Kitabı oku: «Русский храм. Очерки по церковной эстетике», sayfa 2

Мы сочли нужным привести такие обширные выдержки из «Пастыря» потому, что именно здесь архитектурная идея, одушевляющая русский храм (не только Храм вселенский), представлена с предельной ясностью и наглядностью. Белокаменная башня – Церковь из живых камней, утверждаемая на огромном камне, – «одно тело, один дух, один разум, одна вера и одна любовь»¹⁹, – этот мистико-архитектурный образ первохристианской эпохи зримо материализовался спустя десять веков в храмах Владимирской земли. Надо сказать, что образ Церкви-храма закрепился в церковном предании, – и прежде всего, им активно пользуются святые отцы. Так, у святителя Иоанна Златоуста сказано: «Каждый из верующих и все вместе суть храм»²⁰. Святитель перефразирует и развивает представления апостола Павла о Теле Христовом: «Мы составляем одну Церковь, стройно сочетанные члены одной главы; все мы – одно тело; если один какой-нибудь член будет оставлен в пренебрежении, то все тело пренебрегается и растлевается»²¹. Святой же Максим Исповедник разработал особое разветвленное учение о церковном здании. Согласно этому учению, храм есть: 1) «образ и подобие Божие»; 2) «образ мира, состоящего из существ видимых и невидимых»; 3) «образ чувственного мира в отдельности»; 4) «символический образ человека»; 5) «подобие души, рассматриваемой в самой себе»²². Нетрудно видеть, что учение святого Максима касается той реальности, которую выше мы назвали Храмом в широком смысле слова: к ней относятся и мир, и человек, и душа. Об изоморфности церковного здания и человека специально говорится в IV главе «Тайноводства»: «Святая церковь Божия подобна человеку, имея святилище – душу, божественный жертвенник – ум, и храм – тело, и служа образом и подобием человека, созданного по образу и подобию Божию»²³.

«И наоборот, – пишет святой Максим, следуя апостолу Павлу, – человек есть в таинственном смысле церковь, в теле, как бы в храме, проявляя деятельную силу души исполнением заповедей по силе нравственного любомудрия; в душе, как бы в святилище, принося Богу при помощи слова, как плод естественного умозрения, вытекающие из сердца слова, совершенно очищенные духом от всего вещественного; наконец, в уме, как в жертвеннике, входя в сокровенное, на неприступной высоте многопетое неявленного ии неведомого великогласия безмолвие Божества…»²⁴. Святой Максим называет «церковь [то есть здание. – Н.Б.] – духовным человеком, а человека – таинственною церковью».

У отцов-мистиков отношение «храм – человек» имеет двусторонний, взаимный характер: не только храм бытийственно подобен человеку, но и напротив – человек подобен храму. Заметим, что вторая сторона отношения отсутствует в «Пастыре»: человек там уподоблен строительному камню. Эта вторая сторона акцентирована уже в аскетических сочинениях, предмет которых – жизнь «внутреннего человека», которая отцами часто сравнивается с богослужением. И здесь – больше, чем сравнение: отцы указывают на реальный факт присутствия Бога в человеке, опираясь при этом на евангельские слова: «Царствие Божие внутрь вас есть» (Лк. 17, 21). «Дивно сие и досточудно, непостижимо для горних и неизреченно для дольних, – вдохновенно пишет святой Ефрем Сирин. – Недоступный для всякого ума входит в сердце и обитает в нем; Сокровенный от Огнезрачных обретается в сердце. Земля не выносит стопы Его, а чистое сердце носит Его в себе. Небо мало для пяди Его, а сердце – обитель Его. Вся тварь не вмещает Его в пределах своих; но если взыщет сердца, то и малое сердце вмещает Его. Малое место избирает Бог в человеке для жилища Своего; и делается человек храмом Божиим, в котором обитает и пребывает Бог. Душа – храм Его, а сердце – святый жертвенник, на котором приносятся жертвы хвалы и славословия; иереем же бывает ум, который стоит и священнодействует там»²⁵. Святой Ефрем пишет от своего духовного опыта, подобие человека храму – это и опытно-аскетическая истина²⁶.

