработка на хлеб, если угодно! Ну, впрочем, чего я удивляюсь многогранности гения!?

Теперь мы подходим к самому сложному – началу критики произведения. Мне не хватило в книге ощущения того, что Набоков ещё и человек, а не только гений. То есть, я ждал больше описаний его отношений с друзьями, девушками, коллегами по цеху… этого получилось совсем мало… поэтому, самой интересной для меня была глава про знакомство и отношения с Тамарой. Хотя она началась и закончилась слишком быстро…. хоть бы рассказал, как с женой познакомился, как развивалась их история любви, как воспитывали ребёнка…. А то как-то отрывочно рассказал про супругу и сына, будто бы просто галочку поставил….

В целом могу сказать, что книга читалась чуть медленнее, чем я ожидал. Было несколько реально скучных фрагментов: большая глава о родственниках автора, которые всё равно не были столь интересными личностями, как сам Владимир Владимирович. Рассуждения о шахматах и шахматных задачах, в которых я не понимаю ничего от слова совсем. Рассказы писателя об увлечении бабочками тоже не впечатлили, ибо к фауне я равнодушен, уж простите!

Однако, хотя книга и не произвела эффекта разорвавшейся бомбы, я очень рад, что прочёл её! Ведь у меня получилось утолить жажду набоковского стиля и глубже проникнуть в мир этого удивительного человека, ура!

Следующей станет проба Набокова как автора рассказов. Скорее всего, возьмусь за сборник Весна в Фиальте, но это будет уже совсем другая рецензия…

Очередной журчащий, переливчаты и покатый Набоков. Наверное, не устану повторять что Набоков влюбляет в русский язык даже своими переводами. "Другие берега" - это автобиография. А если точнее, это котел, в котором варятся самые светлые, полупрозрачные и порхающие воспоминания в основном из детства автора. Здесь нет хронологии повествования - Владимир Владимирович скачет от одного эпизода к другому и возвращается к самому началу. Знаете, это очень похоже на сбивчивый, неровный рассказ ребенка, неспособного удержать линию повествования. Собственно, именно детским воспоминаниям о родном крае, о матери здесь отведено особое место. Мне казалось, что читать про это будет не так интересно, как о уже повзрослевшем Набокове. Но нет! Детские воспоминания - это особый мир, в котором главенствующее место занимает Мама - совершенно волшебная женщина, без меры любящая своего ребенка и чувствующая его. Я вполне допускаю, что широкому кругу читателей книга будет не интересна или покажется скучной из-за отсутствия крепкого сюжета. Но она ценна именно ощущениями, которые вызывает. Эта тоненькая книга позволяет проникнуть в мир автора, который, в конце концов, сформировал его, его творческий путь и этот неповторимый язык, который вряд ли кто-то когда сможет затмить.

Настолько волшебно, что сердце замирает и мурашки бегут по коже. Не устану повторять, что если вы не читали Набокова, вы многое теряете. Слова льются рекой, переливаясь во всей красе, как цветные камешки на пляже под закатным солнцем; слова рождают яркие по ощущениям образы, но по цвету слегка приглушённые, как под неяркой лампой с тёплым, чуть дрожащим светом, - такими и должны быть воспоминания о далёком прошлом. Биографии всегда мне казались чем-то настолько скучным, что читать их можно только при яром фанатизме по автору или исторической личности. Но Набоков выходит за рамки этого, казалось бы, скучного жанра - не зря он сам называет "Другие берега" "автобиографической повестью" - и действительно, он так интересно и захватывающе, с иногда проскальзывающей лёгкой иронией, но с неизменной теплотой рассказывает о событиях своей жизни: череда гувернанток и воспитательниц, страсть к бабочкам и шахматам, которые появляются в каждой его книге; весёлые детские забавы и приключения; юношеская пылкая, но недолгая любовь; учёба в Кембридже, а позже - эмиграция в Германию. Однако в первую очередь книгу стоит читать хотя бы из любви к прекрасному слогу - здесь он мелодичен, певуч и волшебен как ни в каком другом романе писателя.

Нет, не возьмусь рецензировать эту книгу. Да и как можно мастера рецензировать? Замечательная автобиографическая первоклассная проза. А какой язык!!! Таких писателей больше не будет никогда.

в этой книге, помимо необыкновенной судьбы, мне примечательны три вещи. во-первых, это восхитительные композиционные извороты, загогулины, где надо - плавности, где надо - кувырки. это что-то идеальное, впрочем, как всегда. во-вторых, это "персональный авторский русский язык", узнаваемый и любимый, но в данном случае переходящий местами в своей самости все границы приличий. стоит только попробовать прочитать вслух - и от всех этих синтаксических завитушек можно задохнуться. но я оправдываю это не только тем, что в книге о себе уж можно себе позволить все, что угодно, но и тем, что именно такие штучки дорисовывают (в дополнение к содержанию) образ этого человека до некоторых необходимых мелочей: вот хитрые морщинки у глаз, вот вызывающее движение губ... но больше всего меня занимает "в-третьих", и в главных. одна мысль то навязчиво топорщится, то мягко вкладывается в каждую строчку книги: жизнь складывается, сложилась закономерно, правильно. но как ни крути, получается, что какая-то потребность в непогрешимости против истины (что бы это слово тут ни значило) так и не дала назвать роман "Исчерпывающим доказательством". и мне слышится в каждом вводном слове, каждом обрыве болезненного воспоминания это сомнение: правильно ли все? и вот что меня больше всего беспокоит. если даже ВВН, такой уверенный, такой принципиальный, такой искушенный в конце концов человек, на знает как правильно, то что же делать с раздумьями над своими жизнями остальным запуганным, запутанным семи миллиардам?