Kitabı oku: «Четыре пера», sayfa 2

2. Капитан Тренч и телеграмма

Тринадцать лет спустя, всё в том же месяце июне, за здоровье Гарри Фивершэма снова выпивали, но в более спокойной обстановке и меньшей компанией. Гости собрались в одной из комнат наверху, в многоэтажном здании того бесформенного квартала, что мрачной крепостью возвышается над Вестминстером. Ночной прохожий, если бы проходил по парку Святого Джеймса, направляясь к югу, а затем по висячему мосту, и случайно поднял бы глаза и вдруг увидел ярусы светящихся окон, вздымающихся над ним на столь немыслимую высоту, то наверняка замер бы на месте, изумившись, что здесь, в самом сердце Лондона, есть огромная гора, а на ней копошатся гномы. На одиннадцатом этаже этого дома Гарри снимал квартиру на время годичного отпуска из своего полка в Индии; в этой-то квартире, в гостиной, и имела место скромная церемония. Комната была обставлена тёмной, успокаивающей мебелью, а в камине, поскольку холодная погода опровергала календарь, ярко горел уютный огонёк. Из окна в “фонаре”² гостиной, на которое не были опущены шторы-жалюзи, открывался вид на Лондон.

За обеденным столом курили четверо мужчин. Гарри Фивершэм совсем не изменился, разве что отрастил усы, и они, светлые, теперь контрастировали с его тёмными волосами и с последствиями естественного развития. Это был теперь мужчина среднего роста, долговязый и крепко, атлетически сложенный, но черты его характера не изменились с той самой ночи, когда их столь пристально изучил лейтенант Сатч. Из его товарищей двое, приятели-офицеры, были в Англии в отпуске, как и он; он подхватил их в клубе во второй половине дня. Это были: капитан Тренч, невысокий, лысеющий, с маленьким, проницательным, подвижным лицом и чёрными, необычайно деятельными глазами, и лейтенант Виллоуби, офицер совершенно иного пошиба. Округлый лоб, мясистый, вздёрнутый нос и безучастные, на выкате, глаза придавали его лицу выражение непроходимой тупости. Он разговаривал, но редко и никогда – в тему, а чаще всего о том, о чём все давно забыли, но что продолжало настойчиво вертеться в его мозгу; он беспрестанно крутил усы, и от этого их концы завивались кверху чуть ли не до глаз, делая его смехотворно свирепым. Такого человека вы сразу выбросили бы из головы как лицо ничего не значащее, но вынуждены были бы обратить на него внимание опять. Ибо он родился не только глупым, но и упрямым, и если его глупость что-то сотворяла, то упрямство мешало ему сие признать. Это был не тот человек, который поддаётся убеждениям; однажды заимев некоторые понятия, он прикипел к ним навсегда; спорить с ним было бесполезно, потому что доводов он не слышал; по ту сторону его бессмысленных глаз без конца проворачивались недоразвитые мысли, впрочем, удовлетворявшие его. Четвёртым человеком за столом был Дарренс, лейтенант Восточно-Саррейского полка, друг Фивершэма, который явился, отозвавшись на телеграмму.

Это был июнь 1882-го года, когда все только и думали об Египте: гражданские – с тревогой, военные – с нетерпением. Аравийский паша, несмотря на угрозы, неуклонно укреплял оборонительные сооружения Александрии, и издалека, с юга, другая серьёзная опасность уже нависла свинцовой тучей. Минул год с той поры, как молодой, высокий и стройный Донголави, Мохаммед Ахмед, прошёл походным порядком через деревни Белого Нила, проповедуя с огнём Уэсли приход Спасителя. Жертвы страстно внимали речам турецкого налогосборщика, слышали обет, повторенный шуршанием ветра в иссохшей траве, и находили святые имена, запечатлённые даже на тех яйцах, что сами собирали. И в этом самом 1882-ом Мохаммед провозгласил Спасителем себя и вышел победителем из своих первых сражений против турков.

– Беда надвигается, – сказал Тренч, продолжая тему, в русле которой беседовали трое из четверых мужчин. Однако четвёртый, Гарри Фивершэм, в редкие промежутки говорил о другом.