В особом смысле – высочайшем и подлиннейшем – данное ключевое для нас представление (человек – это храм Божий) относится к Деве Богоматери. Храм – устойчивый образ, сопутствующей Богоматери в литургической поэзии; можно говорить о Храме как об одном из гимнографических имен Пречистой. Сугубо это относится к службе Её Введению во храм. Вся поэтика текстов данной службы основывается на противопоставлении Иерусалимского храма, куда благочестивые родители отдают на воспитание маленькую Марию, и самой Пресвятой Девой – «храмом» Нового Завета в самом собственном значении слова «храм».

 
«Да отверзется дверь богоприятнаго храма:
храм бо всех Царя и престол
днесь со славою внутрь прием,
Иоаким возлагает, освятив Господу
от Него избранную в Матерь Его».
 

(Стихира на Господи воззвах на малой вечерни)

 
«Днесь храм одушевленный
святыя славы Христа Бога нашего,
Едина в женах Благословенная Чистая,
приводится в храм законный жити во святых:
и радуются с Нею Иоаким и Анна духом,
и девственние лицы Господеви поют,
псаломски воспевающе и чтущи Матерь Его».
 

(Стихира на Господи воззвах на великой вечерни)

Также и кондак Введению («Пречистый храм Спасов…»), текст общеизвестный, содержит в точности тот же образ Богородицы-храма – вместилища невместимого Божества. Заметим, что проблема храма, взятая с ее богословской стороны, в определенном смысле сходна с проблемой мариологической. Ведь Матерь Божия, от которой Господь воспринял Свою плоть, была тем тварным Существом, в котором обитал Бог, – была, действительно, храмом. Человеческую природу воплотившийся Логос заимствовал у Марии; Мария, давшая Христу Его телесность, стоит поэтому в совершенно особом отношении к Церкви как Телу Христову… Конечно, здесь не место углубляться в дебри одной из самых сложных и спорных проблем богословия. Сейчас нам важно лишь одно: факт Богоматеринства – ярчайшее свидетельство «храмовой» природы человека, присутствия в человеке Божества. Уникального события Боговоплощения, самого феномена Богородицы не могло быть, не обладай человеческая природа в принципе свойством служить сосудом Божества. Нас здесь занимает взаимное подобие храма и человека; если мы сами – «храмы телесные», оскверненные грехами, то Богородица – храм воистину «святой» и «пречистый», каким воспевает Ее Церковь.

Глубокая бытийственная параллель «храм – человек» присутствует в церковном сознании и в новейшее время. В ХIХ веке над ней размышлял святой епископ Феофан Говоров. За его рассуждениями стоит не только христианская традиция (в частности, и «Пастырь»), но и личный опыт внутреннего делания, «богослужения» в храме собственного сердца. Святитель Феофан обращает внимание на слова первомученика Стефана о том, что Господь живет не в рукотворенных храмах (Деян. 7, 48). Эти слова первомученика церковный мыслитель интерпретирует так, что цель бытия Церкви в истории – «здание духовное, из умов и сердец сложенное»²⁷: «Каждый из нас есть то же в Церкви, что каждый отдельный камень в здании храма. Как здесь каждый камень обделывается применительно ко всему зданию и тому месту, к какому предназначается, так и нам надобно быть образованными по духу Церкви, чтобы представить из себя камение живо, благопотребное к устроению храма Церкви, – с тем замечательным различием, что камень только приноровляется к зданию, а сам он не изображает его в себе; нам же надобно так образовать себя, чтобы представить в себе всю святую Церковь»²⁸. Очевидно, святитель Феофан воспроизводит здесь образ из «Пастыря» – образ сложения церковного здания из отдельных камней, – но вместе с этим, хочет дополнить его идеей живых – «умно-сердечных» камней, в свою очередь являющихся храмами: «Каждый должен устроить из себя малую духовную церковь, по образу великой вселенской Церкви. Обяжем же себя к сооружению в себе сего духовного храма. Расчистим место для здания истинным покаянием, углубим основание крепкою верою и твердою решимостью жить по вере, и затем, оживляясь притоком благодати чрез святые таинства, будем с терпением возводить здание, полагая, как камень на камень, добродетель на добродетель, связуя их любовью и уравнивая рассуждением и руководством пастырей; прикроем всё, как кровлею, глубоким смирением и возглавим преданностью в волю Божию, которою, как на кресте, распинается самоличное устроение дел и путей жизни; оградим потом всё непоколебимой верностью всем уставам и предписаниям святой Божией Церкви <…>; наконец, вошедши внутрь вниманием и трезвением, украсим ей храм сердца благими помышлениями, осветим невозмутимым созерцанием Бога вездесущего и облагоухаем фимиамом непрестанной молитвы, в болезненном припадании к Богу Спасителю нашему»²⁹. В этой выдержке в образ богослужения в «храме сердца» епископ Феофан вложил свое аскетическое учение в основных его чертах. Интуиция «храма» проработана святителем в его трудах с редкой основательностью; мы извлекаем их них мысли святителя лишь по поводу интересующей нас здесь изоморфности храма и человека.

