«Другие берега» kitabının incelemeleri, sayfa 2

Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь - только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями.

Если бы вам пришлось писать автобиографию, на скольких страницах уместилась бы ваша жизнь?

Я задавалась этим вопросом, прочитав "Автобиографию" Агаты Кристи, и задаюсь этим вопросом повторно, перечитав "Другие берега" Набокова. 280 страниц - таких наполненных, таких многоцветных, таких глубоких. 280 страниц, в которых хотелось погружаться с головой и тонуть, тонуть, дать каждой клеточке пропитаться каждой буквой. 280 страниц, на каждой из которых хотелось закрыть глаза и видеть жизнь автора его же глазами: прогуляться по родовому имению Выра под Петербургом, где в старом парке росли грибы, которые так любила в одиночестве собирать мама; услышать крики крестьян, что подбрасывали в воздух своего барина в знак благодарности; проследить за полетом первой пойманной бабочки, которая отказалась умирать в запертом шкафу; поиграть с таксой - правнуком чеховских Хины и Брома, между прочим; следить, как качается на волнах греческое судно с ироничным названием "Надежда", на котором семья Набоковых покидала захваченный большевиками Крым; переживать из-за несостоявшейся дуэли отца, жизнь которого годы спустя забрала пуля, выпущенная в спину; познакомиться с немецким студентом, коллекционировавшем снимки казней, что так любовно делались им самим по всей Европе, и который так жаждал сфотографировать самоубийство друга, но тот (подлец!) захотел еще пожить. Жизнь Набокова - это причудливая галерея образов и лиц, коими автор в итоге напитал свои книги. В прошлый раз я сделала ошибку - прочитала автобиографию прежде всего, решила, что, познакомившись с автором, смогу разглядеть в его творчество нечто, скрытое от глаз непосвященного. Я ошиблась. Корни проще проследить, если видел расцвет творчества писателя целиком. В этот же раз я имела удовольствие находить параллели между сюжетами и персонажами выдуманного автором мира и событиями и людьми из мира реального. Я узнала, например, что Аннабеллу (первую любовь Гумберта Гумберта) в реальности звали Колетт, она была хрупкой девочкой с темными кудряшками и на руках ее были синяки от щипков жестокой матери. А прообразом Машеньки (саму книгу, к слову, автор называет "неудачной") была некая Тамара, тоска по которой в воспоминаниях Набокова прочно сплелась с тоской по утраченной родине. На протяжение всей книги я испытывала некое чувство сродни дежа вю - узнавала целые сцены из "Отчаяния", "Защиты Лужина", "Лолиты", "Машеньки" и это, по непонятным причинам, было чертовски приятно :)

В целом же описать книгу можно одним лишь словом - образы. Образы, образы, образы... В "Куколках" Джона Уиндема группа детей могла телепатически обмениваться картинками-образами, которые полностью вытесняли необходимость слов. Читая "Другие берега" я поняла какого это - общаться при помощи таких вот образов-картинок, ведь именно их неустанно посылает Набоков со страниц автобиографии, с бесконечной любовью и гордостью похваляясь своим прошлым.

Был я трудный, своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребенок (балуйте детей побольше, господа, вы не знаете, что их ожидает!)

Я обязательно перечитаю эту книгу еще раз сразу после того, как прочту все работы Набокова, чтобы снова испытать это прекрасное чувство дежа вю - целые строки, украденные из собственного прошлого, призванные вдохнуть жизнь в обитателей книг.

Как прикажете писать рецензию на автобиографию? Никогда этого не делала и понятия не имею, как. Разве что с т. зр. непосредственного участника (не путать с наблюдателем). Да, за три последних дня я прожила целую жизнь длиною в 40 лет. Пытаться пересказывать ее бессмысленно и бесполезно, т.к. никто не сделает этого лучше самого Набокова. Но я могу определить вехи этого пути, изобилующего в равной степени как спусками, так и подъемами. Могу, но не буду. Оставляю эту привилегию Википедии. Поскольку я не энциклопедия и не справочник, надо мной не довлеет критерий полезности, и я могу позволить себе вольный полет (а если в нем все-таки обнаружится чуть-чуть путного и чуть-чуть дельного, это и будет моей сатисфакцией).