– Я очень рад, что вы нашли возможность отужинать со мной сегодня. Я также отправил телеграмму Каслтону, нашему офицеру, – объяснил он Дарренсу, – но он обедал с одним влиятельным человеком из Военного министерства и сразу после этого собирался уезжать в Шотландию, так что придти никак не смог бы. У меня есть кое-какие новости.

Трое мужчин, умы которых были по-прежнему полны преобладающим предметом разговора, приготовились слушать, однако Гарри собрался им поведать вовсе не о перспективах войны.

– Я добрался до Лондона только что, этим утром, из Дублина, – сказал он с тенью смущения, – я пробыл в Дублине несколько недель.

Дарренс, оторвав взгляд от скатерти, равнодушно устремил его на своего друга.

– Ну, и? – спросил он твёрдо.

– Я приехал помолвленным о женитьбе.

Дарренс поднял бокал и поднёс его к губам.

– Тогда за твою удачу, Гарри, – только и сказал он. Для ушей Фивершэма не прозвучало в этом пожелании ничего такого, чего он бы хотел. Дружба этих двоих людей была не та, при которой произносятся нежные фразы. По правде говоря, их и не требовалось, и оба прекрасно об этом знали. Для них дружба была ценна тем, что имела подлинную крепость; она была для них тем полезным, не имеющим сноса инструментом, который вложен в их руки для частого, пожизненного использования; но они не говорили о ней ни сейчас, ни никогда прежде. Оба были благодарны ей, как редкому и незаслуженному подарку, и оба тем не менее понимали, что она может означать и готовность к самопожертвованию. Когда это необходимо, люди жертвуют собой и не упоминают об этом. Может быть, и в самом деле одно лишь осознание прочности своей дружбы принуждало их к определённой сдержанности, когда они обращались друг к другу.

– Спасибо, Джек! – сказал Фивершэм, – рад услышать от тебя добрые слова. Ведь это был ты, кто познакомил меня с Этни, и я никогда этого не забуду.

Дарренс без всякой суеты поставил свой бокал; затем наступил момент тишины, пока он сидел, остановив взгляд на скатерти, а руки положив на край стола.

– Да, – ровным голосом сказал он, – выходит, я оказал тебе хорошую услугу.

Он, казалось, собирался сказать ещё что-то, но не мог подобрать нужных слов; и тут голос капитана Тренча, резкий, отрезвляющий, живой, подходящий к тому, кому принадлежал, избавил его от переживаний.

– Это каким-то образом изменит дело? – спросил Тренч.

Фивершэм переместил сигару во рту:

– Ты имеешь в виду – оставлю ли я службу? – медленно спросил он. – Не знаю.

Дарренс не упустил возможности подняться из-за стола, подойти к окну и встать спиной к товарищам. Фивершэм, приняв это резкое движение за упрёк, продолжал, обращаясь не к Тренчу, а к спине Дарренса.

– Не знаю, – повторил он, – нужно будет подумать. Много чего имеется сказать. С одной стороны, конечно же, мой отец, моя карьера, как она есть. С другой – её папаша, Дэрмод Юстас.

– Он хочет, чтобы ты бросил службу? – спросил Виллоуби.

– Он, как и всякий ирландец, несомненно, воспротивится законной власти, – сквозь смех произнёс Тренч, – но нужно ли тебе присоединяться к нему, Фивершэм?

– Дело не только в этом, – свои оправдания он по-прежнему адресовал спине Дарренса, – Дэрмод стар, его поместья вот-вот разорятся, и ещё есть кое-что. Ты ведь знаешь, Джек?

Он вынужден был повторить прямое обращение, и даже тогда Дарренс ответил рассеянно:

– Да, знаю, – и цитатой вставил модную присказку: – ”Если хочешь виски – шаркни пару раз ногой по полу. Слуги поймут”.

– Точно, – согласился Фивершэм и продолжил, тщательно взвешивая слова и по-прежнему пристально глядя на своего друга поверх плеч остальных, – кроме того, есть сама Этни. Дэрмод однажды поступил правильно, когда нарёк её этим именем. Она принадлежит своей стране и, более того, своему графству. Любовь к родине у неё в крови. Не думаю, что она смогла бы стать по-настоящему счастливой в Индии, как, впрочем, и в любом другом месте, которое не в пределах Донегала с его торфяниками, ручьями и холмами бурого цвета, ставших ей родными. И с этим нужно считаться.

