Kitabı oku: «Четыре пера», sayfa 3
4. Бал в доме “Леннон Хаус”
После конной прогулки с Дарренсом в Роу Фивершэм всё же уехал в Дублин с ночным почтовым, и в первой половине следующего дня пересёк Лоу Свилли на грузовом пароходике, который раз в неделю курсировал по реке Леннон до Рамильтона. На пристани в своём высоком двухколёсном экипаже его ждала Этни; она подала ему руку и одарила товарищеской улыбкой.
– Ты удивлён тем, что увидел меня? – спросила она, имея в виду выражение его лица.
– Как и всегда, – ответил он, – потому что ты – всегда больше, чем мои мысли о тебе.
И её улыбка изменилась, стала чем-то более значительным, чем улыбка друга.
– Поедем медленно; я буду править, – сказала она, как только его вещи уложили в экипаж, – я нарочно не взяла конюха. Завтра приезжают гости, и у нас есть только один день – сегодняшний.
Они поехали вдоль реки по широкой мостовой, а затем свернули в крутую, узкую улочку. Фивершэм молча сидел рядом. Он впервые приехал в Рамильтон и замечал сейчас всё, что видел и слышал по сторонам – неопределённого, тёмного цвета рощу высоких деревьев, возвышающуюся на том берегу реки, старый серый мост, а выше его – шум воды, журчащей на отмелях, и навевающее дремоту спокойствие города. Он воспринимал окружающее с превеликим любопытством и почти с гордостью, будто имел право собственности, потому что здесь жила Этни, и все эти предметы и явления были неотъемлемой частью её жизни.
Это была в то время девушка двадцати одного года, высокая, крепко сложенная и одновременно гибкая, с соразмерной росту шириной плеч, в которых совсем не было преувеличенной покатости, столь почитаемой нашими бабушками, и от этого она нисколько не потеряла женской привлекательности, а в походке была легка, как лань. Волосы её были тёмно-коричневого цвета, и она укладывала их витками на затылке; щёки её пылали ярким румянцем, а ясно-серые глаза смотрели в лицо собеседника с наиобаятельнейшей открытостью. И характер её совпадал с внешностью. Она была честна; в ней ощущалась некая прямота, этакая простота силы, несущая в себе много нежности, а жестокость исключающая вовсе. Об её храбрости до сих пор рассказывают в Рамильтоне, и Фивершэм всегда вспоминает эту историю с глубоким волнением. Она замешкалась у дверцы на том спуске с крутого холма, что ведёт к реке, когда лошадь, которой она правила, испугалась обычного звяканья ведра и понесла. Вожжи в тот момент свободно лежали и упали на землю прежде, чем Этни смогла схватить их; так она оказалась беспомощно сидящей в экипаже, а лошадь мчалась туда, где дорога резко сворачивает на мост. То, что она совершила, она совершила весьма хладнокровно. Выбравшись через передок повозки, которую раскачивало и бешено несло вниз с холма, схватившись за оглобли и удерживая равновесие, она дотянулась до конской шеи, поймала поводья и остановила животное в десяти ярдах от изгиба дороги. Но и её качества скрывали в себе недостатки, о которых Фивершэм пока ничего не знал.
Первые полпути Этни в основном молчала, так же, как и её спутник, потом заговорила, но как-то рассеянно, будто в её мыслях было что-то более важное. Проговорила она это, резко повернувшись к Фивершэму, только когда они выехали за город и оказались на прямой, волнообразной дороге в Леттеркенни:
– Я прочла сегодня утром, что ваш полк направлен из Индии в Египет. Ты мог бы поехать с ними, не встань я на твоём пути. У тебя была бы возможность отличиться. Я помешала тебе, и очень об этом сожалею. Ты, конечно же, не мог предполагать, что новое назначение твоего полка состоится когда-нибудь вообще, и мне понятно, как тяжело тебе оставаться. Я виню себя.
Фивершэм некоторое время сидел, неотрывно глядя вдаль, затем сказал голосом, вдруг охрипшим:
– Тебе не следует делать этого.
– И как мне справиться с этим? Я виню себя всё более, – продолжала она, – ведь я вижу события не совсем так, как другие женщины. Если предположить, к примеру, что ты уехал в Египет и случилось самое худшее, то я, конечно же, чувствовала бы себя очень одинокой до конца своих дней, но я бы абсолютно точно знала, что по истечении этих дней ты и я ещё многое друг в друге познали бы.