Беря данную книгу в рамках флешмоба «Нон-фикшн», я, конечно, немного схитрила, рассчитывая отдохнуть от всякой научной, философской премудрости. Не знаю, что меня настроило на подобный лад, потому что никаких предпосылок к легкому чтению по моему опыту не наблюдалось. И, принимаясь за Набокова, я должна была понимать, сколь наивно это мое желание бездумного досуга на скорую руку. Отдыхать мне не пришлось, и сейчас у меня в голове волшебная мешанина из образов-вспышек. Отчасти, причиной тому мое замутненное от постоянного недосыпа сознание, а отчасти, сам набоковский текст, обладающий тестообразной структурой. Здесь тебе некогда расслабляться и отвлекаться. Здесь тебе всегда нужно быть на пределе собранности и внимания, чтобы во всех этих словесных перелесках не затеряться. Поэтому все, что мне остается, это вывести и вычислить состав того удивительного содержимого, что я заглатывала большими деревянными ложками, красивыми, звонкими, стилизованными под старину. Перечисляю ингридиенты: - Это уже не бесплотная тень, но вполне осязаемая фигура. Она приблизилась настолько, насколько это возможно, переправляясь по туннелю времени и пространства навстречу своему читателю. А сейчас я скажу высокопарную фразу (даже две; вы уж меня не ругайте за это): раньше по книгам я знала его как писателя, теперь же, мне кажется, узнала и как человека. И почему-то мне верится, что все это очень правдиво, без ширмы и без налета. - Это не стандартный набор-сухпаек по схеме: «родился-учился-женился». Здесь все на удивление личностно-переживательно-эмоций-мыслей-описательно. Кроме того, нетипична и цель автобиографии, которая заключалась в том, чтобы «описать прошлое с предельной точностью и отыскать в нем полнозначные очертания, а именно: развитие и повторение тайных тем в явной судьбе». Судьбе, которая развивалась по спирали, или согласно гегелевской триаде, тезис (в России) которой раскрывается перед нами весьма масштабно, антитезис (в Европе) - намного меньше, а синтез (в Америке) предстояло изобразить уже другим. - Это царство детских и отроческих воспоминаний (тот самый тезис). - Это семья и бабочки, много-много бабочек (счастье). - И наконец, это неизбывная, трепетная и пронзительная тоска по родине, потеря которой была равнозначна то потере возлюбленной («Машенька»), то утрате детства (самого совершенного и гармоничного времени).

Может кому-то это покажется приторным, а для меня, элементы смешались в нужных пропорциях. Так пускай, по прочтении я не выбираюсь из книги, заваленная грудой неизвестных ранее фактов (кому это нужно). Зато осталось ощущение. Ощущение чего-то очень личного, открытого, живого и настоящего.

P.S. А на языке басков бабочка – «мизериколетея». Как сложно, но как красиво. Не правда ли? Прямо как шахматные композиции – то, ради чего наш автор «загубил столько часов, которые тогда, в наиболее плодотворные, кипучие годы, беспечно отнимал у писательства».

P.P.S. Интересно, что бы сказали фрейдисты по поводу страсти Набокова к энтомологии? Те, кого он так люто не...любил (единственное, что вызвало недоумение).

Что же такое делается, люди, писателя этого я не люблю и все время его читаю? Как понять? Где логика? Может быть, хватит этого лицемерия? Самообмана? Липкой лжи? Уже признаться себе в вытесненной страсти, в тайном обожании к Набокову, и упасть в его бумажные объятья? С головой. Может быть, и надо упасть. Зарыться в милые буквы и прикрылся дорогой обложкой. Фигурально говоря. Или что-нибудь в этом роде. Да только книга его мне опять не понравилась. В очередной раз – ни уму, ни сердцу. Однако знаете, Набоков все-таки нужен. И вот почему. «Другие берега» – книга, которая настраивает вкус к слову. Как настройщик музыкального инструмента дает нам возможность извлекать из него красоту звука, так Набоков помогает родиться красоте слова. Приведу пример. Вот еду я в троллейбусе. Было это несколько дней назад. Грязища везде страшная. Серость мира. У людей лица – не приведи Господь. Лужи талого снега, занесенного с улицы, почти по колено. И можно было бы сказать на это в сердце своем: «Ну и срань господня! Твою мать!» Но не это я сказал. Отнюдь. Я же слушал в телефончике Набокова. Он царил в моей голове и крутил там эстетические колки. В сердце своем сказал я следующее: «Пусть по полу взад и вперед катятся темные струи печально-талой воды, а пассажиры в прилив робко отводят ноги. Пусть будет зима. Все это: и пассажиры, и струи, и «осторожно, двери закрываются» голосом артиста Герасимова – тихая поэзия города моей юности». Вот так. Сказал и обвис на поручне. А Набоков все накручивал про своих бесконечных жирных гувернанток, гувернеров, учителей рисования, про своих бабочек, бабочек, бабочек. Короче, про то, что может быть интересно одному только Набокову. И его лечащему врачу. Смаковал свои детские эмоции, мусолил, рассусоливал. А я смотрел на струи «печально-талой» воды и вдруг подумал, что может быть, бабочки в моем животе – это любовь к тебе. Фигурально говоря. Не спрятаться, не скрыться?

