Kitabı oku: «Четыре пера», sayfa 5

7. Последняя рекогносцировка

– Никого, – сказал Дарренс, засовывая полевой бинокль в пристёгнутый к ремню кожаный чехол.

– Никого, сэр, – согласился капитан Мэзер.

– Будем двигаться вперёд.

Разведчики пошли во главе, войска возобновили порядок. Сзади, замыкающими, перевозились две семифунтовые горные пушки. Подразделение Верблюжьего корпуса, в котором служил Дарренс, также двинулось вниз, с мрачного хребта Хор Гвоб, что в тридцати пяти милях к юго-западу от Суакина, на плоскогорье Синкат. Это была последняя рекогносцировка в полном составе перед эвакуацией из Восточного Судана.

На протяжении всего утра верблюды, медленно покачиваясь, поднимались вверх, преодолевая глубокую, сланцево-глиняную лощину, пролегшую меж отвесных, красноватых скал. Потом скалы остались позади, и начались горные отвалы красноватого же оттенка, которые далее дробились, превращаясь в каменную пустыню. Лишь изредка пучки травы да изорванные ветром ростки мимозы нарушали мёртвое однообразие. Сменяя засушливую местность, открылся вид на зелёный кустарник Синката, росший внизу, в долине; приятный вид заповедного парка радовал глаз, но кавалеристы, оставаясь в сёдлах, ещё более насторожились.

Растянувшись по диагонали, пересекая немую долину, рота молча шла к горам Эрковита. Было одиннадцать часов. Солнце поднялось и остановилось в середине бесцветного, безоблачного неба, тени верблюдов на песке укоротились, а сам песок заискрился белизной, подобно пляжу Сцильских островов. В то утро в густой листве не шелестело ни ветерка, и тени ветвей лежали на земле так отчётливо и недвижимо, что сами казались ветвями, когда-то очень давно разбросанными здесь бурей. Изредка слышалось лишь, как резко лязгало оружие, как мягко и размеренно стучали по песку подушечки верблюжьих стоп, да временами вспархивала голубиная стая, встревоженная приближающейся кавалькадой. И всё же на плоскогорьи существовала не сопровождаемая шумом жизнь. Передние всадники, ехавшие по гладким, аккуратным песчаным наносам, извивающимся меж кустов, напоминающим дорогу для экипажей, время от времени видели мечущиеся далеко впереди бело-бурые пятна – это стада газелей вскакивали с земли и бесшумно бежали прочь, к окружающим холмам. Казалось, что там не больше часа назад возникла деревня.

– Всё-таки по этому пути шли караваны на юг, в Эрковит и Хор Бараку. Вон шалаши, которые построили здесь суаки для отдыха, – сказал Дарренс, отвечая собственным мыслям.

– А вон там сражался Тевфик, и погиб с четырьмя сотнями своих воинов, – указывая вперёд, сказал Мэзер.

В течение трёх часов войска походным порядком пересекали плоскогорье. Был месяц май, и солнце распекало людей невыносимой жарой. Они уже давно утратили бдительность и ехали, сонно покачиваясь в сёдлах и молясь о приходе вечера, посеребрённого сиянием звёзд. Три часа верблюды шли, чудаковато потряхивая ухмыляющимися мордами, когда внезапно, в сотне ярдов от себя, Дарренс увидел разбитую стену с провалами окон, сквозь которые просвечивало небо.

– Тот самый форт, – сказал он.

Три года минуло с тех пор, как Осман Дигна захватил и разрушил его, но за это время не имеющие крыши развалины выдержали ещё одну осаду, не менее упорную. Быстрорастущие деревья туго опоясали стены форта и вторглись внутрь, и он стал из-за них не виден ни сзади, ни справа, ни слева, и путешественник мог наткнуться на него разве что совершенно случайно, как Чайлд Роланд на Тёмную башню. И только спереди, на некотором расстоянии друг от друга, возвышались, точно часовые, три огромных дерева гемейза³, раскинувшие пышную, тенистую листву, и песчаные насыпи под ними свидетельствовали о вырытых колодцах.

