Kitabı oku: «Русский храм. Очерки по церковной эстетике», sayfa 4

В связи с символикой алтаря и престола скажем несколько слов об антиминсе. Слово «антиминс» происходит из двух корней: греческого анти (вместо) и латинского mensa. Mensa было названием горизонтальной плиты, которая прикрывала катакомбную гробницу мученика; именно эта плита, mensa, служила престолом, на котором совершалась Евхаристия. Итак, «антиминс» обозначает то, что «вместо mensa». В антиминс особым образом зашивают святые мощи, и он выступает как заместитель престола. В годы гонений на христиан, как в древности, так и в России ХХ века, антиминс играл роль переносного престола. Антиминс кладется на престоле в плитон; во время литургии после молитвы оглашенных (при словах: «Да и тии с нами славят…») антиминс разворачивается и позже пребывает под Святыми Дарами. Отчасти антиминс дублирует престол. Его существование обусловлено в какой-то степени вещами прагматическими. Дело в том, что антиминс всегда освящается архиереем, – храм же не всегда. Потому наличие антиминса может восполнять недостающее освящение храма: требование архиерейского освящения престола безусловно⁶⁰. Антиминсы делаются из льна. Довольно темно это обосновано у Симеона Солунского: льняные антиминсы – «знамение того, что на них священнодействуются страдания Христовы, каковые действия происходили на земле и от земли. Ибо лён из земли, равно как и гроб Христов был на земле»⁶¹. Антиминс указывает на погребение Христово. В знак этого на антиминсах изображали или крест, или положение Христа во гроб. Буквальной символики антиминс, как и престол, не имеет: о нем можно думать как о плащанице, ближе всего значение антиминса все же к самому гробу Господню. Так или иначе, символика антиминса усиливает значение престола как гроба; алтарь оказывается при этом образом священной кувуклии.

Тайна престола и алтаря – это великая тайна смерти и воскресения Христа; цель духовного пути христианина – стать в свою меру причастником этой тайны ради обретения вечной жизни. Евхаристия – как раз то центральное таинство Церкви, смысл которого стянут к событию Христовых смерти и воскресения. Если во времена апостолов Евхаристия совершалась как преломление хлеба – по «чину» Тайной вечери – и находилась в тесной связи с агапами, то со временем в ней нарастал мистериальный момент. Для нас сейчас важно то, что именно с этим моментом связано появление в христианских храмах иконостаса. Не ради одного сдерживания народной толпы в первых катакомбных храмах, а также церквах-икосах⁶² стали отделять специальной перегородкой место, где совершалась Евхаристия: демократизм, естественный в кругу единомышленников, не мог уже практиковаться при расширении общин. С этим же связано оформление в древней Церкви института священства. Совершение Евхаристии священниками, о которых в социуме с бесчисленными языческими мистериями не могли в ту эпоху не думать, как о христианских посвященных, требовало и особого священного места; отделить его от остального пространства храма и была призвана алтарная преграда. Итак, ее введение связано с переживанием тайны, сопряженной с Евхаристией⁶³.

Если на Западе служившая сначала этим целям решетка (по грудь человека) и позже сохранялась в той же простоте, то в восточной Церкви она стала основой иконостаса. В Константинопольском храме Святой Софии были установлены двенадцать высоких колонн, украшенных священными изображениями. В возникшей таким путем ограде было трое дверей. Над колоннами находилась доска – так называемый «космитис» – с изображением креста. В IХ веке на космитисе стали писать икону Христа. Затем для икон стали использоваться огромные доски; так возникли темплоны, предшественники деисиса. Это был уже зародыш иконостаса. Далее начался его рост: под темплоном стали помещать «поклонные» иконы, возник «праздничный» ряд и т.д. Полностью иконостас развился не в греческой, а в русской Церкви. На Западе такого развития не произошло – здесь не было столь сильного пафоса иконопочитания. Помимо того в западной Церкви богослужение стало совершаться на непонятной уже народу латыни, – нужды в дополнительном ограждении алтаря не было.

В русских храмах, начиная с ХIV века, иконостас увеличился до пяти и даже семи ярусов. Вся символика иконостаса блестяще описана в одноименном трактате о. Павла Флоренского. Мы здесь в связи с русским иконостасом делаем акцент на единственном моменте – особо благоговейном отношении людей древней Руси к евхаристической тайне. Лучше всего о нем судить по литургическому тексту Великой субботы: это глубоко переживаемое каждый год русскими людьми песнопение свидетельствует об аскезе, налагаемой ими на себя перед лицом Таинства:

 
Да молчит всякая плоть человеча
и да стоит со страхом и трепетом,
и ничтоже земное в себе помышляет:
Царь бо царствующих и Господь господствующих
приходит заклатися и датися в снедь верным.
Предходят же Сему лицы ангельстии
со всяким началом и властию,
многоочитии херувими и шестокрилатии серафими,
лица закрывающе и вопиюще песнь:
аллилуиа.
 