За что не возьмёшься у Набокова, то оставляет свой особенный след в душе, в памяти. Эти автобиографические воспоминания оживляют детство писателя, юность, молодость. Тут его поиски себя и становление как личности. Они написаны очень красивым, поэтическим языком, благодаря которому тебя просто уносит в те времена, в Россию и Европу, где ступала нога писателя. Невозможно оторваться от чтения, хочется наслаждаться каждым словом ещё и ещё,и становится писателю добрым соглядатаем его необычной жизни.

Какой обман таят в себе произведения Набокова! Отчего-то похожи они на яблоки с дачи моей бабушки: побитые градом, подъеденные червячками, неказистые с виду, но такие ароматные и вкусные, стоит только начать есть, преодолев отторжение и приняв эту форму, чтобы потом не оторваться от содержания, и, не насытившись, хотеть ещё, ещё и ещё. Слог Набокова витиеват и сложен, это резная, искусно сделанная ручка, приводящая в движение механизм из шестерёнок (то есть извилины читателя), и не стоит винить эту красивую старинную ручку, если шестерёнки должным образом не смазаны и двигаются со скрипом. Невозможно не влюбиться в эти строки, где писатель словно волшебной палочкой взмахнул пантонным веером и рассыпал все эти цвета на белизну листа:

В красном треугольнике темно-рубиновая листва густела над розовым мелом аллеи.

...море превратилось на снимке в бельмо, но в действительности оно было серебристо-голубое, с фиалковыми темнотами там и сям.

Там и сям тёмными пятнышками мелькают неизвестные рядовому читателю слова, вот ты напоролся зубом на такую оспинку, и рука сама потянулась в энциклопедию: а что такое плерез? куда едет шнельцуг? что за брик-а-брак украшал кабинет? какие речи велись в чапаррале? И ведь нет вины его в том, что читатель не знает трёх языков (плюс ещё латынь пускает пыль в глаза), а если даже и знает, то не в состоянии так быстро переключаться с одного на другой язык, чтобы в мгновение ока с полуслова, с полунамёка понимать эту шараду из слов. Ведь это у него, а не у тебя была нескончаемая вереница нянек, гувернанток и гувернёров, различных национальностей и наклонностей, научивших или не научивших его и брата французскому, английскому и дерзким убеганиям из дома.

Есть в воспоминаниях Набокова и кислинка — этот снобистский налёт, придающий яблочным бокам аристократический лоск, и если задуматься и откусить с того бока побольше, то можно набить и оскомину. Грусть-печаль по ушедшим годам, нелинейные, нелогично-подробные не в тех местах (какие нам хочется знать) воспоминания о семье, детстве, об утратах былого нет-нет, да и перемежаются откровенно снобскими замечаниями типа: «Как назло в тот день автомобиль за мной не приехал, пришлось взять извозчика», в то время как другие школяры седлали трамвай. Или вот ещё случай: «не особо талантливая» Зинаида Гиппиус, имевшая смелость сказать Володиному отцу: «Пожалуйста, передайте вашему сыну, что он никогда писателем не будет», за что была навсегда увековечена злопамятным Володей, через десятилетия протащившим и выплюнувшим эту желчь на девственно-белую бумагу. Мнемозина, к которой так часто обращается Набоков, в эти разы не подвела, сумела оттиснуть эти горьковатые воспоминания, но где же она была, что теперь на месте воспоминаний о жене, о жизни в эмиграции откусанными яблочными ломтями зияют лакуны. И все эти детали, написанные наверняка не дрогнувшей рукой, так же приятны, как и «теплый, вялый запашок не совсем здорового, пожилого мужчины Алфёрова», навсегда знакомый нам из «Машеньки» или ржавчина яблок, пахнувшая из открытой комнаты воспитательницы Mademoiselle.