Она говорила не впечатляющим интонацией голосом, а тем ровным, устойчивым тоном, каким рассказывают о самом обычном воображаемом явлении. Фивершэм задержал дыхание, словно ему стало больно. Но девушка не сводила глаз с его лица, и он сидел не шевелясь, уставившись вперёд, и только на лбу появились складки. Он, казалось, не решился ответить и не разомкнул губ, а Этни продолжала:
– Видишь ли, я умею переживать отсутствие людей, о которых забочусь, может быть, несколько легче, чем большинство людей. У меня нет чувства, что я потеряла их насовсем. – Она помолчала некоторое время, подыскивая слова для трудновыражаемой мысли. – Ты ведь знаешь, как это случается, – возобновила она, – представь себе – ты идёшь-идёшь, тебе нудно и скучно, и вдруг выхватываешь лицо из толпы едва тебе знакомых, и сразу осознаёшь, что это – лицо друга; или же узнаёшь его, хотя раньше никогда не видел. Это почти та же радость, будто ты внезапно нашёл того, кого долго искал. Таких друзей – их, в самом деле, мало, но в конечном итоге именно они оказываются настоящими, – таких друзей ты уже не потеряешь, пусть они и отсутствуют, или даже – умерли.
– Если только, – медленно произнёс Фивершэм, – не ошибёшься. А что, если лицо в толпе – всего лишь маска? Можно ведь обмануться.
Этни решительно помотала головой:
– Таким образом – нельзя. Человеку может казаться, что он совершает ошибки, долго совершает, но в какой-то момент он получает доказательство того, что никаких ошибок не совершал вовсе.
Слепая вера девушки передалась ему и стала мучить, так что он не мог больше молчать.
– Этни! – воскликнул он, – ты не знаешь…
Но в этот момент Этни засмеялась, придержала лошадь и указала кнутом.
Они добрались до вершины холма, что в двух милях от Рамильтона. Дорога пролегала между каменными стенами: та, что слева, огораживала общинные земли, правая – рощу дубов и буков. В левую стену был встроен почтовый ящик ярко-красного цвета; на него-то и указывал хлыст Этни.
– Я хотела показать тебе это, – оборвала его она. – Вот сюда я обычно опускала письма к тебе в те беспокойные времена.
Фивершэм не воспользовался возможностью договорить.
– Дом находится за деревьями, направо, – продолжала она.
– Очень удобный почтовый ящик, – отметил Фивершэм.
– Да, – сказала Этни. Они поехали дальше и остановились снова в том месте, где обвалилась стена парка. – Здесь я обычно перелезала, чтобы опустить письма. По ту сторону стены есть дерево, такое же удобное, как почтовый ящик. Мне приходилось ночью полмили бежать по улице.
– А если бы наткнулась на воров?! – воскликнул Фивершэм.
– Натыкалась только на колючки, – сказала Этни и, сворачивая при въезде в ворота, подъехала к крыльцу длинного, неправильной формы серого дома. – Ну вот, у нас есть ещё целый день перед балом.
– Вся округа, надо полагать, соберётся? – предположил Фивершэм.
– Сельчане ни о чём другом и думать не смеют, – рассмеялась Этни, – отец пошлёт полицейских, чтобы те привели их, если вздумают не явиться, так же, как он привёл сюда твоего друга, мистера Дарренса. Кстати, мистер Дарренс прислал мне подарок – скрипку Гварнери.
Дверь отворилась, и к ступенькам шагнул худой, долговязый старик с осунувшимся, но свирепым, как у хищной птицы, лицом. Оно, однако, смягчилось дружелюбием, когда он увидел Фивершэма, а на губах его заиграла улыбка. Чужак мог бы подумать, что он подмигивает, но это его левое веко постоянно свисало над глазом.
– Ну, здравствуй, – сказал он, – рад тебя видеть. Ты должен чувствовать себя здесь, как дома. Если хочешь виски, шаркни пару раз ногой по полу. Слуги поймут. – После этого он развернулся и зашёл обратно в дом.
