Kitabı oku: «Военное детство и вся жизнь», sayfa 2
Пришел август. Папа окончательно демобилизовался, и они с мамой вернулись из Барановичей домой. Меня забрали из садика и собирались отдать в школу. Но почему-то не отправили, может быть потому, что мне еще не исполнилось полных семи лет, а брали в первый класс вообще-то с восьми. Да и, кроме того, у меня почти ничего не было из одежды. Все силы родителей ушли на сборы Юры, а я уж как-нибудь перебьюсь. Ну, я и перебивалась. Хорошо, что эту зиму Клара была дома. Она еще могла ходить, пусть и на костылях, и мы с ней развлекались как могли.
К новому году отец принес с завода елку. Мы ее нарядили, подготовили концерт: стихи, песни, танцы – все как положено. Клара сшила мне костюм Стрекозы, а папа из проволоки и желтого прозрачного изоляционного материала сделал замечательные стрекозиные крылышки и усики на шапочку. Как жаль, что тогда фотоаппарат у людей был большой редкостью, а сводить меня сфотографироваться в ателье ни у кого мысли не возникло.
Отец стал работать на авторемонтном заводе электриком. Завод находился в Тракторозаводском районе Челябинска, неподалеку от дома по улице Рождественского, в котором позже поселились наши родственники Пузанковы.
Там же неподалеку была общественная баня, в которую мы ходили раз в неделю. Отцу было проще – у него на заводе был душ, и ему не было необходимости толкаться в общем моечном отделении.
По электрической части отец был дока, ему быстро присвоили наивысший седьмой разряд и поручили ответственное дело – перематывать электромоторы. Он стал неплохо зарабатывать, забрал с работы маму. Шутя говорил, что забрал из опасения, что уведут. У нас с Юрой появилась новая одежда и обувь. Появилась возможность даже зимой гулять на улице и ходить в гости. Мне казалась, что настала распрекрасная жизнь! Мы были сыты, одеты-обуты, в сарае лежала куча угля и дров.
Естественно, я приписывала все это великолепие только в заслугу папе. Без него было так плохо и так хорошо стало с ним! Вечерами он занимался с нами. Мне читал вслух. Я и сама умела бегло читать, но в этих чтениях было ценно не само чтение, а внимание отца ко мне. С Юрой они вечно что-то конструировали, мастерили, улучшая наш быт. Сложа руки отец никогда не сидел. Мама основательно занялась вязанием носков и отец, когда было время, помогал и ей в этом деле. Жизнь вошла в нормальную колею. У отца гражданской одежды почти не было, и он еще очень долго ходил в офицерском обмундировании, но без погон, конечно.
Прошла зима, пролетело лето и, наконец-то, пришло время мне идти в школу. Моя крестная тетя Фея купила мне кашемировую форму и портфель, родители – все остальное. Первого сентября я с папой отправилась в первый класс Первой Железнодорожной школы. Эта школа и сейчас есть. Тогда улица, на которой стояла школа называлась улицей Ленина, а теперь стала Советской. Она идет от нынешнего проспекта Ленина (бывшей улицы Спартака) до вокзала.
По дороге в школу папа держал меня за руку и нес портфель. Я шла счастливая и гордая, ведь редко у кого из моих сверстников был папа, а у меня был, да такой большой, красивый, в форме – загляденье!
Начались учебные будни, и скоро пришло горькое разочарование. В школе было скучно и неинтересно. Единственное, что еще осталось освоить, было письмо. Печатные буквы я писала еще до школы, а вот прописные давались нелегко. Полгода мы писали карандашом в трёхлинеечных тетрадях. Таких уже больше нет. Современных детей не учат красиво писать. Сейчас считают, что достаточно уметь накарябать слегка понятные буковки, а уж все остальное можно напечатать на клавиатуре и оформить любым даже самым мудреным и красивым шрифтом.