В правой части форта, в тени кустов, росших ровными рядами и окаймлявших песок, словно речные берега, солдаты рассёдлывали верблюдов и готовили пищу. Дарренс и капитан Мэзер обходили форт кругом, когда Дарренс, дойдя до южного угла, остановился.

– Смотри, – произнёс он.

– Кто-то из арабов был здесь, – предположил Мэзер, в свою очередь останавливаясь и глядя на серую кучку древесной золы на почерневшем камне.

– И притом недавно, – добавил Дарренс.

Мэзер ещё прошёл вперёд, преодолел несколько неотёсанных ступеней и, миновав осыпающуюся входную арку, пошёл по неимевшим крыши коридорам и комнатам. Дарренс ботинком поворошил пепел. Обуглившаяся и местами побелевшая хворостина затлела красным. Он придавил её ногой, и в воздухе, едва показавшись, растворилась струйка дыма.

“Совсем недавно”, – добавил он самому себе и последовал за Мэзером внутрь форта. Там изо всех углов грязных стен, из трещин и пола торчали молодые побеги деревьев. Сзади укрепление усиливали крутой вал и глубокий ров. Дарренс уселся на парапет, возвышающийся над валом. Над головой его кружили голуби. Он принялся размышлять о долгих месяцах, в течение которых Тевфик, должно быть, ежедневно напрягал зрение, наблюдая с этого самого места за горным перевалом, открывающим путь из Суакина; как он, подобно ещё одному генералу на далёком юге, всё высматривал, как ружья спешащих к нему войск вот-вот засверкают на солнце. Но помощь так и не пришла. Мэзер же, сидя рядом с ним, думал совершенно о другом.

– Гвардия уже мчится на всех парах к Суэцу, пробираясь сквозь коралловые рифы. Ещё неделя, и придёт наша очередь, – сказал он. – Что за страна, сам Бог забыл о ней!

– А я ещё вернусь сюда, – сказал Дарренс.

– Зачем?

– Мне нравится здесь. Люблю этот народ.

Мэзер счёл такой вкус необъяснимо странным, однако, каким бы необъяснимым сам по себе он ни был, он объяснял тем не менее быстрое повышение и успех его товарища. Сострадание оказалось Дарренсу на пользу. Именно сострадание придало ему способностей и сил для терпения и понимания, так что в течение трёх месяцев похода он оставил позади себя людей гораздо более проворных и сведущих, со своим познанием доведённых до крайности племён Восточного Судана. Он любил их; он мог разделить их ненависть к давно укоренившемуся господству турков, мог понять и оправдать их фанатизм, вынужденный проявиться из-за набегов Османа Дигны со своими полчищами.

– Да, я вернусь, – повторил он, – уже через три месяца. Нам известно одно – и каждый англичанин в Египте тоже знает об этом – не может быть, чтобы это был конец. И я желаю быть здесь, когда работа вновь будет взята в руки. Терпеть не могу незаконченные дела.

Солнце над плоскогорьем безжалостно пекло. Люди, растянувшись в тени, спали. День был таким же тихим, как и утро. Дарренс и Мэзер некоторое время сидели молча, будто окружающая тишина принуждала их к этому. Потом Дарренс отвёл взгляд от горного кольца, амфитеатром окружавшего их; он не был более отвлечённым, а стал пристальным, остановившись на обсаженной кустарником аллее по ту сторону рва. Он перестал рисовать в своём воображении героическую оборону Тевфик-бея или раздумывать о предстоящей в будущем работе. Не поворачивая головы, он заметил, что Мэзер сосредоточенно смотрел в том же направлении, и внезапно спросил его:

– О чём ты сейчас думаешь?