* * *
Биографу Дэрмода Юстаса нужно было бы подойти к своей работе с осторожностью, ибо, поскольку старый хозяин дома “Леннон Хаус” уже двадцать лет как не лежал в могиле, то к настоящему времени обрёл образ легендарного героя. Небылицы с его участием постепенно слагались в были, и любому ловкачу в тех краях достаточно было проявить находчивость и задвинуть историю о Дэрмоде, чтобы обеспечить полное доверие к себе. Существуют, однако определённые факты. Он применял практику древнего, тиранического гостеприимства, держал дом у дороги в Леттеркенни открытым для всех и даже чужакам навязывал ночлег и стол, что однажды испытал на себе Дарренс. Это был человек из прошлого века, который сердито взирал на перевёрнутый вверх дном мир и ни за что не хотел с ним поладить, разве что после изрядно принятого спиртного. Он – как римский патриций Кориолан, только пьяный – верил, что народ можно гонять, как стадо, с помощью палки, и тем не менее всегда помнил об умении держать себя в обществе даже наискромнейших из женщин. Горожане Рамильтона всегда с гордостью говаривали, что он, сухопарый, седовласый старик с болезненным лицом и осоловелыми глазами, качающийся от выпитого, но чудом удерживающийся в седле, даже будучи в наихудшем состоянии, когда скакал галопом сверху вниз по крутым, вымощенным булыжником улицам, верхом на крупной белой кобыле, доставшейся ему из семнадцатых рук, со своим неразлучным другом – шотландской овчаркой, – никогда никого не сшиб с ног, за исключением одного человека. Здесь следует сделать пару примечаний. Он побаивался своей дочери, которая благоразумно держала его в неопределённости – то ли она довольна им, то ли нет; и возымел высокую степень расположения к Гарри Фивершэму.
Однако в тот день Гарри его почти не видел. Дэрмод уединился в комнате, которую он с удовольствием называл кабинетом, пока Фивершэм и Этни после обеда ловили лососей в Ленноне. День стоял тихий, как шабаш, и даже птицы замерли. От дома раскинулись под крутым уклоном луга, оттенённые деревьями и покрытые пятнами солнечного света, переходящие в долину, за которой река, кажущаяся под нависающими сводами ветвей чёрной, несла свои быстрые воды. В одном месте вода падала – соскальзывала со скал так гладко, что казалась неразрывной, даже твёрдой, кроме одного участка. Там река разбивалась об острый утёс и отбрасывалась назад янтарной волной, просвечиваемой солнцем. Они долго сидели напротив этого утёса, временами болтая, но большей частью слушая шум воды и созерцая её непреходящий поток, пока не приблизилось время заката и тени не стали длинными; тогда они встали, посмотрели друг на друга с улыбкой и так медленно пошли к дому. Это был день, который Фивершэм запомнил надолго, потому что предстоящая ночь была ночь бала. Когда оркестр заиграл начальные такты четвёртого вальса, Этни сошла со своего места у двери в гостиную, подхватила Фивершэма под руку, и они вышли в вестибюль.
Там было пусто, а центральная дверь открыта навстречу прохладе летней ночи. Из танцевального зала волнами доносились ритмы весёлой музыки и шарканье ног танцующих. Этни облегчённо вздохнула, отдыхая от своих обязанностей, после чего, выпустив руку партнёра, подошла к стоящему сбоку столу.
– Почту принесли, – сказала она, – письма: одно, второе, третье – тебе, и коробочка.
Пока говорила, она протянула ему её, белую картонную коробочку для ювелирных изделий, и очень удивилась отсутствию в ней веса.
– Она, должно быть, пуста, – сказала она.
Но упаковка была, тем не менее, тщательно запечатана и перевязана, и Фивершэм, сломав печати и развязав бечеву, взглянул на адрес. Посылка была отправлена из его квартиры, а почерк был ему незнаком.
– Это какая-то ошибка, – сказал он, открывая крышку, и – оторопел. Из коробки выпорхнули три белых пера, какой-то миг покачались, трепеща, в воздухе и, одно за другим, мягко опустились на пол. На тёмных полированных досках они лежали, как снежинки. Но были они не белее щёк Гарри Фивершэма. Он так и стоял, уставившись на пёрышки, пока локтем не ощутил лёгкое прикосновение, перевёл взгляд и увидел на своём рукаве одетую в перчатку руку Этни.
– Что это значит? – спросила она. В её голосе слышалось недоумение, но не более того. Улыбка на лице и преданное доверие в глазах говорили о том, что она ничуть не сомневалась, что первое же слово Гарри рассеет его. – Что это значит?
– Что существуют вещи, которые невозможно скрыть, надо думать так, – сказал Фивершэм.
Некоторое время Этни не говорила ничего. В вестибюль проникала томная музыка, а из сада, через открытую дверь, доносился шелест деревьев. Затем она, потеребив его за руку и издав бездыханный смешок, попросила его, как просят ребёнка:
– Ты, похоже, не понимаешь, Гарри. Здесь три белых пера. Тебе их прислали в шутку? Ну да, конечно же, в шутку. Однако жестокие же шуточки…
– Их прислали чрезвычайно серьёзно, – это заговорил он, глядя ей прямо в глаза. Рука Этни оторвалась от его рукава и опустилась.