Полгода, а может и весь год мы изучали букварь. Было невыносимо скучно читать в школе «Мама мыла раму, рама мыла маму», ведь дома я уже читала «Пионерскую Правду», или складывать одно яблоко с двумя, в то время, когда я уже легко складывала-вычитала в уме двузначные числа и знала наизусть таблицу умножения. Поэтому я в школе училась спустя рукава. Носила в школу художественные книжки и втихаря читала их из-под парты. Учительница, конечно, видела мои нарушения дисциплины, но пока делала вид, что не замечала. Но однажды все-таки озлилась на меня. Она вызвала меня к доске, а я, увлеченная «Черной курицей», не услышала ее приказа. Учительница отобрала у меня книжку и поставила за урок двойку. Почему-то и книжку она не вернула, видимо сохранив вещественное доказательство на случай разборок с родителями. После того конфликта я невзлюбила училку! Возможно, она и понимала, что поступила непедагогично, но в тот момент ее самолюбие было уязвлено тем, что какая-то мелочь не слушает ее с открытым ртом (как это было модно показывать в кино про школу), а занимается черт знает чем! Учительница, боясь уронить свой авторитет в глазах других учеников, даже спустя время не делала шагов навстречу, а я считала, что меня обидели незаслуженно. Поэтому нелюбовь была взаимной.
По-моему, учительница «первая моя» вообще никого из детей не любила. Ученики боялись ее как огня, зато дисциплина в классе была железная! Я так завидовала ребятам, которые иногда болели и могли не ходить в школу. Хотя бы просто, чтобы не видеть ее! Но я не болела и не пропустила ни одного дня.
Несмотря на такие трудности во взаимопонимании с педагогом, присутствия духа я не теряла и попросилась на новогоднем утреннике прочитать басню «Стрекоза и Муравей». Объяснила свое желание наличием уже готового костюма. Но это предложение не прошло у нашей «Железной леди», которая нам сказала, что басня была «не по теме» в первом классе. Тогда мы еще с одной девочкой придумали коротенькую песенку и танец «Мы белые снежинки».
Дома Клара из марли и бинтов соорудила мне костюмчик. Моей напарнице тоже сшили "снежинку", и мы выступили. Был бурный успех у приглашенной на утренник публики!
Вот тогда у меня впервые проявилась способность к стихосложению и в дальнейшем, когда я училась уже в Первой Городской школе, я сочиняла стихи, а учительница Елена Матвеевна всемерно поощряла юную поэтессу, помогая и исправляя огрехи. Иногда она отправляла меня выступать даже на вечерах старшеклассников. Эпиграфы к писавшимся на уроках изложениям и сочинениям я тоже по-быстрому сочиняла сама, не указывая автора. Обычно все проходило гладко. Ведь обычно для эпиграфа нужно было вспомнить чью-то цитату, но ничего подходящего на память не приходило. Вот я и сочиняла что-нибудь тематическое.
Этим способом я воспользовалась и на выпускных экзаменах, и на приемных в институт (все равно не поступила, но хоть за сочинение получила «отлично»!)
Через некоторое время в школе интерес к стихоплётству у меня угас и я занялась балетом. Но об этом немного позже.
Первый класс я закончила хорошо. Четверка была только по письму. Грамоту мне не дали, да я и не горевала, ожидая куда больше четверок. К этому времени я уже училась в другой школе, в 68-й, в которую весь наш класс перевели из-за перегруженности Первой Железнодорожной. В Первой школе я поступила в 1-9 класс. Именно так «Первый тире Девять». Тогда классы нумеровали не буквами, а порядковыми номерами. То есть, в школе первых классов было как минимум девять!
Дорога в новую школу и домой стала намного длинней и занимала почти сорок минут пешком. Наша учительница тоже перешла с нами на работу в новую школу. Может, она была сильно огорчена переводом, а может на войне мужа потеряла, но она была всегда какой-то суровой, неулыбчивой, какой-то отстраненной и часто вымещала свое недовольство жизнью на нас мелких.