Тот засмеялся и ответил задумчиво:

– Представляю, что закажу себе на обед сразу, как приеду в Лондон. Я буду есть один, скорей всего, совсем один, и обязательно в “Эпито”. Начну с арбуза. А ты?

– А я вот размышляю – почему голуби всё кружат и кружат над одним и тем же деревом? Ведь к нам они уже привыкли. Только не показывай на него. Вон то дерево, сразу за рвом, справа от растущих рядом двух кустиков.

Голуби, в листве похожие на лиловые плоды, спокойно расселись вокруг них на ветвях, и только над одним деревом они то и дело взмывали вверх, тревожно воркуя.

– Давай посмотрим, что там, – сказал Дарренс, – зови человек десять, пусть окружают, только тихо!

Сам он, оставаясь на том же месте, наблюдал за деревом и густым подростом вокруг него. Шестеро солдат подкрались к аллее слева, ещё шестеро – справа. Но прежде чем они, идя навстречу друг другу, сомкнулись кольцом вокруг дерева, он увидел, что сучья сильно затряслись, и араб, с обмотанным вокруг пояса желтоватым свитком даммаровой смолы, вооружённый тупым копьём и маскировочным щитом, спрыгнул и, бросившись между людьми и прорвав окружение, бегом устремился прочь из своего убежища, на равнину. Но он успел пробежать лишь несколько ярдов. Мэзер выкрикнул для солдат короткий приказ, и араб, будто тоже понявший его, вдруг остановился – ещё до того, как винтовки были подняты наизготовку, и медленно пошёл назад, к Мэзеру. Его привели наверх, к парапету, где он, без дерзости, но и без раболепия, предстал перед Дарренсом.

Он объяснил по-арабски, что он из племени Кабабиш⁴, что его зовут Абу Фатма и что он англичанам друг. Направлялся он в Суакин.

– А почему ты прятался? – спросил Дарренс.

– На всякий случай. Я узнал в вас своих друзей. А ты, о благородный, узнал во мне своего?

Тут Дарренс спросил – по-английски спросил:

– Ты говоришь по-английски?

Последовал незамедлительный ответ:

– Знаю несколько слов.

– Где ты узнал их?

– В Хартуме.

На этом их с Дарренсом оставили наедине у парапета, где они и проговорили едва ли не добрый час. По истечении этого времени все увидели, как араб спустился с вала, пересёк ров и направился к горам, а Дарренс отдал приказ к возобновлению похода.

Бурдюки налили водой, люди пополнили свои замшиехи⁵, помня о том, что из всех жажд на свете самая нестерпимая бывает под вечер, нагрузили вьюками, а затем и сами оседлали верблюдов, привычными окриками погоняя их. Отряд двинулся на северо-запад от Синката, под острым углом к тому направлению, в котором шёл утром, огибая холмы, высившиеся против перевала, с которого утром спустился. Кусты поредели, сменяясь чернокаменной местностью со скупыми вкраплениями жёлтых мимозных кистей.

Дарренс окликнул Мэзера, и они поехали рядом.

– Тот араб рассказал мне странную историю. В Хартуме он был слугой Гордона. В начале 1884-го, то есть полтора года назад, Гордон дал ему письмо, которое он должен был доставить в Бербер, откуда содержание требовалось телеграфировать в Каир. Но Бербер только что пал, когда посыльный туда прибыл. День спустя его схватили и бросили в темницу. Но за тот день, что побыл на свободе, он запрятал письмо в стене дома, и до сих пор, насколько он знает, его не нашли.

– Иначе его бы допросили, – вставил Мэзер.

– То-то и оно, что не допрашивали. И однажды ночью, три недели назад, он сбежал из Бербера. Любопытно, не правда ли?

– А письмо до сих пор в стене? Очень интересно. А может, он соврал?

– У него следы от цепи на лодыжках, – сказал Дарренс.

Кавалькада повернула налево, к невысоким горам в северной части плоскогорья, и опять стала взбираться по глинистой почве.

