Kitabı oku: «Драма на трех страницах», sayfa 11

Роман Локтин. УГОЛЁК

Летним днем в русском городе перед высоким забором частного дома остановилось такси, из которого вышли мать Вера лет тридцати и её семилетняя дочь Даша. Одежду они носили бедную. Волосы у них были разные: Даша – брюнетка, Вера – блондинка. Даша вела на поводке пса Уголька.

На бледном лице Веры проступали круги от бессонницы. Она достала с заднего сиденья машины два битком набитых рюкзака – крупный и мелкий. Захлопнула дверцу. Такси уехало. Вера с рюкзаками в руках и Даша с Угольком подошли к калитке в заборе.

– Не бойся, Даш, – сказала Вера, опустила рюкзаки на землю, нажала кнопку домового звонка.

С огороженного садового участка донеслись шаги, звук отпираемого замка, мужской голос:

– Ну, чего так долго-то, Лен?

Калитку открыл брюнет Антон лет тридцати пяти, в домашней одежде, с откупоренной бутылкой вина в руке. Растерянно глядя на Веру и Дашу с Угольком, он выронил на землю бутылку, из которой хлынуло вино.

– Прости, что без звонка, – сказала Вера Антону. – Я по делу.

Вера взяла рюкзаки, через калитку прошла на садовый участок мимо Антона, направилась к дому. Даша с Угольком следовали за ней.

Позже на кухне дома Вера и Антон сидели за накрытым скатертью столом, на котором были выставлены торт, две бутылки вина, фужеры, фрукты. В ногах у Веры на полу лежал битком набитый рюкзак.

– Короче, – сказала Вера, – этот месяц Даша у тебя жить будет. Всё. Мне пора.

Вера достала смартфон. Антон вырвал смартфон из её рук, произнес:

– Дочь свою забирай. Тут ей не место.

– Что значит «свою»? Она и твоя тоже.

– Не верю. – Антон положил смартфон на стол.

– Ну пойди ещё раз глянь.

Антон вскочил из-за стола, заходил вперед-назад.

– Чего раньше не сказала?

– Я говорила, что залетела.

– Про дочь – ни слова.

– А что бы это поменяло? Ты же на аборт меня послал.

Донесся звонок в дом. Антон остановился, злобно посмотрел на Веру, вышел из кухни. Вера проводила его взглядом.

Вскоре на садовом участке Антон вел под руку Елену – лет сорока, в макияже, элегантно одетую, с дамской сумочкой на плече. От калитки они шли к дому.

– У меня гости, – сказал Антон. – В спальне подожди.

– Зачем? – спросила Елена.

– Это не то, что ты думаешь, Лен.

– А что я думаю?

На ходу Антон замычал, схватился рукой за лоб.

…На кухню дома, где за столом сидела Вера, вошли Елена и Антон.

– Здравствуйте, – сказала Вера.

– Привет. – Елена растерянно посмотрела на Антона.

– Елена… Вера… – произнес Антон, представив их друг другу.

Антон отодвинул стул, пригласил Елену за стол.

Елена села, глядя на Веру, спросила:

– А вы кто?

– Бывшая, – сказала Вера.

– Расписаны мы не были, – произнес Антон.

– Мать его дочери, – покивала Вера.

Елена изменилась в лице, встала из-за стола, посмотрела на Антона.

– Я всё объясню, Лен. – Антон покачал головой.

– Вы, главное, не кричите, – сказала Вера. – Даша криков боится.

Позже в спальне Антон ходил вперед-назад перед Еленой, сидевшей на кровати, говорил:

– Я сегодня узнал. Семь лет молчала, сука. Что это дочь моя, не факт.

Елена встала, вышла из спальни, заглянула в комнату.

Там на диване сидела Даша в обнимку с Угольком, отрешённо смотрела перед собой. Волосы её были того же цвета, что у Антона.

Антон последовал за Еленой, стал за её спиной.

– Твоя, – произнесла Елена. – Без ДНК видно… А что с ней?