Но наконец, слава Богу, все закончилось. На заключительное родительское собрание вместо родителей, которые в этот день работали, я привела брата Юру. Он уже закончил пятый класс, был серьезным и ответственным мальчиком. Ему и отдали мой «аттестат» с пятерками и без каких-либо комментариев.
Последний день у нас, первоклашек, был 19-го мая. Был теплый солнечный счастливый день. Наконец-то наступили летние каникулы, впереди целое лето – красота! Домой я не бежала – летела как на крыльях!
Возле дома сидел соседский пацан Борька Пушкарев (кстати, дальний родственник). Он подобрал где-то возле молокозавода маленького хорошенького щенка. Мать выгнала Борьку из дома вместе со щенком, и он ждал меня возле ворот в надежде, что мои родители окажутся больше расположены к наличию собаки в доме.
– Возьмешь?
– Конечно!
Нашей Динки уже не было, и родители позволили мне взять щенка. Он был еще совсем кроха и даже лаять не умел, зато мне стал настоящим подарком и хорошим другом на несколько лет.
Летом случилось новое интересное событие.
Моя крестная Леля купила дом в центре города! И по доброте душевной пригласила нашу семью разделить с ней новое просторное жилье. К деталям появления дома я перейду немного позже, а пока уделю внимание собственно Леле.
Почему-то все сестры считали её немного слабоумной, что-ли. Но я в дальнейшем убедилась, что это совсем не так. Мнимое слабоумие скорее всего было следствием обычной женской зависти. Леля была доброй, простодушной, обаятельной женщиной. Из всех сестер только она была высокой. Все полутораметровые пигалицы, а она под метр-семьдесят! Ох уж как они ей завидовали по этому поводу! У Лели была прекрасная фигура и красивое лицо. Был только один недостаток – редкие волосы. Но она умела так их уложить, что выглядела отлично!
Жизнь у Лели сложилась не очень. Она вышла замуж за взрослого уже мужчину с двумя почти взрослыми сыновьями. Он работал машинистом паровоза. Жили они в согласии, но через несколько лет он погиб на работе. Сыновья разъехались, и Леля осталась одна на всю оставшуюся жизнь. Своих детей она так и не родила. Жила в комнате в полуподвальном помещении в доме по улице Труда. Окна комнаты выходили прямо на тротуар и были почти вровень с асфальтом. На широченном подоконнике можно было бы спать, если бы не дуло. У Лели там стояли горшки с живыми цветами, отчего серый асфальт за стеклом не казался таким уж беспросветно серым.
Во время войны Леля работала на швейной фабрике и шила из белой бязи мужское нижнее белье. Тогда это были рубашка без ворота и манжет и кальсоны на завязочках. Там же, из остатков бязи шили детских кукол с гуттаперчевыми головами. Она иногда приносила домой бракованные заготовки, которые отдавали работникам на ветошь (конечно, без голов, которые были на строгом учете). Дома Леля шила нормальных кукол, делала из ветоши голову, разрисовывала, делала из пакли волосы, одевала и потом продавала на рынке. У меня, естественно, тоже была такая кукла, но я с ней играла мало. Мне нравились другие игрушки – какая-нибудь техника. Юра с Гурием мастерили танки, паровозы. Играли, потом бросали надоевшие игрушки и делали новые, а я подбирала брошенные и с удовольствием играла. На покупку фабричных игрушек у нас не было денег.
Моя Леля кроме работы на фабрике однажды занялась «бизнесом». Тогда это называлось спекуляцией. Где-то, через кого-то, кто имел доступ к продуктам питания, Леля их доставала и потом торговала продуктами на рынке.
Вообще-то странно – спекуляция была уголовно наказуема. А тут целый ряд торговок с сахаром в мешочках, крупами, крахмалом. Милиция ходила мимо и «не замечала» ничего противоправного. Хотя преступление было налицо – по карточкам столько не получишь, откуда такое богатство? Например, когда однажды мы получили селедку, и мама решила ее продать, она положила несколько штук на тарелку и отправила Юру на рынок. Не стоило, конечно, посылать пацана на такое дело. Юру там мигом забрали в милицию и продержали до вечера, пока мама не привела его домой.