Он подождал возражений и, не услышав их, продолжил. Дарренс, однако, и в мыслях не держал упрёка. Он осознавал, что Фивершэм что-то говорит – и очень хотел, чтобы тот продолжал говорить ещё некоторое время – но не вникал совершенно, что именно, а стоял и рассматривал то, что видел из окна. Напротив него ослепительно сверкал пронзающий небо Пэлл Мэлл, цепочки огней накладывались одна на другую по мере того, как город поднимался к северу, а в ушах стояло громыханье миллионов экипажей. Под его ногами, очень далеко внизу распростёрся парк Святого Джеймса – спокойный, тёмный островок в море блеска и шума, и Дарренс испытал огромное желание выбежать из комнаты и оказаться в уединении посреди него. Но он не мог этого сделать, не высказав своего мнения, поэтому продолжал стоять спиной к присутствующим, прислонившись лбом к окну и надеясь, что его друг не перестанет говорить, ибо оказался весьма близок к самопожертвованию, которое не принято выдавать ни упоминанием, ни жестом, ни каким-либо другим признаком.

И Фивершэм продолжил-таки, и если Дарренс не слушал, то капитан Тренч уделил ему самое пристальное внимание. Было очевидно, что Гарри Фивершэм все свои соображения серьёзно обдумал; он уже не оправдывался, и в конце концов капитан Тренч остался удовлетворён.

– Хочу выпить за твоё здоровье, Фивершэм, – сказал он, – и испытываю все надлежащие чувства.

– Я тоже, старик, – проговорил Виллоуби, послушно следуя примеру старшего по званию.

Они выпили за здоровье своего товарища, и в тот момент, когда их пустые бокалы со звоном опустились на стол, раздался стук в дверь.

Двое подняли головы, Дарренс отвернулся от окна, а Фивершэм произнёс: “Войдите”, и вошедший слуга передал ему телеграмму.

Фивершэм небрежно разорвал конверт, столь же небрежно прочёл телеграмму, после чего остался сидеть, не сводя глаз с узкой полоски розовой бумаги, а лицо его сразу стало в высшей степени мрачным. Так он просидел ощутимо долгое время, не столько ошеломлённый, сколько задумчивый. В комнате воцарилась полная тишина. Трое гостей не смотрели на хозяина. Дарренс опять повернулся к своему окну, Виллоуби, закручивая усы, уставился в точку на потолке, а капитан Тренч развернул стул кругом и пристально смотрел на языки пламени; все замерли в неопределённости. Стало казаться, что в дверь постучалась беда, круто последовавшая за хорошими для Фивершэма новостями.

– Ответа нет, – произнёс Гарри и вновь впал в молчание. Один раз он поднял голову и посмотрел на Тренча, будто надумал что-то сказать, потом передумал и продолжил размышлять над посланием. Спустя пару секунд тишина была резко нарушена, но не кем-либо из троих, в ожидании застывших посреди комнаты, – шум донёсся извне.

Со стороны Веллингтонских казарм, с учебного плаца, с пронзительным визгом ворвались через открытое окно барабаны и горны, озвучивая сигнал вечерней зари, с пугающей ясностью, будто играли тревожный сбор, затем стали стихать, по мере того, как оркестранты промаршировали по гравию, удаляясь, затем загремели вновь. Фивершэм не изменил осанки, однако по его лицу теперь было заметно, что он вслушивался, вслушивался так же задумчиво, как задумчиво и читал телеграмму. В последующие годы этот момент снова и снова возникал в воспоминаниях каждого из троих гостей. Освещённая ярким, домашним огнём гостиная, открытое окно с видом на несметное число лондонских ламп, Гарри Фивершэм, сидящий перед развёрнутой телеграммой, громко взывающие литавры и духовые, переходящие затем в негромко и приятно звучащую музыку, манящие туда, куда лишь мгновение назад приказывали идти, – все эти подробности составляли картину, краски которой не поблёкли с течением времени, хотя её значимости теперь не понимали.