Вскоре на кухне за столом сидели Вера, Елена и Антон. Перед Верой лежала папка с документами.

– У Даши аутизм, – сказала Вера, – как у брата Антона… Анекдот знаете? Жил-был программист, и было у него два сына – Антон и Неантон.

Елена посмотрела на Антона. Тот опустил голову.

– Итак, – спросила Елена у Веры, – тебе предстоит операция, и ты хочешь на целый месяц оставить Дашу с её папой?

– Больше не с кем, – сказала Вера.

– Ну как не с кем-то? – возмутился Антон. – Матери своей оставь.

– Мамы нет уже два года. Родных не осталось.

Вера достала из папки свидетельство о смерти, положила его на стол.

Антон взял свидетельство, посмотрел его, отбросил.

– Соболезную… – произнесла Елена. – Но для детей есть приюты. Уверена, что воспитатели позаботятся о Даше лучше Антона.

– В приюте мы были, – сказала Вера. – С Угольком нас не приняли. А без него Даша не сможет.

– Уголька на передержку отдайте, – произнесла Елена.

– Без Уголька Даша не сможет, – сказала Вера.

– Что значит «не сможет?» – возмутился Антон. – Сможет… У тебя бумаги врачебные есть?

Вера достала из папки листы с распечатанным на них текстом, вручила их Антону. Тот прочел первый лист, нахмурился, продолжил чтение.

– Дело в том, что… – Елена вздохнула. – Завтра мы с Антоном расписываемся и уезжаем в круиз по Волге. На две недели. Я не вижу никаких проблем в том, что Даша и Уголёк поживут раздельно.

– Вы не понимаете, – произнесла Вера. – Если их разлучить, у Даши начнётся срыв. Она будет раскачиваться. От еды откажется. Спать не сможет. И успокоит её только Уголёк. Про канис-терапию слышали?

Антон вернул листы с текстом Вере, ладонями потер лицо.

– Операция будет рискованная, ― продолжала Вера. ― Закончиться может печально. И если я ласты склею, Даша тут насовсем останется.

– Как ты меня отцом-то записала? – спросил Антон. – С твоих слов, да?.. Де-юре я не отец. Обязанностей у меня нет.

– Заявление подашь. Отцовство загс установит без проблем.

– Вот… – Антон встал из-за стола, поднял указательный палец. ― Ключевое слово «проблемы»… – Антон развел руками.

– Это твои проблемы, Вер. А у нас ресторан заказан, путёвки куплены. Мы не можем всё взять и отменить. К тому же псина тут жить не будет. Псы говно жрут.

– Уголёк не жрёт.

– Все псы говно жрут.

– Кроме Уголька.

– Уголёк ― пёс! Значит, говно жрёт!

Антон хлопнул ладонью по столу, вышел из кухни.

Вера закрыла глаза, вздохнула.

…Антон заглянул в комнату, где на диване сидела Даша, у ног которой лежал Уголёк. Пёс увидел Антона, замахал хвостом.

Сердито глядя на собаку, Антон развернулся, ушёл.

…На кухне Вера и Елена сидели за столом. Перед Верой лежала папка с документами.

– Простите меня, – сказала Вера.

– Про дочь Антон сегодня узнал? – спросила Елена.

Вера покивала, убрала папку с документами в рюкзак.

– Не волнуйся, – произнесла Елена. – Няню частную наймём.

Елена встала из-за стола, вышла из кухни. Вера проводила её взглядом.

…Елена вошла в комнату, где на диване сидела Даша, у ног которой лежал Уголёк. Усевшись бок о бок с Дашей, Елена сказала:

– Привет.

Даша отрешенно смотрела перед собой.

Елена рукой погладила Уголька. Пёс встал, носом ответил на ласку.

Даша, глядя перед собой, прижала Уголька к себе.

Елена изменилась в лице, встала, вышла из комнаты.

Вскоре Елена гуляла в саду за домом, приложив к уху смартфон.