Этот-то бизнес и принес Леле доход, достаточный для покупки недвижимости. Она скопила деньги на дом! Дом был старый-старый и стоял он уже неровно. Он как бы сидел: дворовая часть была, видимо, пристроена позднее и практически без фундамента, а фасадная часть покоилась на прочном фундаменте, внутри которого располагалось сухое и достаточно просторное подвальное помещение. Там, также как и наверху, было три окна, большая комната и кухня с печкой. Мы в подвале не жили и использовали его в качестве мастерской для нас троих: папы, Юры и меня. Да-да, я тоже иногда там что-то мастерила! В этом подвале-мастерской я, уже учась в шестом классе, сделала себе письменный стол. Правда, в непокрытом скатертью виде это было ужасное зрелище, но зато, это был мой собственный отдельный стол, на котором стояли письменные принадлежности, лежали книги и тетради – красота!
Правда, когда в доме собирались гости, мой стол выносили, чтобы не портил вид.
Еще немного о новом-старом доме. Он располагался во дворе полукруглого здания, стоявшего на углу улиц Воровского и Спартака. Опять мы поселились в окружении цивилизации, но снова с удобствами во дворе. Дворик был крошечный, ни о каких посадках даже речи не было, туда и солнышко-то никогда не заглядывало. С одной стороны стоял одноэтажный, но высокий дом, а с другой тот самый полукруглый шестиэтажный домище. Кстати, в свое время это здание строилось под большую гостиницу, но во время войны там жили эвакуированные работники ленинградских заводов. Инженерный персонал жил на одном этаже, занимая по две-три комнаты, а сошка помельче по одной комнате на семью, а то и по две-три семьи в комнате. Даже коридоры в тупиках были отгорожены и там тоже жили. В одном из таких «помещений» жила моя будущая подруга Надя Пушкина. Тесновато, но зато тепло и светло. Розеток в комнатах там тоже не было, но зато на каждом этаже напротив шикарной широченной лестницы, расходившейся на две стороны, была просторная общая кухня с общей огромной плитой. Эта плита горела круглые сутки, приготовляя пищу для многочисленных обитателей комнаток и комнатушек. Дамы в шелковых халатах и бигуди приходили что-нибудь приготовить, их домработницы и дети крутились тут же – все собирались в этой кухне-клубе.
Мы с подружкой тоже туда захаживали. Но ненадолго и не часто. Наш дворик у этих жителей был весь как на ладони. И вот этот-то старый гнилой дом Леля купила аж за пятьдесят тысяч рублей (буханка хлеба стоила полтора рубля, а бутылка водки – двадцать один рубль двадцать копеек). Можно было за эти деньги купить прекрасный почти новый дом с участком и садом, но Леле захотелось поближе к рынку. Она предполагала, что будет торговать и дальше. Одной ей жить в большом доме не хотелось, поэтому-то она и пригласила на жительство нашу семью. Места там было достаточно: три комнаты, кухня и две печки: одна русская, другая – голландка.
Сама Леля поселилась в большой комнате с пятью окнами, мама с папой – в средней проходной, а нас с Юрой разместили в маленькой комнате, рядом с кухней. Нормально устроились!
Эта приятная метаморфоза в нашей жизни произошла летом 1947-го года. Меня в соответствии с новым местом жительства перевели в Первую Городскую женскую школу, а Юру в Десятую мужскую. Он был отличником, и его взяли в лучший класс, а меня в обычный второй-пятый. В первом-первом и втором-первом учились дочери работников НКВД. Неподалеку от школы был и их жилой городок – прекрасные дома с шикарными квартирами, с помещениями для домработниц (я бывала там и видела эту роскошь собственными глазами). При входе дежурила вооруженная охрана и проникнуть в дом я могла только в сопровождении пригласившей меня в гости ученицы, дочки НКВДшного офицера.