Вспоминалось то, что Фивершэм вдруг вскочил со стула, прямо перед тем, как звуки оркестра прекратились, в сердцах смял телеграмму, швырнул её в огонь и, прислонившись спиной к каминной полке, ещё раз сказал:

– Я не знаю, – так, будто уже выбросил то послание, какое бы оно ни было, из головы, и теперь резюмировал таким неопределённым образом относящиеся к прошлому доводы. Долгое молчание было таким образом нарушено, а обряд заклинания завершён. Огонь, взявшись за телеграмму, принялся трясти её, и она зашевелилась, как живая, словно корчилась от боли, потом изогнулась и развернула одну свою часть и секунду пролежала открытой, расправив складки, объятая пламенем, но ещё не съеденная им, и два или три слова стали чётко видны в жёлтом свете пламени. Затем огонь захватил и этот гладкий кусок и в мгновение ока сморщил его в чёрные клочья. А капитан Тренч весь этот промежуток времени пристально глядел в огонь.

– Ты, я полагаю, вернёшься в Дублин? – спросил Дарренс. Он, выйдя из ниши, опять оказался в комнате. Так же, как его товарищи, он чувствовал необъяснимое облегчение.

– В Дублин нет. Я поеду в Донегал через три недели. Там намечается бал; выражена также надежда, что ты приедешь.

– Я не уверен, что смогу. Если на Востоке случится беда, то меня, возможно, вызовут в штаб.

Беседа опять замкнулась на вопросах войны и мира и велась в этой плоскости до тех пор, пока Вестминстерские часы не забили одиннадцать, и на последнем их ударе капитан Тренч поднялся с места, а затем и Виллоуби с Дарренсом последовали его примеру.

– До завтра, – сказал Дарренс Фивершэму.

– Встретимся как обычно, – ответил Гарри.

Трое его гостей спустились вниз и вместе пошли через парк. На углу у Пэлл Мэлл компания разделилась – Дарренс пошёл вверх по Сент Джеймс Стрит, а Тренч и Виллоуби перешли через дорогу в направлении Сент Джеймс Сквер. Там Тренч подхватил Виллоуби под руку, к немалому удивлению последнего, так как Тренч был обычно сдержан.

– Ты знаешь, где живёт Каслтон? – спросил он.

– На Албемарл Стрит, – ответил Виллоуби и сообщил номер.

– Он уезжает из Юстона в двенадцать часов, а сейчас десять минут двенадцатого. Хочешь кое-что узнать, Виллоуби? Мне, признаюсь, любопытно. Я человек пытливый и методичный, и когда кто-то получает телеграмму, предлагающую ему рассказать кое о чём Тренчу, а он ничего Тренчу не рассказывает, то мне становится по-философски любопытно, что же это за кое-что! Остаётся Каслтон – единственный офицер нашего полка, который сейчас тоже в Лондоне. К тому же, Каслтон пообедал с “шишкой” из Военного министерства. Думаю, что если мы возьмём двуколку до Албемарл Стрит, то поймаем Каслтона как раз на пороге его дома.

Мистер Виллоуби, который из того, что имел в виду Тренч, понял очень мало, тем не менее радушно согласился с этим предложением.

– Думаю, это было бы благоразумно, – сказал он, остановил проезжающий экипаж, и несколько минут спустя двое приятелей катили по направлению к Албемарл Стрит.

3. Последняя прогулка вместе

Тем временем Дарренс в одиночестве шагал к своему жилищу, вспоминая тот день, после которого минуло два года, когда по странной прихоти старого Дэрмода Юстаса его против воли привели в дом у реки Леннон, что в графстве Донегал, где он познакомился с Этни, дочерью Дэрмода, очень ей удивившись. Ибо она удивляла всех, кто до неё уже побеседовал с папашей. Дарренс тогда остался в доме на ночь, а она весь вечер играла на скрипке, сидя спиной к публике, такая у неё была привычка во время игры, чтобы чьи-то взгляд или жест не помешали её мыслям сосредоточиться. Мелодии, которые она тогда исполняла, и сейчас звучали в его ушах. Девушка обладала музыкальным даром, и когда смычок в её руках спрашивал, струны скрипки отвечали ему, а в одной увертюре – в Мусолинской увертюре – слышалось подлинное рыдание моря. Дарренс слушал с интересом, потому что скрипка рассказывала ему о многом из того, чего не знала сама девушка, на ней игравшая. Она рассказывала о долгих и опасных путешествиях, о лицах чужих стран, об освещённом луной море и серебристом следе за кормой, о голосах, зовущих из бескрайней пустыни. Всё глубже, всё таинственней она пела о великих и небывалых радостях и о великих и вечных скорбях, и сама при этом обретала величие; и о неоформленных в слова страстных желаниях без единой жалобной ноты звучала она. Так всё это представлял себе Дарренс в тот вечер, когда слушал исполнение Этни, не видя её лица, обращённого не к нему. Так он представлял себе это и сейчас, когда понял, что её лицо, до скончания дней, будет по-прежнему обращено не к нему. Из её исполнения он сделал один вывод, о котором, приложив усилия, ему следует всегда чётко помнить: настоящая музыка не умеет жаловаться.