Если херувимы и серафимы закрывают лица от зрения Евхаристии, то сколь велико должно быть перед ней смирение человеческого мудрования?! Существование иконостаса в русском храме связано именно с этой глубокой религиозной интуицией.

Наши рассуждения по поводу архитектуры русского храма подходят к концу. Русская архитектурная идея, как нам хотелось показать, раскрывается в двух аспектах. Эти аспекты – внешний облик храма и его интерьер. Внешность храма подражает форме человеческого тела, что соответствует богословской метафизике Церкви – учению о Церкви как Теле Христовом. Внутреннее же устройство храмового пространства прагматично лишь в том смысле, что подчинено не красоте или комфорту, но отвечает смысловой сути богослужения: храмовый интерьер устрояется литургией и молитвой. Идея Евхаристии – вот что организует то место, где она совершается, – внутрихрамовое пространство. И в сущности, принципы интерьера храма обозначились еще до начала активного храмостроительства – уже в катакомбную эпоху. Престол на гробнице мученика (mensa) – вот то единое зерно, из которого в конце концов выросли и константинопольская Св. София, и Миланский собор, и San Marco в Венеции, и церковь Покрова на Нерли. Интерьер христианского храма гораздо древнее его внешних форм и гораздо их устойчивей. В конце концов, принципы устройства алтаря у католиков и православных разнятся не так сильно (если не принимать в расчет иконостаса), как наружный вид их храмов. Если храмовый экстерьер на Руси, соответствующий экклезиологической метафизике, выражает идею Тела Христа, то интерьер отвечает сокровенной внутренней жизни Церкви. Итак, внешне храм – это церковное Тело, внутренне – церковные душа и дух. Мы пришли к замечательному выводу:

русский храм в его целостности, в единстве его внешности и внутреннего существа – не что иное, как Человек в его телеснодушевнодуховном единстве. Русский храм – это живое существо, не столько подобное человеку, сколько восходящее, вместе с человеком, к единому Прообразу – Человеку Небесному. Этот Человек – Всечеловек Христос, Логос, чья прославленная телесность соотносится с Софией. Русский храм – символ единства Христа и Софии, символ воскресшего в прославленном Теле Господа. Идея Воскресения – полноценного телесного Воскресения, софийная идея, – сквозит в облике храмов Владимирской земли в первую очередь и русских храмов вообще. С софийностью русского православия, неоднократно подмечавшейся исследователями, связано и главенство в нашей Церкви праздника Пасхи, Воскресения Христова.

Вернемся наконец к вопросу: почему плодом творчества русского духа (или же – промыслительным даром русскому народу) оказался храм именно данного типа? не является ли «идея» русского храма неким отражением общей «русской идеи»? Русский храм – это живой символ Всечеловека-Христа; и здесь – удивительный намек на призвание, на историческую миссию России. В 1888 году в своей «Русской идее» Вл. Соловьёв писал об этой миссии следующее. Чтобы действительно выполнить ее, Россия должна «войти в общую жизнь христианского мира» ради осуществления в согласии с другими народами «того совершенного и вселенского единства человеческого рода, непреложное основание которого дано нам в Церкви Христовой». Призыв Соловьёва к универсальному христианству, к преодолению русским православием «национального эгоизма» подытожил вековые искания лучших русских умов. Так, А. Хомякову была исключительно близка интуиция Церкви как единства – единства Божией благодати, собирающей христиан в церковное Тело, церковный организм («Церковь одна»); стремление к «истинному», т.е. вселенскому христианству одушевляла Александровскую эпоху… Но та же самая, подлинно вселенская церковная идея – идея Церкви как Тела Христова – определяет метафизику архитектурных форм владимирских – первых самобытных русских храмов. Уже в ХII веке русскому народу промыслительно были указаны перспективы и цели его духовного пути.

Итак, русский храм не только знаменует своим внешним обликом идею Церкви как мистически-телесного Существа: ему присуща и особая внутренняя жизнь, средоточием которой является евхаристическая жертва. В чем же состоит эта жизнь – жизнь Церкви, ориентированная на жизнь Господа и не просто подражающая жизни Христа, но имеющая целью единство с Ним, реальное вхождение в Его жизнь? Жизнь Христа – не что другое, как кенозис и жертва; Он, равночестный Отцу, делает Себя Человеком и из глубины этого онтологического унижения молитвенно вопиет к Отцу. Жертвенная молитва плюс покаяние, обусловленное греховным состоянием человека: ими живет Церковь, они – ориентиры того духовного пути, который Своей Церкви заповедал Христос, который ведет к реальному соединению с Ним.