Так вот, эти самые милиционеры были нашими шефами, поэтому родителям не приходилось заниматься ремонтами. Каждую осень мы приходили в сверкающую чистотой школу. Все кабинеты были оборудованы по последнему слову тогдашней техники. Для своих дочерей НКВДшникам денег было не жалко. Десятая школа, где учились сыновья этих же работников, была попроще, но все равно достойная. Вот так мы с Юрой попали в элитные школы.
Надо сказать, что и учительский состав тоже был отборный. За все время, пока я училась, наша школа по всем учебным показателям занимала первые места по городу, а Десятая – вторые. Каждый праздник наши школы открывали демонстрацию трудящихся, это было почетной обязанностью – пройти четким шагом перед трибуной под оркестр и выразить свою пламенную любовь к руководителям ВКП(б), Комсомола и города. Мы проходили всегда первыми, а потом до обеда не могли попасть домой. По нашей улице тоже шли колонны, и попасть на тротуар было невозможно. Все было перегорожено грузовиками, автобусами и приходилось до обеда, пока не пройдут последние колонны, слоняться по улицам или заходить к кому-нибудь в гости. Но раздражения по этому поводу я не испытывала, считая, что так и должно быть.
Опять отвлеклась от школы…
Так вот, я пришла во второй-пятый к учительнице Елене Матвеевне. Вот это действительно педагог от Бога! Когда я пришла в класс, то поначалу не знала куда пристроиться. Она сама, зная, что у нее новенькая, представила меня ученицам и мне сразу захотелось ходить в школу!
Елена Матвеевна не делала различий между ученицами, не кричала на нас, часто шутила и поддерживала нас во всех начинаниях. Казалось бы, второклашки всего-то, но уже в первый праздник мы устроили перед каникулами концерт, пели, танцевали. Потом, на классном часе Елена Матвеевна зачитала нам четвертные оценки, и мы снова пели хором. Класс подобрался певучим и артистичным. Нас было сорок две девочки и исполнение песен таким хором получалось весьма громким, ведь каждая старалась перекричать остальных. Сначала руководство школы немного морщилось, слушая наши шумные экзерсисы, но потом махнули рукой – мол, пусть веселятся. Тем более, что только один класс в школе был таким ненормальным.
Наконец, все мои тайные желания сошлись в одном месте: дружный класс, замечательная учительница, отличная школа! Каждый год я с нетерпением ждала 1-го сентября. До сих пор я с благодарностью и любовью вспоминаю мою по-настоящему первую учительницу!
У нас не было отстающих. Елена Матвеевна умела поддержать дух соревновательности даже такими мелочами, как зачитывание итоговых оценок с комментариями. У учениц играло честолюбие, хотелось быть лучше других и только первой во всем! Что касается меня, то она легко разбудила во мне стремление к лидерству. Да и остальные девочки стремились только к наивысшим результатам. Кстати, у нас не было ни одной второгодницы (явления тогда вполне обычного), а даже в «лучших» НКВДшных классах они были!
В классе я не была любимицей, просто училась хорошо, не хулиганила и не лентяйничала. С третьего класса и до конца школы была редактором классной газеты "Ëж". И ученики, и учителя относились ко мне нормально, по-доброму.
Я сама с детства была несколько замкнутым ребенком, меня даже называли "Буканушка" (от слова Бука) и поэтому мне представлялось несколько неправильным, когда девчонки вешались на педагогов. Мне казалось это – нехорошо. Я и на маму-то никогда не вешалась. У нее ко мне отношение было прохладное, во всяком случае внешне. Вроде как, растет дочь, нормально все и слава Богу. У мамы любимым был сын Юра, зато меня любил папа. Я это знала точно!