– А кто их прислал? – спросила она.
Фивершэм же думал в ином ключе. Главное – содержимое, а не люди, отправившие коробку. Этни, протянув руку, взяла у него её. На дне лежали три визитные карточки, она вынула их и прочла вслух:
– Капитан Тренч, мистер Каслтон, мистер Виллоуби. Ты знаешь этих людей?
– Все трое – офицеры моего бывшего полка.
Девушка, ошеломлённая, встала на колени прямо на пол и собрала в руку пёрышки, в глубине души надеясь, что само прикосновение к ним поможет ей что-то понять. Они лежали на ладони её руки в белой перчатке; она слегка дунула на них, они взмыли вверх и, трепыхаясь и паря, повисли в воздухе. Пока они оседали, она поймала их снова, и раздумья постепенно привели её к следующему вопросу.
– Их прислали справедливо? – спросила она.
– Да, – ответил Гарри Фивершэм.
Он не собирался отрицать или уворачиваться. Он осознал то, что ужасная вещь, так много лет предвидимая, в конце концов постигла его. Он прослыл трусом. Это слово давно, точно выписанное огненными буквами, пылало в его мозгу, и вот теперь оказалось крупно начертано в общественном месте. Он стоял так, как стоял когда-то перед портретами пращуров – безмолвно воспринимая осуждение. А вот девушка, по-прежнему не вставшая с колен, отказывалась мириться со случившимся.
– Я не верю, что это правда, – сказала она, – ты не смог бы столь прямо смотреть мне в лицо, если бы это было правдой. Твои глаза, вместо того, чтобы встретиться с моими, уткнулись бы в пол.
– Тем не менее это – правда.
– Три белых пёрышка, – медленно сказала она и затем, всхлипнув, продолжила: – надо же – ещё сегодня сидели мы, только ты и я, на берегу Леннона, под вязами, – ты не забыл, Гарри? – и вот появляются три белых пёрышка, и кажется, что конец света близок.
– О нет! – воскликнул Гарри; голос его надломился на полуслове. До сих пор он говорил с твёрдостью, соответствующей твёрдости взгляда, и эти её последние слова, напомнившие недавно пережитое, и трогательная простота её высказываний взяли его за душу. Но Этни, казалось, не вняла его мольбе. Она прислушалась, повернувшись лицом к танцзалу: щебечущие голоса и смех, доносившиеся оттуда, стали громче и ближе, и до неё дошло, что музыка прекратилась. Она быстро поднялась на ноги, сжав перья в руке, и открыла одну из дверей. Это была дверь в её гостиную.
– Пойдём, – сказала она.
Гарри последовал за ней, и она закрыла дверь за собой, оставляя шум с той стороны.
– А теперь, – попросила она, – расскажи-ка мне, пожалуйста, зачем были посланы эти перья.
Она спокойно стояла перед ним, бледная в лице, и в его выражении Фивершэм не смог разглядеть какого-либо другого чувства, кроме решительного желания добраться до истины; и столь же спокойно произнесла это. Он ответил, как отвечал до этого, прямо и по существу, без всякой попытки смягчить ситуацию:
– Пришла телеграмма, её послал Каслтон. Её принесли, когда Тренч и Виллоуби ужинали у меня. В ней говорилось, что мой полк будет переведён на действительную службу в Египет. Каслтон в тот день обедал с человеком, познакомиться с которым было нужно, и я не усомнился в точности его донесения. Он просил меня сообщить Тренчу. Я этого не сделал, а сидел с телеграммой перед собой, обдумывая её содержание. Каслтон в ту ночь уезжал в Шотландию, с тем чтобы из Шотландии вернуться прямо в полк. Он, следовательно, увидел бы Тренча самое раннее через несколько недель, и к тому времени о телеграмме, скорее всего, позабыли бы, или перепутали бы дату. Я не сказал Тренчу и бросил телеграмму в огонь, и в тот же вечер подал документы. Но Тренч каким-то образом выведал. Дарренс тоже присутствовал – боже мой, Дарренс! – спохватился он вдруг, – значит, и он знает, как и все!