Молитва – это духовное дыхание каждого человека, дыхание Церкви. Молитва в храме совершается в принципе в точности так же, как в келье монаха, будучи еще только поддержана и усилена общей молитвой. Молящийся в храме занят своим привычным внутренним деланием: «Пришедши в церковь, – пишет св. Игнатий Брянчанинов, – <…> встань сзади, в скромном угле или за столпом, чтоб тебе самому не развлекаться и чтоб твое благоговение не было выставлено на позор другим; устреми око ума к сердцу, а телесное око к земле, и помолись Богу в сокрушении духа»⁶⁴. И атмосфера храма такова, что, как считает св. Феофан Затворник, именно здесь удобнее всего обучаться истинной молитве. «Мир – чужая нам страна, дом наш на небе, преддверие же того дома – храм земный. Спешите же сюда, как спешат из чужой стороны под кров родителей»⁶⁵; неотмирность молитвы легче всего достигается в неотмирной святости храма.

Храм, в частности, и со стороны его интерьера, – это пространство, действительно изъятое из трехмерной эвклидовой природы и профанности социума. Храм – это островок иного мира, высших и наисвятейших его областей, посреди «житейского моря» здешнего бытия. Храм полон ангелов и небесных сил, в нем присутствуют святые, это область Самой Царицы Небесной, Христа, – и всей Святой Троицы. В храме мы можем общаться с усопшими во Христе. Но можно присутствовать в храме и не встречаться ни с какими высшими Существами. Тысячи экскурсантов и праздношатающихся заходят в русский храм и в действительности ничего там не видят. Легче увидеть возрожденский портрет в музее, чем икону в храме: ведь видим мы на самом деле не внешний образ, но душу и дух – сокровенное существо изображения. И если портрет мы в состоянии узреть, ибо приобрели в мирской жизни навык видения лица человека, то опыта, аналогичного видению иконного лика, обыденность не дает. Здесь требуется зрение более углубленное, а прежде всего – вера и молитва. Но вера – это только начало долгого пути, в конце которого может, при молитве перед иконой, произойти встреча с ее Первообразом, как то случалось со святыми. За храмовыми изображениями, за всеми предметами и веществами в церкви скрыта «реальнейшая реальность», духовный мир. Этот мир видят и в нем обитают те, кто на узком пути, при помощи Божией, стяжал дар сердечного зрения. Узкий путь, которым идут христиане, – это путь жертвы, делающей их причастниками Жертвы Христовой. Принесение такой Жертвы и совершается в храме священником, всем собранием и каждым отдельным человеком. Устройство храмового интерьера способствует подобному деланию, и в этом смысле интерьер прагматичен.

«Литургия не молитва только есть, но и жертва, – пишет святитель Феофан. – И вы не зрителями только быть призываетесь, но и участниками в жертве. Жертва сия есть умилостивление о грехах наших. Смешайте с нею и свою слезу покаяния и сокрушения. <…> Наша жертва Богу – дух сокрушен. Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит»⁶⁶. О крестной Жертве тем, кто присутствует в храме, напоминает прежде всего престол, образ гроба Господня; по существу, посреди христиан стоит гроб, Церковь собирается вокруг гроба своего Бога. И внутреннее делание членов Церкви, собравшихся вокруг гробницы, – это приношение самих себя в жертву в тайниках своего существа, вольное духовное самозаклание.