– Письмо от Гордона, – задумчиво сказал Дарренс, – он, наверное, писал его в спешке, небрежно, прямо на крыше своего дворца, примостившись рядом с огромным телескопом. Нацарапает каракулями предложение – и к объективу, смотрит, не показался ли поверх пальм пароходный дым. Затем оно перемещается вниз по Нилу – лишь для того, чтобы оказаться похороненным в какой-то грязной берберской стене! Да, это весьма любопытно.

Он обратил лицо на запад, к заходящему за горы быстро, прямо на его глазах, солнцу. Небо над его головой скоро стало тёмно-лиловым, а на западе воспылало красочным сиянием. Цвета там, теряя фиолетовый тон и нежно сочетаясь друг с другом, постепенно приобретали один розовый оттенок, который, украсив часть небосвода, затем сам обесцвечивался, окрашивая небеса в чистейшую изумрудную зелень, подсвеченную проникающими из-за края земли лучами.

– Если бы нам только дали возможность в прошлом году пойти на запад, в сторону Нила, – произнёс он с некоторым волнением. – До того, как пал Хартум, до того, как Бербер сдался. Не дали.

О волшебстве заката Дарренс не думал вовсе. История с письмом затронула в нём струну почтительности. Мысли его занимала деятельность этого честного и несговорчивого военачальника, великого патриота, человека, мало с кем связанного и по сути одинокого, который, несмотря на тайные происки презирающих его чиновников, неослабевающе и упрямо продолжал делать свою работу, зная, что стоит ему повернуться спиной, как она тут же пойдёт насмарку.

Войсковую часть накрывала темнота. Верблюды ускорили поступь, а из копнами растущей травы пронзительно застрекотали цикады. Отряд стал спускаться к источнику Дисибил.

В ту ночь Дарренс долго не мог уснуть, лёжа под звёздами на походной кровати. О письме в стене он забыл. На небе, в южной части, косо висел Южный Крест, а над ним мерцала ломаная Большой Медведицы. Через неделю он отплывает в Англию. Не смыкая глаз, он принялся припоминать происшедшее за те годы, что минули с тех пор, как пакетбот отчалил от Дуврского пирса. Ему было чем гордиться: Кассассин, Тел-эль-Кебир, марш-бросок на Красное море, Токар, Тамай, Таманиеб – все подробности тех событий живо привиделись ему вновь. Он даже сейчас с содроганием вспомнил, как воины Хадендоа, размахивая кинжалами и нанося ими страшные удары, запрыгивали через пролом в зарибе⁶ форта Макнил, что в шести милях от Суакина; вспомнил, как ожесточённо оборонялся Беркширский полк, как твёрдо стояли морские пехотинцы и как разбитые войска сплотились впоследствии. Это были лучшие годы, годы изобилия, годы, произведшие его в чин подполковника.

– Неделя ещё, всего неделя, – сонно пробормотал Мэзер.

– А я ещё вернусь, – сказал Дарренс, посмеиваясь.

– У тебя что, друзей нет?

Последовала пауза.

– У меня есть друзья. И у меня будет три месяца, чтобы их повидать.

За эти годы Дарренс не написал Гарри Фивершэму ни слова. Не писать письма было для него типично: ему было трудно вести переписку. Он сейчас представлял себе, как удивит своих друзей, приехав в Донегал, а возможно, встретит кого-то и в Лондоне. Как снова покатается верхом в Роу. Но в конце концов вернётся. Потому что его друг женат, и женат на Этни Юстас, и вся его, Дарренса, жизнь и работа предстоит теперь здесь, в Судане. Он обязательно вернётся. И с этим, повернувшись на бок, он уснул, не видя снов и звёздных светил, падающих с небес над его головой.