На следующее утро он поехал в Роу, и в его голубых глазах, что смотрели на мир с бронзового лица, дружелюбия было ничуть не меньше обычного. В полдесятого он уже стоял у кустов сирени и золотого дождя, но прождал бесконечно долго, а Гарри Фивершэм так и не встретился с ним ни в это утро, ни в последующие три недели. С тех самых пор, как оба окончили Оксфорд, для них стало обычаем встречаться на этом месте и в этот час, если волей случая они оказывались в городе, и Дарренс пребывал в замешательстве. Ему показалось, что он, ко всему, ещё и потерял друга.

Тем временем слухи о войне переросли в уверенность, и когда Фивершэм наконец-то явился на место встречи, у Дарренса были новости.

– Я же говорил, что удача, возможно, повернётся ко мне лицом. И вот это случилось. Я еду в Египет, в штаб генерала Грэхэма. Говорят, что позднее мы переправимся через Красное море в Суакин.

Его радостный голос, свидетельствующий о хорошем расположении духа, несомненно, возбудил в глазах Фивершэма зависть. Даже в тот счастливый момент, в миг удачи, Дарренсу показалось странным, что Гарри Фивершэм завидует ему, – странным, но приятным. И он растолковал зависть в свете собственных устремлений.

– Я понимаю – твой полк вынужден остаться, и это незаслуженно тяжёлая участь для тебя, – сочувственным тоном сказал он. Пока они ехали бок о бок верхом на лошадях, Фивершэм молчал, а затем, когда они приблизились к стоящим под деревьями стульям, сказал:

– Этого следовало ожидать. В тот день, когда ты ужинал у меня, я подал документы.

– В тот вечер? – спросил Дарренс, поворачиваясь в седле, – то есть после того, как мы ушли?

– Да, – сказал Фивершэм, принимая поправку и думая, нарочно ли это он. Но Дарренс дальше ехал молча, и опять Гарри принял молчание друга за упрёк, и опять ошибся, потому что Дарренс неожиданно заговорил, искренне и сквозь смех:

– Я помню, ты нам в тот вечер всё объяснил. Право же, хоть убей, я не могу не жалеть о том, что мы едем не вместе. Когда ты уезжаешь в Ирландию?

– Сегодня вечером.

– Так скоро?

Они повернули коней и опять поскакали на запад по засаженной деревьями аллее. Утро по-прежнему освежало. Рано позеленевшие липы и каштаны нисколько не утратили своей молодости. Май в том году запоздал, и ветки всё ещё белым снегом покрывал нежный цвет, выделяясь на фоне тёмно-красных рододендронов. Парк сверкал в переливах солнечного света, а шум улиц вдалеке казался журчанием речной воды.

– Как давно мы не купались в Сэндфордской запруде, – сказал Дарренс.

– И не мёрзли в пасхальные каникулы в снегу большого оврага на Грейт Энд, – добавил, отвечая, Фивершэм. У обоих было чувство, что этим утром закончится целый том в их книге жизни, а поскольку читать этот том было удовольствием, и они не знали, будут ли написаны последующие, то решили ещё раз пролистать страницы, прежде чем отложить его в сторону.

– Ты должен остаться с нами, Джек, когда вернёшься, – сказал Фивершэм.

Дарренс давно приучил себя не вздрагивать, чего и не сделал, даже услышав это предвосхищающее “с нами”, а лишь натянул левой рукой поводья, и его друг ничего не заметил.