Но, чёрт возьми, не могу не любить Набокова, этого «пятидесятилетнего толстяка в трусиках», как он сам себя называет, скачущего по холмам с сачком и, словно бабочку, пришпилевшего память о себе и в лепидоптерологию, и в литературоведение (не иначе как от великой жадности и желания доказать, утереть нос всем этим Зинаидам и редакторишкам занюханных газет). Люблю за этот узорный язык, за эту грусть и осенние вздохи по утраченной молодости, за любовь к удобствам и прелестям жизни интеллигентной семьи, за правду и утаение, за всё то, что заставляет не проглотить и поглотить писанину, а медленно и вдумчиво пережёвывать, перетирать это жёсткое повествование в яблочное пюре, удобоваримое и понятное. Люблю его, стервеца.

Были похожие на леденцы зеленые, розовые, синие стеклышки, вылизанные волной, и черные камешки с белой перевязью, и раковинки, распадающиеся на две створки, и кусочки глиняной посуды, еще сохранившие цвет и глазурь: эти осколки он приносил нам для оценки, и, если на них были синие шевроны или клеверный крап иди любые другие блестящие эмблемы, они с легким звоном опускались в игрушечное ведро. Не сомневаюсь, что между этими слегка вогнутыми ивернями майолики был и такой кусочек, на котором узорный бордюр как раз продолжал, как в вырезной картинке, узор кусочка, который я нашел в 1903-ем году на том же берегу, и эти два осколка продолжали узор третьего, который на том же самом Ментонском пляже моя мать нашла в 1685-ом году, и четвертого, найденного ее матерью сто лет тому назад, — и так далее, так что если б можно было собрать всю эту серию глиняных осколков, сложилась бы из них целиком чаша, разбитая итальянским ребенком Бог весть где и когда, но теперь починенная при помощи этих бронзовых скрепок.

Так вот, читатель, ищущий в этой автобиографии чашку, найдёт только неполную колоду карточек, скреплённых подёрнутыми патиной скрепками.

... восхищения. Какой язык, а! Какое виртуозное владение! Восхищает до боли. Например, как он в рассказе "Памяти Л.И. Шигаева" обращается с многоточиями. Эту сбивчивую, запинающуюся речь ты слышишь - великолепно!

... восторга! А какие у него композиционные решения - это просто что-то немыслимо прекрасное! Например, рассказ "Круг" - пейзаж-натюрморт в овальной рамке, в которой прерывистые пятна света на скатерти, лето, смех, усадьба, - и всё это выплескивается на тебя зелёным водопадом.

... зависти. А как он иногда пробирает, а? До потрошков-с! Сарказм в терминальной стадии, но как сделано!

... боли. Но всё вышесказанное не отменяет того, что Набоков - живодёр. Размягчит тебя, расслабит, разнежит - и по живому. Например, "Облако, озеро, башня" - "... больше не может, сил больше нет быть человеком".

Хорош, до чего, хорош, Набоков, сука, сил моих нет!

Narcissus Poeticus

Вот всё же классно, а. Цитировать бы тебя, цитировать, до хрипа, срывая голос, переписывать маркером на салфетках, водить пальцем по стеклу, читать перед сном, молясь о том чудесном мире, который ты чувствовал, который ты познал текстом. Который ты переплавил ради меня в слова. И, задыхаясь:

Зеркало насыщено июльским днем. Лиственная тень играет по белой с голубыми мельницами печке. Влетевший шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка и удачно отскакивает обратно в окно. Всё так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет.

И ты влечешь гелиевый шарик моего сердца из своего беззаботного детства в сказочное отрочество, оттуда - в легкомысленную юность, и - дальше, дальше - в жизнь, написанную так, как жил, прожитую так, как писал. О, как изящен ты, Владимир, как тонок, как поэтичен! Как ты безупречен - ни точки, ни троеточия всуе. Как ловко эпитеты, метафоры, аллюзии и чёрт-знает-что-ещё-за-алхимические-штучки заменили тебе глаза, уши и кончики пальцев.

Ведь ты же прекрасен, Владимир! Да знаю я, знаю, как ты хорош, да, рассыпаюсь же в комплиментах, упиваясь страницами. Да, смакую, смакую "Другие берега" и - любые другие твои берега. Но не обязательно мне напоминать на каждой странице, как превосходны твои степени.

Интересно, кто заметит, что этот параграф построен на интонациях Флобера.