* * *

Подведем некоторые итоги вышесказанному. В христианской традиции – в Священном Писании и священном предании – можно обнаружить весьма отчетливо выраженную идею храма. На вопрос «каким должен быть христианский храм?» можно получить ясный ответ с помощью самых авторитетных христианских источников, начиная с Нового Завета. И этот ответ в общем виде таков: храм должен быть по своему устройству подобен человеку. Уже самой внешней формой храм должен указывать на свою предназначенность собирать (ср. «собор») христиан для совершения Евхаристии, должен служить осуществлению Церкви как Тела Христова, – храм, церковь призвана воспроизвести в своем облике очертания человеческого тела. Если на разные лады апостол Павел и святые отцы повторяют, что церковное собрание – это единый храм и что человек – тоже телесно-духовный храм; если Сам Господь, явно говоря о Иерусалимском храме (Ин. 19-21), подразумевает Свое тело, то не является ли самым естественным и созвучным строю христианской церковности представлять себе христианский храм до некоторой степени (насколько позволяют принципы и материалы архитектуры) антропоморфным? Человек, прежде всего, в его телесности – идеал для архитектурной формы христианского храма. И ближе всего к этому идеалу на протяжении всей истории христианства подошел русский одноглавый храм. Удивительным образом на северной окраине христианской Вселенной, во Владимирской земле, в ХII веке неведомый зодчий явил миру наиболее чистый образец христианской архитектурной идеи. Причем обнаружил он ее не в далеких странах, а в своей собственной душе, – напитанной, надо думать, из сокровищницы христианской традиции. Владимирский храм – архитектурный тип не заимствованный, но совершенно самобытный. И кажется, среди разнообразных архитектурных форм, распространенных на Руси, это единственный исконно русский образец. Прочие формы заимствованы: киевская архитектура, как уже сказано, связана с византийской, петербургская ориентирована на Запад. Даже пятиглавые московские храмы, как утверждает исследователь, восходят все же к византийским образцам³⁰. Владимирское храмостроительство было прервано татаро-монгольским игом; традиция эта дала ростки уже на Московской земле, – назовем хотя бы одноглавые церкви Троице-Сергиева монастыря, храм на Городке в Звенигороде, соборы Спас-Андроникова и Рождественско-Богородицкого монастырей в Москве и т.д.

