Kitabı oku: «Русский храм. Очерки по церковной эстетике», sayfa 7

Храм Христа Спасителя и современная Россия

В деле восстановления храма Христа Спасителя в 1990-х годах соединились два движения – снизу и сверху. Движение снизу объединяло поначалу группу православных верующих, к которым примкнули представители патриотически настроенной интеллигенции, а также немногочисленные бизнесмены, желающие, как тогда говорили, «облагородить свой имидж» участием в возвышенном деле. Этими людьми двигал, так сказать, таинственный мистический порыв: он направлял их к тому, чтобы подвести духовный фундамент под будущую Россию, дать ей – в виде храма Христа – ноуменальный центр, укоренить бытие страны в Божественной реальности. В древности на Руси город строился вокруг храма или монастыря, которые освящали осваиваемую территорию; молитвы, возносимые в храмах, привлекали к делу строительства помощь свыше. Именно этой традиции, в основном невольно и бессознательно, следовали и наши современники. Храм Христа виделся им неким ядром посткоммунистической России, и «обустройство» (термин А. Солженицына) страны следовало начинать именно с его возведения. Верили, что храм сплотит русскую нацию, что его строительство станет общенародным делом. «С возрождением храма Христа, – писал один из инициаторов этого проекта, – воспрянет многострадальная Россия, приобретет былую славу, величие и станет процветающей державой на благо нашего народа»⁹⁷. Надо сказать, что это романтическое устремление охватило многих: в фонд храма от чистого сердца вносили свои пожертвования люди отнюдь не богатые. Московские власти впоследствии утверждали, что храм Христа был восстановлен исключительно на народные средства.

Движение сверху заключалось в поддержке идеи возрождения храма Христа со стороны как российской власти (включая президента, депутатов Думы, мэра Москвы), так и церковного руководства во главе с патриархом. Политиками двигали мотивы более заземленные и прагматичные. После краха коммунизма в СССР и распада страны Россия вступила в период напряженных поисков самоидентичности: обретение «русской идеи» в 1990-е годы было объявлено государственной задачей. Эти поиски продолжились и впоследствии, – в конце 2000 года они, к примеру, приняли форму дебатов о словах и музыке гимна России. Восстановление храма Христа стало звеном в цепи шагов по формированию официальной «русской идеи» – того образа, лица, с которым новая Россия третьего тысячелетия намеревается предстать перед миром.

Вряд ли современные российские правители глубоко продумали символику храма Христа и постигли связанный с ним комплекс смыслов. Предпочтение, оказанное ими тоновскому храму, неосознанно, неотрефлексировано, и к пышным формам собора недавних партдеятелей, находящихся у власти, влечет темное, нутряное чувство… Не так легко понять, какая все-таки «идея» видится им в архитектурных формах гигантской церкви. Вряд ли это идея Христа и даже православия, от понимания духовных глубин которого эти люди бесконечно далеки. Также это и не уваровская идея «православия, самодержавия и народности», действительно, связанная с храмом Тона: те, кто ныне в России стоят у власти – отнюдь не монархисты. Конечно, это идея национально-патриотическая: в России она всегда оказывалась основой популистской риторики. Поддержка храма Христа – это, разумеется, жест отказа от советской традиции и заявка на установление преемственной связи со старой Россией. Здесь характерна точность, с которой восстанавливался храм: она намекает на пиетет перед прошлым. Но особенно ценной в связи с храмом Тона, в глазах современной власти, выглядит идея имперская. То унижение, в котором ныне [т.е. в 2000 году. – Прим. автора от 2023 г.] пребывает страна, связывается российскими правителями с утратой ею статуса сверхдержавы. Храм Христа в версии именно Тона может выглядеть как символ новой российской империи, как некое задание на будущее.

Однако каково существо этой империи? какая идеология может ее одушевлять? Советское марксистское мировоззрение безвозвратно ушло в прошлое, о православной монархии ныне, за исключением группы маргиналов, никто не говорит… Как нам представляется, за последние несколько месяцев, с начала деятельности В. Путина в качестве президента, был сделан ряд шагов по оформлению новой российской имперской идеи. А именно, в общественном сознании мало-помалу образ России принимает очертания Евразии. Нынешние правители «полюбили» тоновский храм не в последнюю очередь благодаря тому азиатскому началу, которым отмечена его эстетика и о котором мы уже упоминали.