Так и началась наша жизнь на улице Елькина, 55. Леля какое-то время торговала, на фабрике уже не работала и официально была оформлена иждивенкой моего папы. Но постепенно доход её становился все меньше и меньше и в конце 1947 года лавочку прикрыли вовсе. А тут грянула денежная реформа. Деноминации не было. Просто заменили дензнаки на бумажки нового образца. Все это произвели в течение десяти дней. Практически молниеносно! В первые дни реформы людям выдали зарплату новыми деньгами, в сберкассах и банках меняли старые деньги на новые в пределах средней зарплаты, что-то около пятисот рублей, сбережения на книжках не пропали, а вот нелегальные накопления, добытые спекуляцией и другими незаконными способами, сгорели мигом! Сколько было драм среди держателей «матрасных» вкладов! В течении этих десяти дней магазины торговали также и за старые деньги, но принимали их к оплате в отношении «один к десяти». За «новые» хлеб стоил так же, как и всегда – полтора рубля, а старыми люди платили пятнадцать рублей за буханку. Ну а по истечении десяти дней принимать старые деньги прекратили совсем. За это время всем работающим и пенсионерам выдали новые деньги. Но за эти десять дней, которые потрясли мир, с полок магазинов смели буквально все! На рынках и на улицах ветер носил по земле старые никому не нужные рубли. Зрелище потрясающее!
У нас трагедий не было. Свободными финансами мы не располагали, а Леля успела купить дом. Мне зима 1948 года запомнилась очень хорошо, даже такие мелочи как покупка пирожков и газировки на «старые» или покупка билетов в баню. Все-таки, что бы ни говорили, процесс обмена был четко организован. К окончанию войны по стране ходила масса фальшивок, которыми немцы пытались подорвать советскую экономику. Да и свои доморощенные фальшивомонетчики торопились наловить побольше в мутной военной воде. Все это безобразие надо было ликвидировать и начать жизнь с чистого листа. Были, конечно, и недовольные реформой, но громко вякать было опасно, 57-ю статью УК СССР никто не отменял.
Зато после реформы сразу стало быстро налаживаться снабжение населения продуктами питания и промтоварами. Сначала отменили карточки на промтовары, потом на все продукты, а летом 1948 и карточки на хлеб. Сначала, после отмены хлебных карточек люди старались накупить побольше хлеба. Про запас! У дверей булочных выстраивались огромные очереди, занимали с вечера, писали номерки на ладонях. Чтобы решить эту «переходную» проблему, временно приписали жителей к определенным магазинам, а продавцам дали списки жителей-покупателей. Нам на пять человек продавали буханку серого, буханку белого и батон. Всего где-то через месяц, народ наконец наелся и понял, что запасать сухари не стоит. Свежего хлеба становилось все больше. Списки упразднили, и все вошло в нормальное русло.
К 1950 году в магазинах появилось почти все, что нужно для жизни и даже немного больше. А каждую весну в марте мы ждали по радио сообщения о снижении цен на очередную группу товаров. Снижали цены на разные товары по-разному. 1, 2, 10, 15 процентов. Я всегда ждала, на какой процент снизится мороженое. Радовали даже два процента скидки на мой любимый товар.
Такие радостные марты были лет пять. После 1953 года снижений уже не было, а мы все ждали очередного проявления заботы Партии о жителях… К хорошему привыкаешь быстро.
Мороженое я ела каждый божий день. Откуда деньжата? Объясню. Я честно зарабатывала свой трудовой рупь.
Мама вязала на ручной машинке носки, в основном женские. Они были в моде и расходились хорошо. Сначала она вязала однотонные с полосочкой сверху (резинку ее машинка не вязала), а потом вошли в моду полосатые. Процесс замедлился: крутанет мама пару оборотов, оторвет красную нитку, привяжет зеленую. Снова два оборота и снова смена нитки. И так бесконечно – рвет и привязывает. Машинное время расходовалось очень нерационально. Отец придумал как ускорить вязку. На ящик из-под машинки на его откидную крышку он установил планку с семью штырями. На них надевались длинные деревянные шпульки с разноцветными нитками. Цветные нитки мама делала, окрашивая белые, а бежевые получала, распуская детские чулочки, покупаемые в магазине коробками, на которых было написано «Панчохi дiтячi».