* * *

А в это самое время Абу Фатма из племени Кабабиш спал под одним из валунов Хор Гвоба. Проснувшись спозаранку, он продолжил свой путь, шагая по широким равнинам к белому городу Суакину. Там он повторил ту же историю, что до этого поведал Дарренсу, капитану по фамилии Виллоуби, который исполнял тогда обязанности вице-губернатора. Выйдя из Дворца, он ещё раз рассказал её, на сей раз на местном базаре. Он говорил по-арабски, и случилось так, что один грек, сидящий у кафе неподалёку, подслушал кое-что из сказанного. Этот грек отвёл Абу Фатму в сторону, и, пообещав вдоволь мериссы, чтобы с её помощью допьяна напиться и самому, заставил его рассказывать в четвёртый раз, и очень медленно.

– Тот дом найти сможешь? – спросил грек.

У Абу Фатмы на этот счёт не было сомнений, и он принялся рисовать на земле план. Он не знал о том, что, пока сидел в заточении, город Бербер постоянно разрушался махдистами⁷; возводилась только его северная часть.

– Мудрее всего было бы после меня никому больше об этом не болтать, – сказал грек, многозначительно звякнув монетами, и они вдвоём ещё долго тихо разговаривали между собой. Греком был Гарри Фивершэм, которого Дарренс предполагал навестить в Донегале. В Суакине заместителем губернатора был капитан Виллоуби, и по прошествии трёх лет ожидания Гарри Фивершэму представилась одна из его возможностей.

8. Лейтенант сатч испытывает соблазн солгать

Дарренс добрался до Лондона в одно прекрасное июньское утро, и после полудня в первый раз пошёл прогуляться в Гайд Парк. Там он, загорелый и одинокий, уселся под деревьями, восхищаясь изяществом соотечественниц и изысканностью их одеяний. Глаза и лицо его уже носили ту неподдающуюся объяснению печать, которая метит людей, оказавшихся надолго заброшенными в далёкие уголки планеты. Среди прогуливающихся одна из женщин улыбнулась ему и, прежде чем он успел подняться со стула, подошла. Это была миссис Адэр. Она оглядела его с головы до ног быстрым взглядом, почти украдкой, и это сообщило Дарренсу о том, что он занимал некоторую часть её мыслей. Она сравнивала его с тем портретом, что был в её воображении уже три года, выискивала те отметинки изменений, которые эти три года могли на нём оставить. Дарренс же обратил внимание на то, что она была одета в чёрное. Она, сразу поняв возникший в его разуме вопрос, ответила на него:

– Мой муж погиб полтора года назад, – объяснила она спокойным голосом, – конь на скачках сбросил его. Он умер тотчас же.

– Я не знал, – испытывая неловкость, сказал Дарренс. – Мне очень жаль.

Миссис Адэр, не ответив, присела на стул рядом. Эта женщина была способна молчанием поставить в тупик любого; правильные черты её холодного, бледного, безмятежного лица не содержали ключа к разгадке занимавших её дум. Она сидела, не шевелясь. Дарренс был смущён. Он запомнил мистера Адэра как человека добродушного и жизнерадостного, чьей главной характерной чертой была очевидная любовь к своей жене, но до сих пор Дарренс никогда не размышлял над тем, какими глазами жена смотрела на своего мужа. Мистер Адэр и в самом деле был в лучшем случае тёмной фигурой в этой маленькой семье, и Дарренсу было трудно, даже постаравшись, припомнить нечто такое, что помогло бы ему выразить полное сожаление. Он перестал пытаться и спросил:

– А Гарри Фивершэм и его жена в городе?

Миссис Адэр помедлила, прежде чем ответить.

– Они – ещё нет, – произнесла она после паузы, но тут же поправилась и добавила поспешно, – я имею в виду, никакой свадьбы ещё не было вовсе.

Дарренс был не тот человек, который легко поддаётся изумлению, и даже когда это с ним происходило, то удивление не выражалось в восклицаниях.