Россия–Евразия

Термин «Евразия» восходит к А. фон Гумбольдту, который обозначал им весь материк Старого Света. Этот термин был взят на вооружение и переосмыслен группой русских ученых, оказавшихся в эмиграции в смутное время, последовавшее за революциями 1917 года: «Евразией» лингвист Н. Трубецкой (1890–1938), богослов А. Карташев (1875–1960), культуролог П. Савицкий (1895–1968) и ряд их единомышленников стали называть Россию. За данной дефиницией стоял целый комплекс историософских, геополитических и культурологических идей, касающихся самой сути феномена России, ее прошлого и будущего. Это умственное движение, пик которого приходится на 1920–1930-е годы, получило название евразийства. Монографии, сборники статей, а также периодические издания евразийцев печатались в Софии, Праге, Берлине и Париже.

Историческая ситуация, в которой зарождались евразийские концепции, весьма сходна с той, которую ныне переживает Россия. Крах самодержавной монархии, равно как недавний распад СССР означали столь глубокий сдвиг на всех уровнях бытия страны, что, по-видимому, было бы правомерно говорить о смерти и новом рождении, – о «перевоплощении» себетождественной и неизменной духовной сущности Руси. Но что это за сущность? реальна ли она? и если да, то каковы закономерности ее исторической судьбы, в чем значение только что пережитого страной социального катаклизма и чего можно ждать от будущего? Революционные перемены побуждают к поискам национальной идентичности; попытками самопознания субъекта нации можно было бы назвать и евразийские теории. Евразийское видение феномена России совершается на самых разных уровнях: в учениях евразийцев можно встретить и мистические созерцания, и вполне позитивные, базирующиеся на исторических фактах обобщения, и конкретные рекомендации политикам… В некоторых кругах современной России к представлениям евразийцев относятся весьма серьезно; в последние месяцы евразийские категории все чаще встречаются в политическом дискурсе, исходящем с верхов государственной иерархии. Более того, власть совершает один за другим «евразийские» политические жесты, так что наблюдатель вправе говорить о намечающемся в российской политике евразийской линии. И можно предположить, что огромный научный штат, обслуживающий непосредственно президента Путина, всерьез берет на вооружение учение евразийцев – ради того, чтобы придать евразийству статус новой идеологии, призванной сменить идеологию марксистскую…

Основополагающим для евразийцев был географический факт – огромная территория России, включающая в себя как европейскую, так и азиатскую части. «Русский мир» – это центральный, «срединный мир» старого материка, в своеобразии которого противоречие Запада и Востока преодолено. «Россия не есть ни Азия, ни Европа, но представляет собою особый географический мир», – писал в 1933 году П. Савицкий в очерке «Географические и геополитические основы евразийства»⁹⁸. Еще раньше это credo евразийцев выдвинул философ Л. Карсавин, заявив: «Россия обладает своею собственною, евразийскою природою, а не европейскою, не античною и не азиатскою, хотя она освоила наследие античной, азиатской, частью и европейской [культуры]» («Ответ на статью Н.А. Бердяева о «евразийцах»», 1926 г.)⁹⁹. На деле данный тезис евразийцев означал самое резкое отталкивание от культурных традиций Европы, в которых, как считал, к примеру, тот же Карсавин, укоренен русский коммунизм: «Сейчас на первый план выдвигается преодоление европейского яда». В духе О. Шпенглера (в России – К. Леонтьева) евразийцы критиковали европейскую «цивилизацию», массовое общество за стандартизацию и секуляризацию жизни; в противоположность европоцентристской установке они выдвигали представление о «радужной сети» национальных самобытных культур (Н. Трубецкой).