Папа рассчитал длину нити на один оборот машинки и смастерил специального размера «воробы», такую вращающуюся крестовину со штырьками для пряжи. Мы с Юрой каждый день, кроме выходных должны были намотать разноцветной пряжи на шесть пар носков каждый. Пользуясь готовой пряжей, мама только знай себе крутила машинку. За каждую пару нам платили по двадцать копеек. В результате у меня каждый день была мороженка или конфеты.
Юра складывал свой заработок в жестяную банку, рассчитывая накопить на фотоаппарат «Комсомолец». Потом к фотоаппарату потребовались фотоувеличитель, пленки, бумага и реактивы. Юра настойчиво трудился. Насобирал необходимую сумму и оборудовал в подвале настоящую фотолабораторию с красной лампой. Все как положено.
Работа занимала примерно один час в день, потом оставалось сходить за хлебом и молоком, и ты свободен! Хочу – делаю уроки, не хочу – рисую или иду гулять. С уроками проблем не было. Письменные делала быстро, а устные – перебьются. Оставляла на «прочту на перемене, если успею». Все науки давались легко. Не болела, не пропускала, на занятиях внимательно слушала и непонятных тем как-то не возникало. Вот только иностранный немецкий язык мне никак не давался!
В третьем классе к нам пришла француженка. Настоящая. Некрасивая рябая женщина, а может еще и мамзель. Она взялась разговаривать с ученицами только по-французски и переходила на русский только тогда, когда мы ее совсем переставали понимать. Тщательно объясняла особенности языка и сумела постепенно привить интерес к картавому наречию.
Через некоторое время мы все поголовно в неё влюбились и в её язык тоже. К концу первой четверти мы уже вполне бегло читали упражнения из учебника и пели песенки на французском языке. К концу второй четверти уже могли вполне сносно объясняться и даже по-русски стали говорить с легким прононсом. А в третьей четверти ее внезапно арестовали. Обвинили нашу учительницу в шпионаже в пользу Франции. Эксперимент с ранним изучением языка на том и закончился.
В пятом классе пришла «немка». Она была русской, но кое-как знала немецкий. В изучении языка все произошло с точностью до наоборот. Ни любви, ни знаний, ни успехов. Единственная пятерка была у нашей ежегодной отличницы Лены Шлемовой. Но и у нее сыграли роль совсем не языковые успехи. Лена из-за немецкого могла лишиться Золотой медали, которой она заслуживала, и «немку» уговорили на педсовете поставить Лене пятерку.
Я сначала попыталась посоревноваться с Леной за отличные оценки, но потом балет, танцы, коньки пересилили учебное рвение к золоту. Может и зря. Был бы предмет гордости, а так, получилась рядовая ученица. Зато, я была ведущей солисткой в балетном кружке Дома пионеров, занималась пением.
Вот как все это случилось:
Летом в Детском парке я увидела объявление: «Производится набор в балетный кружок». Дом пионеров располагался тогда в здании будущей картинной галереи напротив оперного театра и рядом с Концертным залом. Его тогда ремонтировали и мы, абитуриенты, попали в огромный пустой зал на первом этаже. Мальчиков среди желающих заниматься балетом не оказалось, зато девочек набралось не менее ста. Нас построили в шеренгу и начали проводить различные тесты: на чувство ритма, слух, походку, наклоны-приседания, исполнение польки. После долгих кривляний из нас отобрали человек двадцать, и я оказалась в числе избранных будущих балерин.
Оперный театр был построен как раз в канун войны. Отделать его не успели, и в войну там работал завод «Калибр», эвакуированный из прифронтовой зоны. Один цех был в зрительном зале, другой на сцене, третий в фойе. В ложах сидели работники технических отделов и бухгалтерия. После войны часть работников и оборудование вернулись на прежнее довоенное место, другая часть переехала во вновь отстроенные цеха в районе Медгородка.