Говоря об антропоморфности русского храма, – о том. что русский храм знаменует Церковь как Тело Христово, – мы имели в виду его внешний облик. Эту глубокую аналогию можно продолжить и в разговоре о храмовом интерьере. Так поступает, например, святитель Феофан: он говорит об алтаре как душе храма, о престоле как о сердце, соотносит священника с умом человека и т.п. Мы пойдем по другому пути, чтобы придти к тому же – к мысли о том, что и устройство храмового интерьера соответствует идее человека. Мы будем отправляться от исторического фактора: храмовый интерьер несет на себе печать истории Церкви и в особенности – раннехристианского ее этапа. Внутреннее устройство храма в первые века христианства было призвано не столько отражать богословскую идею, сколько служить нуждам церковного народа. И тот интерьер, который мы имеем в православном храме, сохранил ряд принципиальных особенностей мест собраний первых христиан. Что же это за особенности? и почему они оказались столь устойчивыми? Во второй части нашей работы мы попробуем разобраться с этими вещами.

2. Внутреннее устройство храма

В 313 году закончился период нелегального существования христианства в античном мире. По инициативе императора Константина Великого был принят Миланский эдикт, положивший начало возведению христианства в ранг государственной религии. Христиане вышли из катакомб, их потаенная жизнь стала облекаться в формы тогдашней культуры. В частности, началось активное храмостроительство. Почин здесь был положен святыми царями – Константином и Еленой.

…330 год, около двух десятилетий прошло с момента этого важнейшего поворота в жизни древнего общества. Святой Константин задумывает прославить то событие, которое с апостольских времен считалось вершиной евангельской истории, свидетельством божественности Иисуса Христа, самой сутью новой веры. Император намеревается построить храм в честь Воскресения Христова. Место строительства – Иерусалим, а конкретно – гробница Иосифа Аримафейского, в которой было погребено тело Господа Иисуса и откуда на третий день Он воскрес.

Но для постройки место это чисто практически было отнюдь не самым удобным. Враги Христа, желавшие уничтожить – прежде всего, духовно – великую святыню, гроб Господень, устроили над пещерой капище Венеры. Константин не пошел по легчайшему пути освоения другой площадки. Он разрушил капище и произвел раскопки. По свидетельству Евсевия епископа Кесарийского, священный памятник Воскресения Господня был внизу обнаружен уже «сверх всякого чаяния». Под руководством матери императора святой Елены храм соорудили со всем блеском языческого зодчества: как материал был использован мрамор, здание было опоясано галереями, на внутреннее убранство шли золото, серебро, драгоценные камни… Но сердцем, Святым Святых этой великолепной оболочки была погребальная пещера, предназначавшаяся Иосифом Аримафейским для погребения Христа. Из этого зримого центра христианства шли все смыслы, отсюда текла живая вода – новая благодатная жизнь.

В «Истории» Иерусалимского патриарха Досифея есть описание святого гроба (кн. II гл.1): «Гроб Господень есть двойная пещера: поелику, по обычаю евреев, высекали в камнях как бы дом, иногда большой, иногда малый, а внутри делали или один гроб, или несколько, и когда погребали кого-нибудь, то ничего не клали сверху, а только дверь пещеры закладывали большим камнем. Так и Иосиф Аримафейский высек себе из самородного камня гробницу, сперва один покой и далее дверь в другой, а во внутренности оного, с северной стороны, сделал новый гроб, в коем было положено бессмертное тело Господа нашего, и ничего поверх его; внутренняя дверь была открыта, а наружная завалена камнем. Поелику место, с которого срыли землю, было неровно, а пещера св. гроба низка, то св. Елена повелела все оное место очистить, доколе не образовалась большая площадь, так чтобы памятнику Воскресения быть посреди оной; царица велела обложить его снаружи мрамором, чтобы он казался как бы построенным внутри стен внешнего храма. Поелику же она повесила внутри св. гроба лампады, то вверху пещеры, иссеченной из одного цельного камня, просверлила камень в разных местах для исхода дыма. Вокруг пещеры на площади построен был храм Воскресения Христова – новый, предсказанный пророками Иерусалима, и зодчим его, по сказанию Феофана, был некто по имени Евфимий»³¹. Запомним эту форму пещеры – низкую сводчатую комнату, содержащую гроб, высеченную в скале, природный вход в которую завален камнем: такую форму мы обнаружим и в православных храмах на Руси. Кувуклия храма Воскресения – именно тот архитектурный прообраз, который спустя века одушевит и древнерусское храмостроительство.

