«Three Men in a Boat (to say nothing of the dog)» adlı sesli kitaptan alıntılar, sayfa 4
Мне думается, если женщина захочет купить бриллиантовую тиару, то она будет убеждена, что избегает расходов на шляпку.
Джордж спросил, почему бы нам не жить так всегда, на каком-нибудь необитаемом острове, вдали от зла и соблазнов света.
Всё это суета, господа, ужасная суета. Бросьте её за борт вашей жизни, и вы только легче вздохнёте, и легче понесётся ваша житейская лодочка!
В этом - весь Гаррис: он охотно берет самое тяжелое бремя и безропотно взваливает его на чужие плечи.
Он всегда приводит мне на память моего бедного дядюшку Поджера. Ручаюсь, что вы в жизни не видывали такой кутерьмы, какая поднималась в доме, когда дядя Поджер брался сделать что-нибудь по хозяйству. Привозят, например, от столяра картину в новой раме и, пока ее не повесили, прислоняют к стене в столовой; тетушка Поджер спрашивает, что с ней делать, и дядюшка Поджер говорит:
"Ну, это уж предоставьте мне! Пусть никто, слышите - никто, об этом не беспокоится. Я все сделаю сам!"
Тут он снимает пиджак и принимается за работу.
Он посылает горничную купить на шесть пенсов гвоздей, а за нею следом - одного из мальчиков, чтобы передать ей, какого размера должны быть гвозди. С этого момента он берется за дело всерьез и не успокаивается, пока не ставит на ноги весь дом.
"Ну-ка, Уилл, разыщи молоток! - кричит он. - Том, тащи линейку. Дайте-ка сюда стремянку, а лучше всего заодно и стул. Эй, Джим! Сбегай к мистеру Гоглзу и скажи ему: папа, мол, вам кланяется и спрашивает, как ваша нога, и просит вас одолжить ему ватерпас. А ты, Мария, никуда не уходи: надо, чтобы кто-нибудь мне посветил. Когда вернется горничная, пусть она снова сбегает и купит моток шнура. А Том - где же Том? - иди-ка сюда, Том, ты подашь мне картину".
Тут он поднимает картину и роняет ее, и она вылетает из рамы, и он пытается спасти стекло, порезав при этом руку, и начинает метаться по комнате в поисках своего носового платка. Носового платка найти он не может, потому что носовой платок - в кармане пиджака, который он снял, а куда девался пиджак, он не помнит, и все домашние должны оставить поиски инструментов и приняться за поиски пиджака, в то время как сам герой пляшет по комнате и путается у всех под ногами.
"Неужели никто во всем доме не знает, где мой пиджак? Честное слово, в жизни не встречал такого сборища ротозеев! Вас тут шестеро - и вы не можете найти пиджак, который я снял всего пять минут назад! Ну и ну!"
Тут он встает со стула, замечает, что сидел на пиджаке, и провозглашает:
"Ладно, хватит вам суетиться! Я сам его нашел. Нечего было и связываться с вами, я с тем же успехом мог бы поручить поиски нашему коту".
Но вот через каких-нибудь полчаса перевязан палец, добыто новое стекло, принесены инструменты, и стремянка, и стул, и свечи, - и дядюшка снова принимается за дело, между тем как все семейство, включая горничную и поденщицу, выстраивается полукругом, готовое броситься на помощь. Двоим поручается держать стул, третий помогает дяде влезть и поддерживает его, а четвертый подает ему гвозди, а пятый протягивает ему молоток, и дядя берет гвоздь и роняет его.
"Ну вот! - говорит он оскорбленным тоном, - теперь потерялся гвоздь".
И всем нам не остается ничего другого, как опуститься на колени и ползать в поисках гвоздя, в то время как дядя Поджер стоит на стуле и ворчит и язвительно осведомляется, не собираемся ли мы продержать его так до поздней ночи.
Наконец гвоздь найден, но тут оказывается, что исчез молоток.
"Где молоток? Куда я подевал молоток? Господи боже мой! Семеро олухов глазеет по сторонам, и никто не видел, куда я дел молоток!"
Мы находим молоток, но тут оказывается, что дядя потерял отметку, сделанную на стене в том месте, куда надо вбить гвоздь, и мы по очереди взбираемся на стул рядом с ним, чтобы помочь ему найти отметку. Каждый находит ее в другом месте, и дядюшка Поджер обзывает нас всех по очереди болванами и сгоняет со стула. Он берет линейку и начинает все измерять заново, и оказывается, что ему нужно разделить расстояние в тридцать один и три восьмых дюйма пополам, и он пытается делить в уме, и у него заходит ум за разум.
И каждый из нас пытается делить в уме, и у всех получаются разные ответы, и мы издеваемся друг над другом. И в перебранке мы забываем делимое, и дядюшке Поджеру приходится мерить снова.
Теперь он пытается это сделать с помощью шнура, и в самый ответственный момент, когда этот старый дурень наклоняется под углом в сорок пять градусов к плоскости стула, пытаясь дотянуться до точки, расположенной ровно на три дюйма дальше, чем та, до какой он может дотянуться, шнур соскальзывает - и он обрушивается на фортепиано, причем внезапность, с которой его голова и все тело в одно и то же мгновение соприкасаются с клавиатурой, производит неповторимый музыкальный эффект.