– Мне кажется, что я не понял. Почему её не было вовсе? – спросил он.

Миссис Адэр пронзила его недоумённым взглядом, будто с его помощью хотела выведать причину столь нарочито притворного вопроса.

– Не знаю, почему, – сказала она, – у Этни могут быть свои секреты, если она того желает. – Дарренс кивнул в знак согласия. – Брачные планы были нарушены в ночь бала в “Леннон Хаус”.

Дарренс резко повернулся к ней:

– Это как раз накануне моего отъезда из Англии три года назад?

– Да. Выходит, ты знал об этом?

– Нет. Вы одна разъяснили мне, что произошло в ту самую ночь, когда я отплывал из Дувра. А что стало с Гарри?

Миссис Адэр пожала плечами:

– Не знаю, и не встречала никого, кто бы знал, или хотя бы видел его с той поры. Он, должно быть, уехал из Англии.

Дарренс принялся размышлять над этим таинственным исчезновением. Значит, тот человек с растревоженным безысходностью лицом, стоящий на причале, когда пароход отправлялся через Канал⁸, был его друг Гарри Фивершэм.

– А мисс Юстас? – немного помолчав, несколько робко спросил он, – она вышла замуж после этого?

И опять миссис Адэр не поспешила ответить.

– Нет, – произнесла она.

– Выходит, она по-прежнему в Рамильтоне?

Миссис Адэр помотала головой:

– В “Леннон Хаус” год назад случился пожар. Ты слышал что-нибудь о констебле по имени Бэстабл?

– Да. Это он в некотором роде познакомил меня с мисс Юстас и её отцом. Я ехал из Лондондерри в Леттеркенни, и получил письмо от мистера Юстаса, с которым не был знаком, но который узнал от моих друзей в Леттеркенни, что я буду проезжать мимо его дома. Он предложил остановиться у него на ночь. Я, естественно, отказался, и в результате Бэстабл арестовал меня, предъявив ордер мирового судьи, сразу же, как только я сошёл с парома на берег.

– Да, это он и есть, – сказала миссис Адэр и поведала Дарренсу историю пожара. Дело в том, что притязание Бэстабла на дружбу с Дэрмодом зиждилось на его особом умении приготовлять пунш: когда варево томится в кастрюле, в него нужно добавить одну-единственную устрицу; именно она придаёт напитку совершенство букета. Около двух часов июньской ночи спиртовка, на которой варилась кастрюля, была опрокинута, а поскольку оба участника пьянки к тому моменту уже решительно ничего не соображали, то полдома оказалось сожжено, а остальная его часть испорчена водой, прежде чем пожар удалось потушить.

– Последствия оказались ещё более бедственными, чем разрушение дома, – продолжала она, – пожар послужил для кредиторов Дэрмода маяком, просигналившим об очевидных вещах, и Дэрмод, и без того задавленный долгами, пал в одночасье в полное разорение. Кроме прочего, промочившись насквозь водой из шлангов, он схватил простуду, чуть не убившую его – от осложнений он до сих пор не оправился. Увидишь сам – тебе предстанет настоящая развалина. Поместья брошены, и Этни с ним живут теперь в горной деревушке, в Донегале.

Миссис Адэр, пока говорила, ни разу не посмотрела на Дарренса – взгляд был чётко сосредоточен впереди неё, и говорила она, не переживая за кого-либо, а будто принуждая себя к речи, так как речь была необходима. И когда закончила, не повернулась, чтобы взглянуть на него.

– Значит, она потеряла всё, – сказал Дарренс.

– У неё по-прежнему есть дом в Донегале, – ответила миссис Адэр.

– И это много значит для неё? – медленно вымолвил Дарренс. – Да, я думаю, Вы правы.

– Это значит, – сказала миссис Адэр, – что у Этни, со всеми её неудачами, есть основание быть объектом зависти многих женщин.