Очевидно, что эти положения евразийцев звучат весьма актуально. В наше время, с его тенденцией к глобализации и повсеместному внедрению ценностей американской массовой культуры, в тезисах евразийцев достаточно заменить слово «европоцентризм» на «американоцентризм». Очень показательна в этом смысле статья Н. Трубецкого 1923 г. «Вавилонская башня и смешение языков». Н. Трубецкой по-своему интерпретирует библейский сюжет о строительстве Вавилонской башни и последующем рассеянии народов: образование множества языков и национальных культур для него – факт глубоко положительный. Согласно Н. Трубецкому, в культуре, «творцом и носителем которой является все человечество», «логика, рационалистическая наука и материальная техника всегда будут преобладать над религией, этикой и эстетикой», так что «в этой культуре интенсивное научно-техническое развитие неизбежно будет связано с духовно-нравственным одичанием»¹⁰⁰. Не сквозит ли и в современной экспансии культуры США претензий на ее общечеловечность? Но вот что пишет Н. Трубецкой: «Однородная общечеловеческая культура неизбежно становится безбожной, богоборческой, столпотворенческой [т.е. ее прообраз – Вавилонская башня, «столп». – Н.Б.]». Антитезисом к общечеловеческой культуре для евразийцев является представление о иерархическом культурном космосе, в котором «православная евразийско-русская культура» венчает собой «множественность самобытных культур» (Л. Карсавин, 1926). Весьма распространенная формула нынешних российских политиков «мировой культурный полицентризм» кажется буквально заимствованной из трактатов евразийцев.

Историческую миссию России-Евразии представители евразийства видели в культурном объединении всего Старого Света – Азии и Европы: примирив в себе Восток и Запад, Россия сможет в будущем осуществить и этот великий синтез. Может показаться, что здесь евразийцы следуют за Ф. Достоевским с его тезисом о «всемирной отзывчивости» русского народа и разделяют «вселенский» замысел В Соловьёва. Но в действительности евразийцы гораздо более поверхностно, чем Соловьёв, представляют себе объединительную задачу, стоящую перед Россией. Соловьёв рассуждал о единстве христианского мира на основании единства восточной и западной Церквей. При этом он исходил из метафизического представления о единой Вселенской Церкви, небесным прообразом которой является Божественная София. В конечном счете Соловьёв шел от своего мистического опыта «встреч» с Софией, которые считал абсолютно реальными. Однако в воззрениях евразийцев нет ни метафизики, ни мистики.

Правда, и евразийцы как будто не отрицают того, что в конце концов жизнь народов определяется фактором сверхъестественным. Но их интерес сосредоточен лишь на внешних религиозных формах: сопоставляя разрозненные особенности богопочитания у христиан, мусульман и буддистов, они находят доводы для обоснования близости религий, исповедуемых народами Евразии-России. Так, историк культуры П. Бицилли («Восток и Запад в истории Старого Света», 1922 г.) видит глубокую связь (через иудаизм) христианства и религий древнего Ирана; а поскольку христианство распространялось по тем великим торговым путям, по которым переносились также ислам и буддизм, оно не могло не испытать их воздействия. Очевидным для П. Бицилли было также взаимодействие ислама и католицизма. Испытывая сильную неприязнь к идее единой христианской Европы, евразийцы мечтали о культурном синтезе, базирующемся на примирении самых отдаленных друг от друга (даже не только авраамических) мировых религий, – о синтезе куда более всеобъемлющем, чем тот, который виделся Соловьёву. При этом конкретные религии должны были сохранить своеобразие и одновременно признать ведущую роль русского православия… Как не вспомнить здесь облик храма Христа Спасителя в версии Тона, так напоминающий индо-персидский Тадж-Махал? Кажется, именно тоновский храм является точным архитектурным символом «евразийского» православия¹⁰¹.

Религиозно-философская критика евразийства

Евразийцы изначально, уже в 1920-е годы, видели себя идеологами будущей России, свергшей коммунизм. Потому их концепции, предназначенные к прямому внедрению в социально-политическую жизнь, были лишены метафизической глубины. За это евразийцев критиковали богословы и философы – как представители Серебряного века русской культуры, так и мыслители, принадлежащие к тому же, что и евразийцы, историко-культурному поколению. Так, богослов Г. Флоровский (1893–1979) говорил в 1928 году о вырождении евразийства в «поверхностный политизированный идеологизм» («Евразийский соблазн»), а С. Булгаков упрекал евразийцев в «утилитарном» отношении к православию, сводимому к чисто культурному феномену (письмо евразийцу А. Ставровскому).

Однако самая меткая и глубокая критика евразийства исходила от Н. Бердяева. Соответствующие тезисы Бердяева звучат абсолютно современно и, более того, пророчески. Для нынешней России евразийство, действительно, соблазнительно: евразийцы сказали много верного о русском пути, и у евразийцев есть много шансов сделаться официальной идеологией российского государства. Если же это произойдет, развитию России – прежде всего духовному – будет причинен сильнейший вред, что явственно следует из бердяевского анализа евразийства.