Помимо церкви Воскресения, святая Елена возвела ряд других храмов. Нам сейчас важно то, что храмы ею были построены над Вифлеемской пещерой, где родился Спаситель, а также над той пещерой, где Он, по преданию, наставлял учеников тайнам Царства Небесного. Налицо вполне определенная тенденция: первые христианские цари Константин и Елена с идеей христианского храма связали идею пещеры – как гроба (храм Воскресения), рождающей утробы, источника новой жизни (Вифлеемский храм Рождества Христова), а вместе с этим «посвятительного» места (храм пещеры «наставлений» Христовых). Все эти смыслы будут молчаливо присутствовать в архитектуре наших церквей. Тайна русского храма – это тайна жизни и смерти, – жизни и смерти Христовых, но и наших жизни и смерти. Наше «посвящение» состоит в постепенном, всё более глубоком и интимном вхождении в смерть Христову, дабы приобщиться к дарованной Им новой вечной жизни, «жизни будущего века». Здесь сама суть христианского духовного пути – христианской литургии и христианской молитвенной мистики, а также христианской жизни в миру. Об этом часто забывают в увлечении проектами христианизации культуры, – скажем, такими нонсенсами, как христианская социология и политика. Ныне, кажется, ясно, что эти благие утопии было несмешно лелеять лишь в далеком прошлом. Сейчас же на первый план выступают исконные, собственнейшие – первохристианские смыслы. Христианская история завершает свой круг, дышать становится возможным только на вершинах, в атмосфере этих смыслов. Компромиссы с язычеством перестают быть возможными: то, что еще какие-нибудь сто лет назад было таким компромиссом, в настоящее время оказывается отступничеством от Христа…

Гроб Господень, «из него же Христос воскресе», – ноуменальное ядро Иерусалимского храма Воскресения, – прообразует престол христианской церкви. Престол – это онтологически верховное место храма. В эпоху раннего христианства храмы устраивались вокруг мест страданий и кончины святых мучеников (начиная с апостолов), а также их могил, становящихся, так сказать, естественными престолами. В связи с этим в первую очередь надо, конечно, говорить о храмах Рима, столицы великой языческой империи. С первохристианством связаны 364 церкви Рима. Близ Форума расположена церковь св. Петра; она построена над подземной Мамертинской тюрьмой, в которой томились святые мученики, а также апостолы Петр и Павел. До новейшего времени был в сохранности столб, к которому был прикован апостол Петр; также бил изведенный им источник воды. Монастырь «У трёх фонтанов» выстроен на том месте, где был обезглавлен апостол Павел. Над местом же погребения его останков расположена церковь S. Paolo fuori le muri («за городской стеной»). Главный престол церкви устроен над гробницей, хранящей мощи апостола Павла; престол имеет надпись «Paolo Apostolo Martyro» – «Павлу Апостолу Мученику». Храм Святого Петра находится на Ватиканском холме, где были сад и цирк Нерона. В цирке, по преданию, был распят апостол Петр и пролилась кровь многих тысяч христиан. Сад же во дни страшного Неронова гонения часто был свидетелем адской прихоти тирана: во время придворных оргий к высоким столбам привязывали засмоленные тела христиан, которые, будучи подожжены, становились живыми светильниками…

Величайшим в мире первохристианским «храмом» является Колизей, стоящий на земле, буквально пропитанной мученической кровью. Одним из мучеников Колизея был святой Игнатий Богоносец. Его «Послание к римлянам» – наверное, самый пронзительный экзистенциальный документ эпохи первохристианского мученичества. На предложение помочь организовать его побег святой Игнатий отвечает из тюрьмы собратьям по общине: «Умоляю вас: не оказывайте мне неблаговременной любви. Оставьте меня быть пищею зверей и посредством их достигнуть Бога. Я – пшеница Божия; пусть измелют меня зубы зверей, чтоб я сделался чистым хлебом Христовым. Лучше приласкайте этих зверей, чтоб они сделались гробом моим и ничего не оставили от моего тела, дабы по смерти не быть мне кому-нибудь в тягость. <…> Огонь и крест, толпы зверей, рассечения, расторжения, раздробления костей, отсечение членов, сокрушение всего тела, любые муки диавола придут на меня, – только бы достигнуть мне Христа»³².