– Надежда Петровна, – сказала Елена по смартфону, – на пару недель приютить надо. Семь лет. Аутизм.

– Сейчас не могу, – раздался из трубки голос Надежды Петровны. – У меня уже два ребенка… Вы Люде звонили?

– Звонила. Люда не может… Я вас прошу, Надежда Петровна. Оплачу по высшему тарифу.

После паузы Надежда Петровна сказала:

– Из уважения к вам. Привозите.

– Есть нюанс. Девочка с собакой.

– Нет, собака исключена.

– Без собаки никак. Я вам доплачу. Скажите: сколько?

– Нисколько. Собаку не возьму. Даже не просите.

– А кто возьмет? Может, подскажете?

– Даже не знаю… Всего хорошего.

Было слышно, как Надежда Петровна отключила связь.

Елена убрала смартфон, вздохнула, пошла к дому.

Позже на кухне Вера, Елена и Антон сидели за столом. В ногах у Веры на полу лежал битком набитый рюкзак.

– То есть ты отказываешь, да? – спросила Вера.

– Да, – сказал Антон. – И прошу покинуть мой дом.

–Антош, – произнесла Елена, – ну можно же круиз отменить.

– Нельзя, – сказал Антон.

– Простите за неудобство, – сказала Вера. – Счастливо.

Вера взяла рюкзак, встала, вышла из кухни.

Вскоре Вера с рюкзаками в руках и Даша с Угольком на поводке вышли из калитки в заборе на улицу, остановились перед припаркованным внедорожником Елены. Вера опустила рюкзаки на землю, достала смартфон, нашла в нем номер, позвонила.

– Да, – раздался из трубки мужской голос.

– Андрей Петрович, – сказала Вера по смартфону. – Дочку пристроить так и не смогла. Сегодня не приеду. Операцию прошу отложить.

– Чего вы несёте, Вяткина? Вопрос жизни и смерти.

– Мне дочь оставить не с кем.

Между тем на кухне Антон налил вина в фужеры, поставил их на стол, за которым сидела Елена.

– Давай за нас, Лен.

Елена встала из-за стола, цепко посмотрела на Антона.

– Как так, Антош?.. Это же дочь твоя.

– С чего ты взяла?

– А если я рожу и заболею?.. Так же поступишь?

– О чём ты, Лен? Где пруф, что она моя дочь? Я её впервые вижу… Давай выпьем и страницу перевернём.

Антон взял со стола бокалы вина, один из них протянул Елене.

Она изумленно смотрела на него, качала головой.

– Так же… Всё так же будет… Страницу перевернёшь.

– Не надо, Лен… Ты платье забрала?

– Свадьбу я отменяю.

– Ну, хватит, Лен. Не дури.

– Прощай, Антоша. В понедельник жду твоё заявление об увольнении.

Елена вышла из кухни.

Антон поставил бокалы на стол, устремился за ней.

– Лен!.. Лена!

Вскоре Елена с дамской сумочкой на плече вышла из калитки в заборе на улицу, огляделась, села за руль своего внедорожника.

Из калитки выбежал Антон. Заведя двигатель, Елена на внедорожнике тронулась с места. Она поехала за Верой и Дашей, которые понуро брели с рюкзаками за спиной и Угольком на поводке.

– Лена! – крикнул Антон вслед уезжавшему внедорожнику.

Автомобиль Елены нагнал Веру и Дашу с Угольком, остановился.

Опустив боковое стекло, Елена сказала:

– Садитесь. Круиз отменяется. Даша у меня жить будет.

Вера и Даша сняли рюкзаки, уселись на заднее сиденье внедорожника. Рюкзаки они положили рядом. Уголёк запрыгнул в машину, сел у их ног.

Позвонил смартфон Елены. Она достала из сумочки трубку, ответила:

– Не звони мне больше.

Елена отключила связь, заблокировала номер Антона.

– Простите, – сказала Вера. – Я вам всё поломала.

– Ты мне глаза раскрыла. ― Елена убрала смартфон в сумочку. – Так. Поедем ко мне и устроимся. Потом я тебя в больницу отвезу… Больница где?