Бердяев, философ «свободного духа», сразу почувствовал у евразийцев отсутствие проблематики именно духовной, связанной со «сложной культурой»¹⁰². Евразийство – это «эмоциональная» реакция «национальных и религиозных инстинктов» на катастрофу 1917 года; подобная упрощенность данного душевного типа «может обернуться русским фашизмом». Дай, Бог, чтобы пророчество Бердяева (произнесенное в 1925 году!) не осуществилось, – только и можно сказать по этому поводу. Но почему Бердяев распознал в евразийстве фашистскую опасность? По той причине, что осуществленное на деле евразийство окажется не чем другим, как национализмом. Враждебность к Европе приведет к тому, что «евразийская культура будет одной из замкнутых восточных, азиатских культур» – тоталитарной деспотией в плане политики. Евразийцы – «в сущности антиевразийцы»: так, парадоксально, подытоживает Бердяев свое пророчество.

Россия, как и европейский Запад, имеет корни в греческой культуре, напоминает Бердяев. «Мы – платоники. Западные люди по преимуществу аристотелевцы», – заявляет он совсем в духе Р. Штейнера. И отказ от духовной связи с Платоном и греческими учителями Церкви ради того, чтобы культивировать связь с Чингисханом, с «плотским туранским наследием», означает предпочтение материалистического мировоззрения. Евразийцы заявляют, что исповедуют православие; но для них оно, по Бердяеву – «прежде всего этнографический факт, фольклор… Они берут православие извне, исторически, и не изнутри, не как факт духовной жизни, вселенской по своему значению». В православии евразийцы ценят не жизнь духа, но обрядово-бытовую сторону. И здесь Бердяев усматривает, с одной стороны, возврат к язычеству, а с другой – близость к стилю ислама.

Между тем «православие не может быть только охранением, оно должно быть творческим богочеловеческим процессом»¹⁰³. Творчество состоит, в частности, в постановке проблем нового религиозного сознания, чего как раз избегает евразийское поколение, стремящееся «к упрощению, элементаризации, к бытовым формам православия, к традиционализму». Глубокая правда этих слов Бердяева раскрывается в настоящее время: можно задохнуться в атмосфере современного националистического, «евразийского» православия, которое мало-помалу вытесняет из русской Церкви подлинно исповеднический настрой, присутствовавший в ней в советское время. Ныне мы воочию видим, что охранительный церковный национализм, действительно, есть «реакция против мистики и романтики, против усложненного гносиса, против эсхатологических настроений»¹⁰⁴. В случае победы в России политической реакции¹⁰⁵ и воцарения идеологии евразийского типа нежные ростки новой софийной духовности будут безжалостно растоптаны. Православие при этом выродится в духовный «большевизм», от которого и предостерегал Бердяев¹⁰⁶, Россия не выполнит своей всемирно-исторической миссии.

Миссии же этой культурная замкнутость России абсолютно противопоказана. Напротив того, Россия должна стремиться выйти «в мировую ширь» ради «раскрытия Западу своих духовных богатств»¹⁰⁷. Бердяев, следуя заветам Соловьёва, видит конечную цель истории в образовании в мире «единого духового космоса, в который русский народ должен сделать свой большой вклад»… Но как на этот счет обстоит дело в нашей современности? Представляется, что начиная с середины 1990-х годов Россия, формально оставаясь открытым обществом, начала вновь замыкаться, уходить в себя. Между русскими людьми – прежде всего теми интеллигентами, которые являются носителями духовной культуры, – и Европой ныне воздвигнут непреодолимый экономический барьер. То лицо России, которое видит Европа – это лицо или лживого политика, или мафиозного «предпринимателя». В недалеком будущем этот экономический барьер вполне может быть дополнен барьером политическим. Софийные проекты русских философов снова оказываются утопиями.

«Евразия» или «Азиопа»?

14 ноября 2000 года зрители российского ТВ могдли увидеть в вечерних новостях сюжет, который поразил многих. Президент Путин, находившийся в то время с визитом в Монголии, и глава монгольского государства вели дружескую беседу в правительственной юрте на фоне гигантской беломраморной статуи Чингисхана – великого азиатского средневекового деспота (ХIII в.). Именно Чингисхан возвысил Золотую Орду, под игом которой Русь находилась около трех столетий.