Поразительной силы здесь достигает евхаристическое чувство – переживание Христа Евхаристии и евхаристическое же отождествление с Ним себя. Христос – евхаристический небесный Хлеб, преломляемый за жизнь мира. И святой мученик – пускай ценой невероятных страданий – жаждет прямо-таки субстанциально (как бы в материи хлеба) отождествиться с Христом, стать членом Его Тела… Чувство церковности здесь выражено с предельной сознательностью и доходит до последней – жертвенной, крестной глубины. Слова святого Игнатия доносят до нас атмосферу Колизея – страшного и славного жертвенника, откуда исшел импульс для двадцативекового существования Церкви. Но то чувство, тот пафос, который представлен в этих словах святого, не надо ограничивать данной конкретно-исторической рамкой – ситуацией мученичества первых христианских веков. В сущности, в Послании к римлянам святого Игнатия выражено общехристианское настроение, – только доведенное до последнего накала и абсолютной трезвости. То желание, которое у святого мученика выражено в огненном слове, у обычного христианина – если он все же христианин – тоже есть, только оно таится в бессознательном, как последняя экзистенциальная установка. Свет этой установки – готовности ради Христа принять смерть – все же пробивается сквозь толщу душевной эмпирики, – пробивается, преломляясь, расщепляясь и ослабевая. Стремление следовать Христовым заповедям, навык молиться, и в особенности – некий особый аскетический крестный пафос проистекают именно оттуда, от этой установки, от сделанного человеком раз и навсегда экзистенциального выбора…

Мы постепенно развертываем ту мысль, что сердцем, «святым святых» христианского храма служит гробница, заключенная в пещерообразном помещении; позже мы покажем, что именно такое устройство онтологической сердцевины храма определяет архитектуру его интерьера. Выразительно подтверждает эту нашу мысль история расположенной вблизи Колизея церкви священномученика Климента.

Римский епископ, рукоположенный апостолом Петром, святой Климент управлял Церковью с 92 по 101 год. Во время гонений он был сослан в Херсонес (ныне район Севастополя), где нес апостольский подвиг. В житии святого Климента рассказывается о его мученической кончине: святой был утоплен, дабы его тело не досталось христианам. Однако, когда христиане пришли к месту казни святого Климента, море перед ними чудесно отступило, дно обнажилось и они смогли пройти по нему до скалы, «подобной храму», в которой лежало «светлое тело мученика»³³. Следуя полученному откровению, ученики святого оставили его мощи в этой нерукотворной церкви. Каждый год, в день кончины Климента, совершалось чудо: море отступало на семь дней, давая людям доступ к мощам. Позже, по грехам жителей Херсонеса, чудо прекратилось. На месте, где были мощи, образовалась отмель. В IХ веке эти мощи были обретены святым равноапостольным Кириллом и в 869 году перевезены в Рим. Когда св. Кирилл умер, он был погребен возле устроенной им для мощей церкви св. Климента. Один из престолов в ней установлен на гробнице св. Климента. Примечательность этой церкви в том, что именно она³⁴ сохранила характер православного храма первых веков христианства. История же морского грота, ставшего церковью благодаря упокоению в нем мощей святого мученика, в нашем сознании ассоциируется с легендой об ушедших под воду церквах града Китежа…