– Если я вернусь, – отвечал Дарренс, – то ты мои убеждения знаешь. Я никогда не стал бы жалеть того, кто погиб на действительной службе, и сам очень хотел бы подойти к такому концу.

Такое – весьма простое – кредо вполне согласовывалось с простотой представившего его человека, и означало оно не более чем следующее: достойный уход равноценен долгим годам жизни. Он произнёс эти слова без грусти или признака дурного предчувствия, однако всё же опасался, как бы его товарищ не растолковал их по-иному, и мельком взглянул тому в лицо, но заметил лишь всё ту же непонятную зависть в глазах Фивершэма.

– Ты ведь понимаешь, что может случиться и кое-что похуже, – продолжал он, – можно, к примеру, вернуться калекой. Умные люди, возможно, ухитряются мириться и с этим, но что бы я, чёрт меня возьми, делал, если бы оказался вынужден сидеть в кресле до конца своих дней? Меня от мысли об этом в дрожь бросает, – он повёл широкими плечами, как бы сбрасывая страх, – так что это наша последняя прогулка. Давай перейдём на галоп, – и отпустил коня.

Фивершэм последовал его примеру, и они, поравнявшись, пустились вскачь по песку. На краю Роу они остановились, пожали руки и, обменявшись наикратчайшими из кивков, расстались. Фивершем покинул парк, а Дарренс, повернув назад, пошёл шагом и направил коня под деревья, к местам для сидения.

Ещё мальчиком у себя дома в Саутпуле, в Девоншире, на берегу поросшего лесом ручья в устье Салкомбы он осознавал в себе некую неугомонность, желание уплыть по этому ручью и, поднявшись выше уровня морского, добраться до диковинных стран своей мечты, что раскинулись за знакомыми ему дремучими лесами, и повидать чудной тамошний народ. Неугомонность эта в нём росла, и “Гессенс”, даже после того, как он унаследовал его со всеми фермами и землями, осталось навсегда в его понятии как место, куда он приезжал к себе домой, а не как имение, которым владел. Он вспомнил сейчас об этой неугомонности и применил к ней слова Фивершэма, которые – он знал – были правдой. Этни Юстас вряд ли станет счастливой вне своего графства Донегал. Так что, даже если всё вышло бы иначе, конфликт вполне мог бы произойти; может быть, Гарри Фивершэм и должен жениться на Этни – никто иной, кроме Фивершэма.

Так он ехал и обсуждал сам с собой все события, пока не исчезли из виду наездники и дамы в цветастых платьях, прохлаждавшиеся под деревьями. Уменьшились и сами деревья, теперь ставшие растрёпанными и шероховатыми, как мимозы. Коричневый песок под копытами его коня расходился широкими кругами, приобретая яркий медовый оттенок, а чёрные камни, беспорядочно нагромождённые, точно куски угля в песчаной пустыне, зеркалами отблёскивали на солнце. Он был глубоко погружён в раздумья об африканской области Судан, когда услышал своё имя, произнесённое мягким женским голосом, и, подняв голову, обнаружил, что находится у самой ограды.

– Здравствуйте, миссис Адэр, – произнёс он, останавливая коня, и миссис Адэр через перила подала ему руку. Соседка Дарренса из Саутпула, она была на год-два старше его – высокая женщина, примечательная многими оттенками густых каштановых волос и необычайной бледностью в лице. Однако в данный момент лицо посветлело, и на щеках появилось что-то вроде румянца.

– У меня есть для Вас новости, – сказал Дарренс, – две, и притом особенные. Первая – Гарри Фивершэм женится.

– На ком? – нетерпеливо выпалила леди.

– Вы её знаете. Гарри познакомился с ней в Вашем доме на Хилл Стрит, а представил его я. Своё знакомство он укрепил в Дублине.

Миссис Адэр уже поняла, и было ясно, что это приятная новость для неё.

– Этни Юстас! – воскликнула она, – так они скоро поженятся?

– Нет ничего такого, что воспрепятствует этому.

– Я рада, – вздохнула леди будто бы с облегчением. – А вторая?

– Не менее хорошая, чем первая. Я еду служить под начало генерала Грэхэма.