Перед лицом идола, словно призванного напоминать о былой славе Монголии, русский и монгольский верховные правители любезно обменивались знаками вечной дружбы. Разумеется, в такого рода контактах на высшем уровне нет места случайным деталям и проявлению личных чувств: сцена эта знаковая и (скажем не слишком всерьез) требует к себе герменевтического подхода. Для ее осмысления надо учитывать контекст недавних событий.

Если говорить о перемене внешнеполитического курса России с уходом Б. Ельцина и передачей власти Путину, то первое, что бросается в глаза – это переориентация российских внешнеполитических интенций с Запада на Восток. Если символом внешней политики Ельцина можно считать его объятия с «другом Биллом» и «другом Гельмутом», то, кажется, Путин, улыбающийся перед телекамерами высшим чиновникам Монголии – знаковая фигура для официальной России ХХI века. Одним из ключевых слов в этой новой ситуации является слово из лексикона эмигрантской прессы 1920-х годов, казалось бы, прочно забытое, но ныне, в атмосфере судорожных поисков «национальной идеи», кремлевскими идеологами извлеченное на свет. Понятно, что мы имеем в виду слово «евразийство». Совсем недавно, осенью того же 2000 года, в рамках СНГ¹⁰⁸ был создан Евразийский экономический союз, куда, кроме России, вошли Белоруссия, Казахстан, Таджикистан и Киргизия¹⁰⁹. Незадолго до этого Путин посетил ряд крупнейших азиатских государств; тогда же, в ноябре, в мировой прессе бурно обсуждалась поддержка со стороны путинской России ядерного вооружения Ирана, углубившая противостояние на Ближнем Востоке России и США… Что это? ряд случайностей или стратегическая линия России, нацеленная на новую поляризацию мира? И если верно последнее, то место недавно исчезнувших мировых полюсов «коммунизм – капитализм» займут полюса «Восток – Запад». Россия вернет себе роль сверхдержавы, объединившись со странами Востока для противостояния США и Западной Европе. Идеологические основы такой внешней политики легко разработать, привлекая для этого обширное и содержательно богатое наследие евразийцев.

Еще до того, как евразийцами была детально разработана концепция России как Евразии, это слово, давно носившееся в культурном российском воздухе, обыграл проницательный В. Розанов. Россия – не Евразия, но Азиопа, заявил он. Этот, для русского уха несколько комически звучащий тезис, точно выражает подлинный смысл евразийского учения. Дело в том, что, на взгляд евразийцев, деятельность Чингисхана и прочих восточных деспотов сыграла глубоко положительную роль в судьбах всего евразийского континента, способствуя его объединению. Так, П. Бицилли говорил об изначальном культурном единстве Старого Света, восстановлению которого способствовало образование в ХIII веке всеазийской империи Чингисхана. Также походы Тимура (Тамерлана) имели в конечном счете созидательную – «великую культурную цель: объединение Старого Света»¹¹⁰. Особенно благоприятной была монгольская экспансия для средневековой России: вопреки всем устоявшимся мнениям исторической науки, евразийцы заявляли, что татаро-монгольское иго (начало ХIII – конец ХV века) принесло России неоценимую пользу. «Без «татарщины» не было бы России», – заявлял П. Савицкий («Степь и оседлость»)¹¹¹. По его словам, если бы отсталая Киевская Русь в ХII веке попала под власть Запада или Турции, она утратила бы свою духовную сущность, тогда как религиозно индифферентные татары не просто дали сохраниться русскому благочестию, но и способствовали его расцвету. Под азиатским владычеством сформировалась и окрепла российская государственность; без Орды не возвысилось бы и Московское царство. Последнее же, как считали евразийцы, должно взять на себя миссию Орды: «Россия – наследница Великих Ханов, продолжательница дела Чингиза и Тимура, объединительница Азии»¹¹² и созидательница Евразии¹¹³. При всех вариациях евразийской историософии, ее представители исходят их ключевой интуиции России как провинции империи Чингисхана: именно «из монгольского ига пошло всё, чем красна русская жизнь»¹¹⁴. Не соответствует ли этим евразийским тезисам смысл беседы Путина с высокопоставленными монголами на фоне статуи Чингисхана?!