Его вдруг поразила мысль о том, что друг Дарренс, который, как ему было хорошо известно, имел обыкновение относиться к нему с почтением, по всей вероятности, посчитает его объектом презрения. Тут заговорила Этни. В конце концов, какое теперь имеет значение, знает ли Дарренс, если уж сама Этни знает. Пусть хоть весь белый свет узнает, от Южного полюса до Северного.
– И это всё? – спросила она.
– Этого достаточно.
– Думаю, нет, – продолжала она, чуть понизив голос, – мы ведь договорились, не так ли, что между нами никогда не будет никаких дурацких недомолвок. Каждый из нас должен сам быть откровенным и взамен получать откровенность – без всяких обид. Так откройся же мне, прошу тебя! – умоляла она, – я, думаю, вправе требовать от тебя этого. Во всяком случае, я прошу сейчас так, как никогда ни о чём в своей жизни не просила.
Гарри вспомнил о причине, которой смог бы объяснить свой поступок, столь мелкой по сравнению со столь глубокими последствиями. Этни разжала пальцы, и три пёрышка легли перед ней на стол. Оправдать их было невозможно; клеймо труса висело на нём биркой слепца; кроме того, заставить её понять он никогда не смог бы. Однако она ждала объяснений, и имела на это право. Она была великодушна в своей просьбе, а такое благородство не так часто встречается среди женщин. Поэтому Фивершэм, собравшись с мыслями, начал:
– Всю жизнь я боялся, что однажды струшу, и с самого начала знал, что предопределён судьбой для армейской службы. Свой страх я держал в себе. Не существовало никого, кому я мог бы рассказать о нём. Мама умерла, а отец… – он на мгновение остановился, чтобы сделать глубокий вдох. Он увидел отца, этого железного нелюдима, сидящего в этот самый момент на мамином любимом стуле, на террасе, устремившего взгляд, поверх освещённых луной полей, в сторону Сассексской меловой гряды, и представил себе, как тот мечтает о достойных рода Фивершэмов почестях и наградах, которые в самом начале египетского похода заслужит его сын. И, конечно же, суровое сердце старика разорвалось бы от этого удара. Гарри стал отчётливо осознавать масштабы своего низкого поступка и все те невзгоды, что за ним непеременно последуют. Уронив голову на руки, он громко застонал.
– Отец, – возобновил он свой рассказ, – никогда не понял бы, не смог бы понять. Я его знаю. Когда на пути его поджидала опасность, он с готовностью встречал её, но – не предвидел заранее. А для меня беда всегда была в том, что я предчувствовал любую опасность, всякий риск, поджидающий впереди. И кроме того, я предвидел ещё кое-что. Отец в часы ожидания, перед началом сражения, после построения войск разговаривал обычным тоном, а для меня само предчувствие неизвестности, напряжение тех часов были пыткой. Я предвидел возможность трусости. Однажды вечером, когда отец собрал у себя старых друзей – он называл эти застолья “крымскими ночами” – были рассказаны две ужасные истории об уклонистах, одна об офицере, другая о хирурге, и я был в тот момент поставлен перед лицом трусости. С обеими историями я засыпал ночью; они никогда не выходили из моей памяти, они стали частью меня. Я видел себя то на месте одного, то на месте другого, представлял, как я поступил бы на их месте, как из-за меня наступает перелом в сражении, разоряющий мою страну, как я при этом позорю отца и тех ушедших в мир иной, чьи портреты были по ранжиру развешаны в зале. Я пытался одержать верх над страхом. Во время охоты у меня в голове всегда была карта местности. Я предвидел обманчивость всякой изгороди, любой ямы, каждой насыпи.
– Но на коне ты сидел прямо, – перебила Этни, – мистер Дарренс так сказал мне.
– Неужели? – рассеянно произнёс Фивершэм, – возможно, это и так, когда гончие были впереди. Знал бы Дарренс, что означало для меня ожидание, перед тем, как снималась маскировка. Поэтому, когда пришла телеграмма, я воспользовался случаем и подал в отставку.
Он закончил свою исповедь. Говорил он осторожно, кое-что скрывая от неё. Как бы ревностно она ни требовала откровенности, он должен был любой ценой, и ради неё же, кое-что скрыть. Но она сразу же это заподозрила.
– Ты боялся опозорить и меня тоже? Была ли и я в какой-то мере причиной твоей отставки?
Фивершэм посмотрел ей в глаза и солгал:
– Нет.
– Если бы ты не был помолвлен со мной, то всё равно подал бы документы?
– Да.
Этни медленно стянула с руки перчатку. Фивершэм отвернулся.
– Думаю, что я, скорее всего, похожа на твоего отца, – сказала она. – Я тоже не понимаю.