Самыми древними христианскими храмами были римские катакомбные церкви. Именно в них надо искать архитектурный прототип храма позднейшего. В эпоху первоначальных гонений на христиан их литургическая и молитвенная жизнь была невидима для мира: христиане собирались для совершения Евхаристии в тиши подземных кладбищ – катакомб. «Недалеко от того места, где оканчивается городской вал, – пишет христианский автор Пруденций, – на возделанной местности, к нему примыкающей, открывает свои темные ходы глубокая крипта. Покатая тропа, извиваясь, ведет в это убежище, лишенное света. Дневной свет проникает в крипту через вход, а в извилистых галереях ея уже в нескольких шагах от входа чернеет темная ночь. Впрочем, в эти галереи бросают ясные лучи сверху отверстия, прорубленные в своде крипты. И хотя в крипте встречаются там и здесь темные места, тем не менее чрез означенные отверстия значительный свет освещает внутренность высеченного пространства. Таким образом дается возможность над землею видеть свет отсутствующего солнца и наслаждаться его сиянием. В таком тайнике скрывается тело Ипполита, подле которого воздвигается жертвенник для божественных священнодействий»³⁵. Достоверных данных о происхождении римских катакомб не существует. Возможно, в прошлом это были каменоломни; иногда считают, что катакомбы – дело рук христиан, и состояло оно в соединении подземных фамильных склепов с помощью коридоров. Катакомбы – это разветвленные галереи в несколько этажей, общей протяженностью 876 км. Через подземные ходы люди пробирались в катакомбные церкви, где на гробницах дорогих покойников – прежде всего святых мучеников, в могильной и уже как бы неотмирной тишине приносилась бескровная Жертва.

Как было устроено катакомбное кладбище? Тела усопших римляне помещали в четырехугольные углубления в стенах коридоров, которые назывались loci или loculi. Их закрывали плитами с эпитафиями. Помимо loci в катакомбах были особые комнаты – крипты или кубикулы, служившие фамильными склепами. Мраморный саркофаг с телом устанавливался здесь в нишах. Отсюда, от этих полукруглых углублений в стенах крипт, проистекает та форма арки, которая является одной из основных архитектурных линий интерьера православного храма. Мы имеем в виду, конечно, в первую очередь абсидальный алтарь. Но если вспомнить такие классические образцы православного зодчества, как, скажем, Троицкий собор Троице-Сергиевой Лавры, собор Василия Блаженного в Москве на Красной площади, церковь Преображения Господня в селе Лукине (Переделкине) под Москвой, – их низкие сводчатые переходы, характерные лепные арки над внутренними дверями, крошечные комнатки-часовни, устроенные специально для храмовых святынь – будь то чудотворная икона Богоматери с Афона или перламутровое Распятие из Иерусалима (в этих часовнях приходится пригибаться, так низок их потолок), – если вспомнить эти храмы, то на ум приходит мысль о глубоком и неслучайном подобии их внутреннего пространства формам римских катакомб, имеющим, очевидно, значение вполне прагматическое.

Гробница святого мученика, установленная в нише, которая была вырублена в стене крипты, покрывалась горизонтальной плитой, называемой mensa. Эта плита служила престолом, и на ней совершалась Евхаристия. «Сей жертвенник – раздаятель таинства и вместе верный страж своего мученика, сохраняет останки его в гробнице до ожидаемого пришествия Вечного Судии и питает святою снедью жителей Тибра», – писал в связи с этим Пруденций³⁶. Таким был алтарь катакомбной церкви. Помимо престола в нем имелось «горнее место» – епископская кафедра. Это было седалище в виде невысокого кресла, вырубленное в скале. От напора присутствующих алтарь защищался резной решеткой. И не выражала ли она одновременно мистериальное стремление оградить пространство, где совершалось таинство, от профанирующего вмешательства толпы? Естественно усматривать в этой решетке далекий прототип нашего иконостаса. Алтарный пол, подобно помосту, был выше остальной части церкви. Прообразовательное значение такого подземного храма для дальнейшего церковного зодчества нам кажется очевидным.