Христианство – религия суровая, обмана здесь быть не должно. Ныне понятие «христианин» предельно девальвировано, от христианина вроде бы ничего не требуется. На самом деле Бог требует всего человека, и христианином вправе именоваться только тот, кто понимает это. «Умертвите уды ваша, яже на земле» (Кол. 3,5): этот призыв апостола Павла надо понимать буквально, хотя и в духовном смысле. Имея в виду чувства – зрение, слух и т.д., как и всю человеческую природу, поврежденную грехом, святитель Феофан пишет: «Бери всякий член и умерщвляй; и будешь жертву Богу приносить»⁶⁷. Очевидно, что и молитва есть жертва, самоумерщвление для земной жизни. Стремясь достигнуть через свою сердечную глубину, в меру дарованной ему Богом святости, того ноуменального ядра души, где обитает Божество, молящийся христианин имеет целью выход в духовный мир, причем не куда-нибудь еще, но в область Святого Духа. Пребывание в храме – оно же есть и молитвенное внутрьпребывание. «Вошедши в дом Божий, – учит св. Ефрем Сирин, – не будем парить умом; напротив того, внутренний человек наш да займется созерцанием и молитвою»⁶⁸. Но так ли это просто – войти в свою «внутреннюю клеть» и умом удерживаться в ней? Для этого актом воли, с помощью Божественной благодати, надо немного-немало, но умереть для мира: «Надобно оставить всё, даже тело, и презреть самую жизнь настоящую, чтобы Бога единого стяжать в сердце своем»⁶⁹. Неслучайно первые христиане совершали Евхаристию на могилах, неслучайно сущностным центром храма является Господень гроб, а стены украшены изображениями великих в Церкви усопших. Ведь духовный путь, духовное делание христианина – не что другое, как следование за Христом, вольно приносящим в жертву собственную жизнь. «Будь мертв в жизни твоей, чтоб жить по смерти. Предай себя на то, чтобы умирать в подвигах, а не жить в нерадении. Ибо не те только мученики, которые прияли смерть за веру во Христа, но и те, которые умирают за соблюдение заповедей Христовых»⁷⁰: эти слова св. Исаака Сирина, как и подобные им другие аскетические призывы свв. отцов, имеют в виду вольную смерть для мира ради воскресения к вечности. Но о необходимости смерти слишком часто забывают, о ней говорить даже и в Церкви, в церковной проповеди, считается, страшно сказать, как бы неуместным и неприличным. И что же это означает, как не предательство дела Христова? Никакого автоматического прощения грехов и спасения Жертва Христова не гарантирует, никакой позитивный юридизм здесь не «работает». Надо подвигом войти в Церковь, Тело Христово, стать реально членом этого Тела, чтобы сподобиться воскресения. Помимо задатка, полученного в таинстве крещения, нужна личная жертва, приобщающая Жертве Христа.

В разговоре об архитектуре русского храма мы акцентируем именно момент жертвы, момент смерти в христианском духовном пути, поскольку именно этому аскетическому деланию христианина как бы призваны помочь формы храмового интерьера. Не только присутствие гробниц и мощей, но и менее значительные, уже собственно архитектурные детали подчинены молитвенной аскезе. Низкие своды; крошечные внутренние молельни-часовни; укромные ниши и узкие переходы суть характернейшие приметы наших древних церквей-крипт. Известно, что русские святые отнюдь не были сторонниками разного рода паломничеств, хотя русский народ любил странствовать по святым местам. Преподобный Серафим Саровский говорил о своем Дивеевском монастыре, что в нем всё абсолютно есть для спасения: тут тебе и Иерусалим, и Вифлеем, – убеждал он тех, кого суетный дух влек вдаль. И Рим, добавим мы от себя: русский храм с древности устраивался таким образом, что христиане обретали в нем не только гроб Господень и пещеру Рождества, но и римские катакомбы.

1995 г.

Символ русского духа

Habent sua fata libelli, книги имеют свою судьбу, говорили древние. Имеют свою судьбу и книги в камне – церковные соборы. Наше небольшое исследование посвящено судьбе главного храма Москвы – храма Христа Спасителя. Жизнь этого архитектурного сооружения оказалась связанной примечательным образом с историей России ХIХ–ХХ веков; мы вправе ожидать, что эта таинственная связь сохранится и в третьем тысячелетии. Храм Христа был замыслен императором Александром I как памятник победы русского народа над Наполеоном Бонапартом в Отечественную войну 1812 года. Проектирование и строительство храма протекали мучительно трудно: менялись царствования, шла смена эпох, – и в своем окончательном виде грандиозный собор был освящен лишь в 1883 году. В 1931 году храм Христа Спасителя был взорван большевиками, а в конце 1980-х годов, уже после краха большевизма, в российском обществе началось движение по восстановлению храма. Проект был поддержан властями, на строительство пошли огромные денежные средства. И вот в августе 2000 года в деле восстановления собора была поставлена точка: патриарх русской Церкви освятил храм. В нем прошли торжества причисления к лику святых свыше 1500 мучеников, жертв советского режима, – тех, кто и перед лицом смерти сохранил верность Христу.

Такова вкратце внешняя «биография» храма Христа Спасителя. От «биографий» бесчисленных церквей, которые строились, перестраивались, разрушались и восстанавливались, «жизненный путь» храма Христа отличается тем, что в эволюции его архитектурных форм оказалась символически явленной духовная история России. Потому храм Христа Спасителя можно рассматривать в качестве символа русского духа, – духа, вовлеченного в поток истории и претерпевающего во времени цепь взлетов и падений.