В тишине, последовавшей за её словами, Фивершэм услышал, как что-то зазвенело и покатилось по столу. Подняв глаза, он увидел, что она сняла с пальца знак помолвки – кольцо с камнем, и оно лежало теперь на столе, а грани, переливаясь, мерцали, словно подмигивали ему.
– И всё это – всё, что ты мне рассказал, – воскликнула она с весьма строгим выражением лица, – ты скрыл бы от меня? Ты женился бы на мне и скрыл это, не появись здесь эти три пера?
Эти слова с самого начала были готовы сорваться с её губ, но она не произносила их, чтобы у него оставалась хоть какая-то, пусть и невообразимая, возможность объясниться и тем самым вновь утвердиться в её глазах. Она предоставляла ему любую возможность, но сейчас задела и оголила наихудшую сторону его предательства. Фивершэм уклонился, не ответил и тем позволил себе молча согласиться. Этни, однако, была беспристрастна, и отчасти любопытна, она пыталась постичь всю глубину случившегося, прежде чем столкнуть его в подсознание.
– Но ты собирался вчера что-то сказать, я ещё перебила, показывая на почтовый ящик, – о чём – о перьях? – рассмеялась она.
– Да, – устало ответил Фивершэм. Какое значение могли теперь иметь эти настойчивые вопросы, раз перья присланы, а кольцо, поблёскивая, лежало на столе? – Наверное, то, что ты говорила, слишком отвлекло меня.
– Я помню, – сказала Этни, спешно обрывая его, – я говорила о том, что значит часто видеться друг с другом. Мы больше не будем обсуждать эти вещи. (Тут Фивершэм покачнулся на ногах, будто падал.) Я помню также, как ты сказал, что кто-то может и ошибиться. Ты был прав, я – нет. Этот кто-то может не только нагородить ошибок, а сделать ещё кое-что. Возьми, пожалуйста, своё кольцо обратно.
Фивершэм, взяв кольцо и держа его на ладони, стоял очень тихо. Он никогда прежде так сильно не любил её, никогда столь основательно не дорожил ей, как в этот миг, когда потерял её. Здесь, в тишине комнаты, она просто светилась, вся такая очаровательная, вся, от ярких цветов в волосах до белых туфелек. Ему стало казаться невероятным, что он когда-то завоевал её. Такое всё же произошло, а вот теперь – потерял. В его раздумья опять ворвался её голос.
– Это тоже твои. Забери их, пожалуйста.
Своим опахалом она указала на перья, лежавшие на столе. Фивершэм послушно протянул руку, а затем удивлённо отдёрнул её.
– Их четыре, – сказал он.
Этни не ответила, и, глядя на веер, Фивершэм всё понял: он был сделан из слоновой кости и белых перьев. Она, вырвав одно, от себя добавила его к тем трём.
То, что она совершила, было, без сомнения, жестоко. Но она хотела положить конец – совершенный, безвозвратный конец; хотя голос её был ровным, а лицо, несмотря на бледность, оставалось спокойным, её мучили унижение и боль. Ухаживания Гарри во всех подробностях, обмены взглядами, письма, написанные и полученные, произнесённые слова – всё при воспоминаниях вызывало жгучую, невыносимую боль. И прикосновения губ она вспомнила с ужасом. После этой ночи она не хотела видеть Гарри Фивершэма больше никогда. Поэтому и добавила четвёртое перо к тем трём.
Гарри, когда она повелела ему, взял перья без возражений и даже с неким достоинством, которое даже в тот момент удивило её, и всё это время смотрел ей прямо в глаза, отвечал на её вопросы просто, и вовсе не казался жалким и несчастным, и Этни уже начала сожалеть о своём последнем поступке. Но он, тем не менее, был совершён, и Фивершэм взял четыре пера.
Он держал их между пальцами, будто собираясь разорвать, но всё же контролировал свои действия. По-прежнему не сводя глаз с её лица, он бережно положил перья в нагрудный карман. Этни даже не подумала, зачем. По её мнению, наступил конец, и возврата к прошлому нет.
– Нам, я думаю, нужно возвращаться, – сказала она, – мы уже довольно долго отсутствуем. Позволь мне взять тебя под руку.
В зале она посмотрела на часы:
– Ещё только одиннадцать, – утомлённо произнесла она, – если уж мы танцуем, то обычно до утра. Придётся нам до рассвета выглядеть бодрыми.
Она взяла его под руку, и они пошли в танцевальный зал.