Миссис Адэр молчала. В глазах её появилась тревога, а краска исчезла с лица.

– Ты, я полагаю, весьма этим доволен, – медленно проговорила она.

Голос Дарренса рассеял все её сомнения:

– Мне надо бы думать, что да. Кроме того, я уезжаю скоро, и чем скорее, тем лучше. Но перед отъездом нельзя ли мне придти и отужинать вместе с Вами?

– Мой муж обрадуется, увидев Вас, – довольно холодно сказала миссис Адэр. Но Дарренс холодности в её тоне не заметил. Он думал лишь о том, как наилучшим образом использовать представившуюся ему возможность; он подстрекал свою восторженность и выражал её в словах скорее для собственной выгоды, нежели для соответствия мыслям миссис Адэр. Эта леди, надо сказать, всегда оказывала на него довольно туманное впечатление. Она отличалась чуждыми здешним местам статью и красотой – качества эти, впрочем, отнюдь не редко заметны теперь вдоль побережий Девона и Корнуолла, – носила модную причёску и всегда изысканно одевалась. Более того, она была дружелюбна. На этом познания Дарренса о ней кончались. Возможно, её главным достоинством в его глазах было то, что она подружилась с Этни Юстас. Ему следовало ближе познакомиться с миссис Адэр. Он поскакал прочь из парка, сожалея о том, что судьбы его и друга стали этим утром окончательно разъединены. В действительности же тем утром он связал их новой нитью, которая впоследствии опять свела их вместе, скрепила странными, ужасными взаимоотношениями. Миссис Адэр выехала вслед за ним из парка и, глубоко задумавшись, направилась домой.

У Дарренса оставалась всего одна неделя, чтобы собрать снаряжение и уладить дела с девонширским поместьем. Подготовка велась спешно и непрерывно, так прошла вся неделя, и в его квартире газеты за каждый день оставались неразвёрнутыми. Генералу предстояло пройти по суше до Бриндиси, и вот одним дождливым и ветреным вечером, ближе к концу июля, Дарренс с Дуврского пирса поднялся на борт почтового парохода, идущего в Кале. Небольшая компания, несмотря на унылую погоду, всё же собралась, чтобы проводить генерала. Отдали швартовы, раздались негромкие возгласы и, прежде чем они стихли, Дарренс осознал, что оказался окружён неким странным обманом чувств. Он облокотился о фальшборт, лениво гадая, последний ли раз видит Англию, жалея о том, что никто из друзей не пришёл проводить его, как вдруг ему показалось, что его желание исполнено, потому что он перехватил взгляд человека, стоящего под газовым фонарём, и этот человек имел фигуру Гарри Фивершэма и вообще был похож на него. Дарренс протёр глаза и посмотрел опять, только ветер заставил язычок пламени под стеклом неуверенно затрепетать, а дождь своей пеленой затуманил причал. Он смог лишь удостовериться в том, что человек там стоял, и смутно различить его бледное от света фонаря лицо. Мираж – сказал он себе. Гарри Фивершэм, скорее всего, в данный момент слушает, как Этни Юстас играет на скрипке под ясным небом, в роскоши донегальского сада. Он стал отворачиваться от фальшборта, и тут ветер стих, огни на пирсе загорелись ярко и прямо, и то лицо – его черты и выражение – отчётливо вырисовалось из теней. Дарренс перегнулся через борт судна.

– Гарри! – предельно громко, с изумлением в голосе прокричал он.

Но фигура под фонарём не шелохнулась. Ветер снова заколебал туда-сюда огоньки, лопасти вспенили воду, и вскоре почтовый пароход миновал мол. Это обман чувств, повторил он, совпадение. Лицо незнакомца, очень похожего на Гарри. Оно не могло быть – Фивершэма, потому что лицо, которое в какой-то миг столь отчётливо рассмотрел Дарренс, было осунувшееся и тоскующее, имело печать необыкновенных страданий и принадлежало человеку, отвергнутому друзьями.

Дарренс всю ту неделю был очень занят и начисто забыл и о той телеграмме, и о тревожном ожидании, что вызвало её долгое чтение, а газеты в его квартире так и пролежали неразвёрнутыми. Но его друг Гарри Фивершэм всё-таки пришёл на проводы.