В архитектуре, как, быть может, ни в одном другом искусстве, сказывается влияние духа времени, духа эпохи: если архитектор хочет реализовать свой творческий замысел, он непременно должен сообразовать его со стилем современности. В России же этот стиль весьма часто задавался личностью царя. Так, Александр I считается самым ярким выразителем (как бы «первоявлением» в смысле Флоренского-Гёте) своей – «александровской» эпохи, а Николай I – своей, следующей (с 1825 года) за александровской, эпохой «николаевской»⁷¹. И то, что создателем первого проекта храма Христа Спасителя надо считать не одного архитектора Александра Вигберга, но видеть его «соавторство» с Александром I (равно как признавать сходный союз Константина Тона и Николая I), глубоко симптоматично. Перед архитекторами храма Христа российские императоры фактически поставили задачу выразить господствующие духовные – стилеобразующие тенденции своего времени. Более того, средствами храмовой архитектуры надлежало передать тогдашнее самосознание России. В формах храма Христа русский дух приходил к самопознанию и самоманифестации. Замысел этого храма, знаменующий торжество победы над тираном, говорит о том, что Александр I переживал тот момент (конец 1812 года) как вершину национального становления; в подобной ситуации надлежит остановиться и осмыслить положение вещей. В развитии как личности, так и народа бывают этапы, требующие от субъекта самоидентификации. И вся соль заключается в том, что храм Христа – как в варианте Витберга, так и Тона – оказался плодом как раз такой рефлексии русского духа⁷². Выражаясь языком гегелевских категорий, можно сказать, что дух русской нации на протяжении ХIХ века приходил к себе самому и на время успокаивался, застыв в архитектурных формах храма Христа⁷³. Потому, обратно, эти формы подлежат, в сознании исследователя, герменевтической проработке, цель которой – прикосновение к породившим их духовным импульсам, смыслам, ставшим живыми творческими силами. Особенность всех архитектурных проектов, о которых у нас пойдет речь⁷⁴, заключена в том, что каждый проект воплощал, средствами архитектуры, некую общую идею – нес в себе религиозные, а также историософские смыслы. Потому эти проекты (в частности, проект осуществленный – наличный храм Христа) можно считать в полном смысле слова текстами, специфическими книгами.

И, как кажется, речь при этом может идти не об одном историческом прошлом. Ныне храм Христа, в варианте Тона, восстановлен для будущей жизни. Мы оказываемся здесь перед очередной загадкой русской истории, – в сущности, перед тайной будущего России. По-видимому, нынешние российские власти имеют какие-то планы на это будущее. В самом деле: почему правители России и Москвы с таким энтузиазмом поддержали замысел возрождения храма Христа? почему бывшие коммунистические функционеры и сотрудники КГБ, забыв о своих атеистических обетах, демонстрируют в храме перед телекамерами свое единомыслие с православным духовенством? почему, презрев скуку, они терпеливо, зажав в кулаке свечку, выстаивают длиннейшие – нудные для них церковные службы? Иными словами: какую роль в нынешней политической стратегии российских властей играет православная Церковь? Нам представляется, что возрожденный храм Христа, опять-таки на своем языке архитектурных форм, поможет нам ответить на многие вопросы. Ныне, как и встарь, он остается символом русского духа.

* * *

На Руси существует верование, согласно которому с каждым храмом связано некое живое духовное существо – Ангел храмового престола. Это как бы душа храма, чьи творческие энергии, струящиеся от престола (на котором приносится бескровная евхаристическая Жертва), незримо поддерживают и оживотворяют «тело» церковной постройки. Каждый по опыту знает, что атмосфера действующего храма, где совершается служба, совсем иная в сравнении с храмом поруганным – оставленным своим Божественным Хранителем, – даже и в том случае, если материальное здание прекрасно сохранилось. Небесный Ангел поселяется в храмовых формах и пронизывает их своей деятельностью; можно предположить, что ему не безразлично, каким будет его «дом» или «тело» – оформленное пространство его обитания. На протяжении всей истории постройки храма Христа в ХIХ веке Ангел его престола словно ждал от человека, когда тот предоставит ему архитектурную форму, пригодную для его воплощения: ведь существовал не один десяток проектов, из которых осуществленным оказался вариант К. Тона. В настоящих заметках мы остановимся на самых значимых – действительно, символических в вышеуказанном смысле, вехах «воплощения» этого таинственного посланца духовного мира.