Дарренс не ответил на этот намёк прямо. Он наблюдал за проезжающими мимо экипажами, прислушивался к весёлой болтовне окружающих, оживлялся при виде женщин, одетых в лёгкие платья нежных цветов; и всё это время его неторопливый ум уводил его всё дальше в неверном направлении собственной философии. Наконец миссис Адэр, с едва заметным нетерпением, повернулась к нему.

– О чём ты думаешь? – спросила она.

– О том, что женщины страдают гораздо больше мужчин, когда им что-то не удаётся в этом мире, – ответил он, и ответ был скорее туманным вопросом, нежели ясным утверждением. – Я знаю, конечно, очень мало, могу только предполагать, но по-моему, женщины накапливают в себе гораздо больше того, через что они прошли, чем это делаем мы. Для них прошедшее является такой же реальной их частью, как, скажем, рука или нога; для нас это всегда что-то внешнее, в лучшем случае – ступенька лестницы, в худшем – ярмо на шее. А Вы разве так не считаете? Я плохо излагаю мысль, но попробую выразиться так: женщины оглядываются назад, мы смотрим вперёд; может, поэтому несчастья бьют их больнее, а?

Миссис Адэр ответила по-своему. Она не согласилась открыто, но в её голосе послышалось некоторое смирение.

– Деревня в горах, где живёт Этни, – тихо произнесла она, – называется Гленалла. От большой дороги к ней ответвляется просёлочная, на полпути между Ратмалленом и Рамильтоном, – пока заканчивала высказывание, она поднялась и протянула руку, – мы увидимся?

– Вы всё там же, на Хилл Стрит? – уточнил Дарренс, – я некоторое время побуду в Лондоне.

Миссис Адэр подняла брови. Она, по природе своей, всегда и во всём выискивала какой-то замысловатый, скрытый мотив; если же образ действий, берущий начало от мотива, оказывался очевидным и простым, то это сбивало её с толку. И сейчас решение Дарренса остаться в городе поставило её в тупик. А почему он сразу не поехал в Донегал, спросила она себя, ведь его мысли, несомненно, вели его туда. Она слышала об его частом присутствии в Сервис Клаб, и не могла понять. Она и не подозревала об его мотиве, когда он сам сообщил ей, что уже съездил в Саррей и провёл день с генералом Фивершэмом.

Тот день был бесплодным для Дарренса. Генерал интересовался только историей похода, из которого он недавно вернулся, и удерживал его строго в этих рамках. Лишь один раз у него появилась возможность приблизиться к теме исчезновения Гарри Фивершэма, но при одном лишь упоминании имени своего сына лицо старого генерала застыло гипсовой маской – стало лишено выразительности и внимания. “Давай поговорим о чём-нибудь другом, если ты не против”, – сказал он. И Дарренс вернулся в Лондон, не оказавшись ни на дюйм ближе к Донегалу.

После этого он, сидя под большим деревом во внутреннем дворе своего клуба, разговаривал со многими, но результаты по-прежнему не удовлетворяли его. Все те июньские дни, после полудня и до ночи, не сходил он со своего поста. Ни один из друзей Фивершэма не прошёл мимо дерева, с кем бы Дарренс не замолвил о нём словечко, и словечко всегда приводило к вопросу, но за вопросом не следовало ответа, кроме пожимания плечами или фразы “Чтоб мне лопнуть, если я знаю!”

Гарри Фивершэма более не знали в его любимом заведении, даже в мыслях друзей ему не нашлось места.

И вот однажды, ближе к концу июня, во внутренний двор, прихрамывая, зашёл старый моряк, отставной офицер, и, увидев Дарренса, остановился в нерешительности, а затем с невероятной живостью заторопился прочь.

Дарренс, подскочив со своего места, воскликнул:

– Мистер Сатч! Вы разве забыли меня?