И тетушка Мария говорит, что она не может допустить, чтобы дети оставались тут и слушали такие выражения.
Но вот дядюшка Поджер делает наконец нужную отметку, и левой рукой наставляет на нее гвоздь, и берет молоток в правую руку. И первым ударом он расшибает себе большой палец и с воплем роняет молоток кому-то на ногу.
Тетушка Мария кротко выражает надежду, что в следующий раз, когда дядя Поджер надумает вбивать гвоздь в стену, он предупредит ее заблаговременно, чтобы она могла уложиться и съездить на недельку, пока это происходит, в гости к своей матери.
"Уж эти женщины! Они вечно подымают шум из-за ерунды! - отвечает дядюшка Поджер, с трудом поднимаясь на ноги. - А мне вот по душе такие дела. Приятно изредка поработать руками".
И тут он делает новую попытку, и при втором ударе весь гвоздь и половина молотка в придачу уходят в штукатурку, и дядю Поджера по инерции бросает к стене с такой силой, что его нос чуть не превращается в лепешку.
А нам приходится снова искать линейку и веревку, и на стене появляется новая дыра; и к полуночи картина водружена на место (правда, очень криво и ненадежно), и стена на несколько ярдов вокруг выглядит так, будто по ней палили картечью, и все в доме издерганы и валятся с ног... все, кроме дядюшки Поджера.
"Ну вот и все! - говорит он, грузно спрыгивая со стула прямо на мозоль поденщицы и с гордостью взирая на произведенный им разгром. - Ну вот! А другой на моем месте еще вздумал бы кого-нибудь нанимать для такого пустяка".
Сыр, как и керосин, слишком много о себе воображает.
Ничто меня так не раздражает, как вид людей, которые сидят и ничего не делают, когда я работаю.
Джордж засмеялся своим раздражающим, тупым, бессмысленным, неприятным смехом. Как они оба меня бесят!
Не знаю почему, но вид человека, который спит, когда я уже встал, приводит меня в неистовство.
Меня возмущает, что драгоценные часы нашей жизни, эти чудесные мгновения, которые никогда уже не вернутся, бесцельно тратятся на скотский сон.
По-моему, из всей той бессмысленной чепухи, которой досаждает нам жизнь, надувательство с «предсказанием погоды», пожалуй, наиболее неприятно.
Она подобна закату солнца и звездам: красота их не поражает нас, потому что наши глаза уже давно к ней пригляделись.
В следующем столетии немцы, вероятно, разрешат этот вопрос [вопрос диалектов] тем, что все будут говорить по-английски. В настоящее время в Германии почти каждый мальчик и девочка, даже из среднего класса, говорят по-английски; и не будь наше произношение [английское] так деспотически своеобразно, нет сомнения, что английский язык стал бы всемирным в течение нескольких лет. Все иностранцы признают его самым лёгким лоя теоретического изучения. Немцы, у которых каждое слово в каждой фразе зависит по меньшей мере от четырёх различных правил, уверяют, что у англичан грамматики вовсе нет. В сущности, она есть, только её, к сожалению, признают не все англичане и этим поддерживают мнение иностранцев. Последних ещё затрудняет, кроме зубодробительного произношения, наше правописание: оно действительно изобретено, кажется, для того, чтобы осаживать самоуверенность иностранцев, а то они изучали бы английский язык в один год.
Мне говорили опытные люди, что чистая совесть даёт человеку полное спокойствие, но сытый желудок даёт то же самое и гораздо более лёгким способом.
"Вообще я замечаю, что люди часто обладают тем, что им вовсе не нужно, и никогда не имеют того, в чем особенно нуждаются."
"Зачем ему [Джорджу] ходить в банк? Чтобы сидеть там за решеткой и делать вид, что он чем-то занят. И зачем вообще существуют банки? Только чтобы мучить людей! Приходишь туда в десять часов утра и застаешь уже кучу народа; на столах лежат десятки различных бланков, и неизвестно, на котором из них надо писать заявление. Когда вы решили написать на риск, вам нужно стоять в страшной давке и ждать, пока чиновник за решеткой выпьет стакан чаю и выкурит папиросу. Наконец вы пробиваетесь к нему, подаете заявление, а он - таким голосом, будто вы оскорбили его уже раз пятьсот в жизни, - отвечает, что ваша фамилия написана не на той строчке и что надо переписывать все заявление сначала. Когда вы наконец написали по вдохновению верно и простояли в толпе целый час, желчный чиновник дергает у вас из рук бумагу и велит приходить через два часа. Ехать домой на это время вам не стоит, и вы ждете тут же, испытывая жалкое удовлетворение при виде того, что и другие подвергаются таким же пыткам.
Через три (а не два) часа вас начинают посылать от окна к окну, заставляют переписывать два раза вашу фамилию, и когда несчастные деньги получены, вы чувствуете себя разбитым на целый день!"
Кому он там нужен, и на что вообще нужны все эти банки? Отдаешь им свои трудовые гроши, а когда хочешь получить по чеку, то они возвращают его назад, исчиркав вдоль и поперек дурацкими надписями вроде: «счет исчерпан» или «обращайтесь к чекодателю». Какой от этого прок? Такую штуку они сыграли со мной дважды на одной только прошлой неделе. Я не собираюсь терпеть эти издевательства. Я выну свой вклад.