Ведь шикарно же, пока без высокомерного подстрочника, пока не про "азмъ есмь Набоков", а про мир. Пока отражение Нарцисса не затмило блеск камней на дне ручья. И, пожалуй, снобизм всё это и неуместное самолюбование. Но шарик снова летит по страницам - туда, где

Всё тихо, всё околдовано светлым диском над русской пустыней моего прошлого. Снег - настоящий на ощупь; и когда наклоняюсь, чтобы набрать его в горсть, полвека жизни рассыпается морозной пылью у меня промеж пальцев.

И вот я опять хочу быть твоим маленьким глупым читателем. Смирившимся с гранитной автобиографичностью ради воздушного замка Того Самого Детства.

Шестая книга, прочитанная в рамках Флэшмоба 2011. За рекомендацию спасибо anna_angerona.

Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь - только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час.

Владимир Владимирович Набоков за последний год стал для меня прям-таки родным и вошел в число любимейших авторов. "Машенька", "Защита Лужина", "Приглашение на казнь" стали для меня лучшими книгами, что я прочитала за последнее время. Вот дело дошло и до "Других берегов". Не смотря на то, что я не любитель мемуаров, автобиографий и биографий, эта книга оказалась совершенно на другой ступени. Чудесный язык, зачаровывающие обороты речи, текучее повествование. Создавалось полное ощущение того, что ты читаешь 100%-художественную литературу. Причем читать её хочется медленно, смакуя каждое предложение, перечитывая и хорошенько вдумываясь в прочитанное. Какой же чудесный язык у Владимира Владимировича!

Когда мне снятся умершие, они всегда молчаливы, озабочены, смутно подавлены чем-то, хотя в жизни именно улыбка была сутью их дорогих черт... Они сидят в сторонке, хмуро опустив глаза, как если бы смерть была темным пятном, постыдной семейной тайной.

А как красиво Набоков вспоминает о своей России, как тоскует по ней:

Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству

Слишком долго, праздно, слишком расточительно я об этом мечтал. Я промотал мечту. Разглядываньем мучительных миниатюр, мелким шрифтом, двойным светом, я безнадежно испортил себе внутреннее зрение.

В общем, не знаю, что еще сказать. Скажу только то, что для меня Владимир Владимирович Набоков - гений! Чистый талант слова, красноречия, философии! Я благодарна ему за то, что мне довелось познакомиться в жизни с литературой такого качества!

Самые поэтичные и самые музыкальные мемуары из всех, с какими я когда-либо сталкивалась. "Исповедь синэстета" по словам самого Набокова. Синестетическое восприятие как "водяные знаки" таланта Набокова, которые он пытался усмотреть в своей биографии, удостоверяют подлинник, становясь одновременно знаками качества.

"Я наделён в редкой мере так называемой audition coloree - цветным слухом. Тут я мог бы невероятными подробностями взбесить самого покладистого читателя..."

Кому как, а я с радостью заменила бы тему угловатых девочек на оное audition coloree. Впрочем, по аналогии с Ницше, которого я высоко оценила после "Рождения трагедии", приняв и то, что мне не по вкусу, "Другие берега" подвигли меня принять в Набокове талантливого писателя. (Впрочем, это не значит, что я не напишу критического отзыва на Владимир Набоков - Лаура и ее оригинал , более того - я до сих пор не читала "Лолиту"). К другим ценимым мною у Набокова книгам отношу Владимир Набоков - Дар , хотя эта книга тогда ещё не возымела на меня такого влияния, чтобы преодолеть преобладающее чувство отторжения к его творчеству. Кстати, роман "Дар" тут однажды упоминается (как и некоторые другие его произведения).

С другой стороны, людям, которых увлекают набоковские сюжеты, "Другие берега" как раз могут вовсе не прийтись по вкусу.

Книга доставляет истинное эстетическое наслаждение, наслаждение богатым русским языком, покуда вам не начнут досаждать перечисление всех больших и малых "звёзд" созвездия родословной Набокова и множество больших и мелких подробностей, извлекаемых из памяти по велению Мнемозины, прежде чем списать оные картины в утиль.  Однако, автобиография - жанр коварный, с одной стороны, нет ничего проще как писать о себе, с другой - нет ничего сложнее, чем писать о себе так, чтобы читатель не потерял к повествованию интерес, учитывая, что жизненные сюжеты не заботятся о том, чтобы быть занимательными и динамичными, хоть тут линейность благоразумно и превращается в мозаичность. Именно поэтому автобиография Мастера обретает лицо не в уникальности жизненной истории, а в уникальности стиля, интерес же к подробностям поддерживается высокой мотивацией к знанию подробностей жизни этого притягательного для многих писателя, независимо от эмоций, которые вызывают в читателях его произведения.