– Ну разумеется, полковник Дарренс, – сказал лейтенант смущённо, – ведь прошло некоторое время с тех пор, как мы встречались, но теперь я вижу, что очень хорошо Вас помню. Я думаю, мы встречались – одну минуту, где же это было? Память старика, полковник Дарренс, она что корабль, давший течь – когда заходит в гавань, то груз воспоминаний оказывается подтопленным.

От внимания Дарренса не ускользнули ни смущение лейтенанта, ни его предшествующая нерешительность.

– Мы встречались в Брод Плэйс, – сказал он. – Мне бы хотелось, чтобы Вы сообщили мне новости о моём друге Фивершэме. Почему была разорвана его помолвка с мисс Юстас? И где он сейчас?

В глазах лейтенанта мелькнуло удовлетворение. До этого он не был уверен, знал ли Дарренс о том, что Гарри навлёк на себя позор. Теперь стало очевидно – Дарренс не знал.

– Я думаю, есть только один человек на всём белом свете, – сказал Сатч, – который смог бы ответить на оба Ваших вопроса.

Дарренса это ни в коей мере не смутило.

– Да, я целый месяц прождал Вас здесь, – ответил он.

Лейтенант Сатч, запустив пальцы в бороду, уставился сверху вниз на своего собеседника.

– Ну что ж, это правда, – признался он, – я могу ответить на Ваши вопросы, но не стану.

– Гарри Фивершэм – мой друг.

– Генерал Фивершэм его отец, а знает лишь полправды. Мисс Юстас была с ним помолвлена, и тоже знает не больше. Я дал Гарри клятву, что буду хранить молчание.

– Не любопытство заставляет меня задавать вопросы.

– Это дружба, я уверен, – искренне сказал лейтенант.

– Не только это. Есть и другая сторона медали. Я не буду просить Вас ответить на мои вопросы, а задам третий. Его мне задать труднее, чем Вам ответить на него. Предал бы эту дружбу друг Гарри Фивершэма, если бы… – Дарренс покраснел под солнечным загаром, – если бы попытал счастья с мисс Юстас?

Вопрос поверг лейтенанта Сатча в изумление.

– Вы? – воскликнул он и замер, размышляя над тем, способен ли Дарренс увлечься женщиной. Он помнил о том, что Дарренс очень быстро продвинулся по службе, однако об этой стороне дела у него раньше и мысли не было, и он был не менее обеспокоен, сколько и поражён. Он приревновал Гарри Фивершэма так же рьяно, как мать ревнует второго сына-любимчика. С приятным ожиданием он лелеял надежду, что в конце концов Гарри вернётся ко всему тому, чем когда-то владел, словно вновь взошедший на трон король. Он пристально посмотрел на Дарренса, и надежда его растаяла. Дарренс выглядел человеком храбрым, и это доказывал его послужной список, а у лейтенанта Сатча имелась своя теория о женщинах: “Бессмысленную храбрость женщины свято чтут.”

– Ну? – произнёс Дарренс.

Лейтенант Сатч осознавал, что должен ответить, и испытывал сильный соблазн солгать, ибо знал достаточно о человеке, который расспрашивал его, чтобы быть уверенным, что ложь окажет своё воздействие. Дарренс уедет обратно в Судан, так и не добившись благосклонности.

– Ну?

Сатч посмотрел вверх, на небо, потом вниз, на брусчатку. Гарри предвидел, что сложность такого рода вполне может возникнуть – он не возлагал надежд, что Этни станет ждать. Сатч представил себе, как Гарри бродит сейчас где-то там, под палящим солнцем, и сравнил его с тем, кто был перед ним – с достигшим успеха офицером, наслаждавшимся досугом в своём клубе. Его тянуло нарушить обещание, раскрыть всю правду и ответить Дарренсу на два его первых вопроса. И вновь безжалостное односложие потребовало ответа:

– Ну?

– Нет, – с сожалением сказал Сатч, – это не было бы предательством.

В тот же вечер Дарренс сел в поезд до Холихеда.