Почему христиан первых веков влекло устраивать свои храмы на могилах, на местах казни святых – там, где, казалось бы, восторжествовал дух смерти? Почему на протяжении трех веков Евхаристия совершалась почти исключительно в катакомбах? Конечно, катакомбы служили укрытием для преследуемых христиан. Но к одной прагматике свести эти вещи невозможно. Какой-то глубокий, чисто религиозный порыв влек христиан именно к святым гробницам. И под влиянием как раз этого порыва уже властьимущие – император Константин Великий со своей святой матерью – построили храм Воскресения не где-то еще, но вокруг гроба Господня. Катакомбные крипты в смысловом отношении подобны храму-Кувуклии. «Дивен Бог в святых Своих, Бог Израилев», – поет Церковь с древнейших времен. Мученик, удостоившийся венца, – это тот, кто ради обретения в себе Христа пошел на жертву своей жизнью: он – вспомним слова святого Игнатия Богоносца – реально соединился с Христом, его тело стало членом Тела Христова. Мученическая же гробница при этом оказывалась образом гроба Господня. Умирающие во Христе в Нем оживут и прославятся: в этой интуиции, столь характерной для апостола Павла, аккумулирован дух раннего христианства. На этой своей стадии христианство было по преимуществу радостной религией воскресения, – еще была свежа память о Воскресении Господа. И катакомбные церкви в этом смысле все были храмами Воскресения, образами будущего Иерусалимского – в катакомбную эпоху еще не существовавшего храма. Христианство – это религия «попирания» «смерти смертью»: если зерно, упав в землю, не умрет, то не принесет плода (Ин. 12, 24).

Христианство – это ежедневное и ежечасное таинственное умирание–соумирание со Христом, ради стяжания дарованной Им миру новой вечной жизни. «Христианство <…> создало поэзию гробницы», – пишет один из исследователей раннего христианства³⁷. Вряд ли чувство, одушевлявшее причастников катакомбных евхаристий, можно счесть поэтическим. Реализм любви к живому Спасителю, ощущение Его предельной близости, жажда вечной жизни с Ним столь сильная, что перед ней ни во что вменяется жизнь земная – это не поэзия. Это предчувствие перехода из века сего в иной план бытия, действительное переживание последней свободы и водительства Божия. Святые – это не поэты, и недаром в раннехристианской письменности слово «христианин» синонимично «святому». Та тяга к смерти, которая нами может быть верно понята только из глубины церковного опыта, которая в аскетике трансформировалась и получила наименование «памяти смертной», для первохристиан была непосредственным порывом любви к умершему и восставшему Христу.

О том, что молитва вблизи гробниц наиболее естественна для христианского настроения (с чем и связано устройство первых храмов преимущественно в катакомбах), свидетельствует сборник под названием «Апостольские постановления», датируемый III веком. Сборник этот ценен тем, что позволяет увидеть результаты развития к III веку богослужебной жизни. «Апостольскими постановлениями» предписывалось даже и в сравнительно спокойные времена, помимо храмов, совершать богослужения в усыпальницах или погребальных местах. В VI книге «Постановлений» сказано: «Не соблюдайте иудейских отделений (Лев., гл. 12), или постоянных омовений, или очищений от прикосновений к мертвому. Но без наблюдений (Числ., гл. 19) собирайтесь в усыпальницах, совершая чтение священных книг и поя псалмы по почившим мученикам и по братиям своим, почившим о Господе. И вместообразную и приятную евхаристию царского тела Христова приносите в церквах своих и в усыпальницах»³⁸. В конце концов, не так важно, есть ли явное гонение на христиан или нет. Если как факт социально-политической жизни гонение и отсутствует, это не значит, что в мире христиане у себя дома. Нравственно мир всегда ненавидит и гонит христиан; это связано с тем, что онтологически христианство принципиально иноприродно миру. Неотмирность христианства это именно то, что противопоставляет его «религиям бытия» – язычеству и иудаизму. Среди русских философов данную интуицию особенно глубоко проработал В. Розанов, любивший мысленно бродить «около церковных стен». Экзистенциально познавший христианскую волю к смерти, он однако как бы не ведал опыта той новой жизни, ради, собственно, которой христианин «спогребается Христу», – которая зарождается в глубине смертного опыта, подобно проклюнувшемуся в темном лоне земли ростку.