Театр стали чистить, скоблить, заново штукатурить, малярить и через пять лет открыли. Конфетка! Везде позолота, хрусталь, бархат! Красота неописуемая!
Для будущего театра хотели подготовить хотя бы танцовщиц кордебалета, поэтому и объявили набор в кружок. Ближе к осени на втором этаже Дома пионеров отремонтировали для нас комнату, постелили паркет, «зазеркалили» одну стену, а к другой прикрепили станки (просто блестящий никелированный поручень) и мы, двадцать юных счастливых балерин начали активно изучать азы балетного искусства. Руководила нами балерина лет тридцати, аккомпанировала на фортепиано довольно взрослая дама. Все было серьезно и качественно. Для занятий нам в ателье сшили короткие белые «хитончики» с разрезами по бокам, в которых ничто не стесняло наших махов руками и ногами.
Я была совершенно счастлива! Я еще ни разу не видела балет, только слышала музыку по радио. Ну откуда, спрашивается, у меня взялась эта «испанская грусть»? Когда в 50-х к нам на гастроли приехал Молотовский (Тверь) оперный, я выревела у мамы денег на билеты на три спектакля: «Евгений Онегин», «Лебединое озеро» и «Аида». Мы ходили вдвоем с Лелей, она не очень рвалась на оперу-балет, но меня бы одну не пустили. Сидели мы на балконе на самых дешевых местах. Было плоховато слышно. Драмтеатр, где проходили гастроли, был построен не совсем правильно. Акустика неважная, артистам в спектаклях приходилось исполнять свои роли «на повышенных тонах», чтобы суметь докричаться до всех зрителей. Проникновенный шепот герои не использовали даже с самых романтических эпизодах. Микрофонов и динамиков в театре не было.
Это был «народный» театр, построенный до революции на деньги меценатов. Во время революции театр использовался как административное помещение для органов советской власти. В тридцатые годы его вернули народу, и там расположился драматический театр имени Цвиллинга (местный партийный деятель, «зверски замученный белочехами», как о нем тогда писали).
Наконец-то мое эстетическое чувство было удовлетворено! Я не только услышала хорошо знакомую музыку в живом исполнении, но и увидела все действие. Сидела, затаив дыхание и видела себя там, на сцене, в пуантах и пачке.
С этого времени я стала заниматься с удвоенным старанием, выбилась в солистки, меня педагоги начали называть талантливой. Даже, перенеся операцию по удалению аппендицита и на четвертый день вернувшись домой, я на следующий день не пошла в школу «по болезни», а побежала на репетицию. Но педагогша меня не допустила. Попросила потерпеть недельку и полностью восстановить силы. Я посидела в любимом зале, послушала музыку, подышала родным воздухом и отправилась домой в твердой уверенности, что через неделю обязательно приступлю к репетициям.
Но… Перед самой репетицией произошел обидный казус.
Накануне вечером я долго играла на улице со своим Джеком. Мы с ним валялись в снегу, он меня то закапывал в снег, то откапывал. Было очень шумно и весело. Но… Ему-то все равно, у него длинная пушистая шерсть, а я подхватила простуду и пришла на репетицию с температурой, насморком и прочими прелестями. Это была генеральная репетиция перед новогодним выступлением в концертном зале. Понятно, что сопливую солистку заменили на здоровую, и меня отправили домой лечиться. Обидно было до слез. Я ревела и всю дорогу домой, и дома. Потом обиделась на балет и больше на репетиции не пошла.
Вскоре я совсем утешилась. В нашей школе был отлично оборудованный спортзал с раздевалками, разве что без душевых. Этот зал по вечерам арендовала детско-юношеская спортивная школа. Там занимались гимнасты, волейболисты и баскетболисты. Объявили набор в секцию гимнастики, а я и тут-как-тут! Меня с моим умением болтаться на турнике, ходить по бревну и прыгать через «козла» сразу выбрали из большого числа претенденток.