– На Львовской.

– По дороге что купить? Чего хотите?

– Спать хочу. – Вера откинулась на сиденье, закрыла глаза.

Внедорожник Елены тронулся с места, уехал по улице.

Ляля Фа. МАКАРОНЫ НА НОВЫЙ ГОД

Через час наступит новый 1992 год.

С самого утра я ныла, насколько мне всё надоело: скучная ёлка в углу на журнальном столике, вечно-прекрасное настроение младшего брата (ещё бы, в свои пять лет он всеобщий любимчик!), то, что на старших всегда ложатся обязанности и вся работа! Как, например, нарезать этот ненавистный оливье – сколько можно?!

Я хотела нового, оригинального, интересного, а не обычного праздника в семейном кругу! Но, по всей видимости, желание моё сбывалось: через час уже Новый год, а родителей всё ещё нет.

И это совсем не нормально.

Они уехали днем в соседний город и должны были давно вернуться. Что-то пошло не так. Где же они?!

– Пить надо меньше! Надо меньше пить! Пить меньше надо! – прыгает вокруг брательник.

Ну почему вместо мультиков по телевизору опять показывали «Иронию» и пьяных мужиков?! А мелкий, как обычно, нахватался фразочек…

– Прекрати носиться, – говорю этому неугомонному, – и так уже ёлку уронил.

Вроде бы и не жалко, ещё утром я называла ёлку уродиной, но теперь она и вовсе лысая. Думаю, что так всё же хуже, чем раньше.

– Ляль, а когда мы будем кушать? – спрашивает брат.

И тут же добавляет:

– И почему еда ещё живая?

Мама планировала запечь картошку с курицей. Всё приготовила, нарезала, маслицем смазала – только включить газ и засунуть противень в духовку. Я бы сделала, но мне нельзя. Духовка «капризная», огонь может погаснуть, и тогда мы все задохнёмся.

И умрём. Так сказал папа, он всегда объяснял запреты. А мама поцеловала в лоб и шепнула: «Ты же большая девочка, всё понимаешь. Брата не обижай, скоро будем».

Нет, я не «большая» и понимаю далеко не всё: «скоро» – это сколько? И куда делись родители?!

– Курица не «живая», а сырая, – как можно спокойнее отвечаю мелкому, невольно копируя мамины интонации.

– Я есть хочу. И мандарины!

– Сейчас. – Я заглянула в холодильник. Там нашлась большая салатница с остатками рассольника и мамино чудо: торт «Лебединое озеро». С синим желе по верхнему коржу и лебедями-эклерами. Но почему-то казалось неправильным хомячить торт без родителей. Поэтому спрашиваю брательника:

– Есть суп с обеда, оливье – пока без заправки – или я могу сварить макароны. Тебе как?

Ставлю на огонь кастрюлю с водой. Хоть мелкому праздник – он макароны любит. Даже на Новый год.

И это тоже не нормально!

У меня начинает болеть голова, но я всячески отталкиваю от себя зудящее беспокойство, прислушиваясь к звукам в подъезде. Там шумно, у кого-то гости.

Справа от нас живут тётя Таня и Антошка. Как там зовут их папу, я не помню. С тех пор, как появились новые деньги (которые, если верить взрослым, гораздо дешевле старых), Антошкин отец часто пьяный, и тогда тётя Таня плачет. Стены тонкие – я слышу гораздо больше, чем мне бы хотелось. Но сегодня они не дома, я видела, как они уезжали.

Значит, гости – слева, там живёт Серёжка с родителями.

Я боюсь старшего брата Серёжки, про него рассказывают всякое. Соседка с четвёртого, та, что под их квартирой, часто грозится, что «Васька рано или поздно загремит за свой длинный язык».

Вода закипела, я посолила и бросила макароны. Подумала и добавила ещё. Помешала вилкой. Вспомнила маму, её вечные «осторожно!», «это опасно!» и «смотри, как надо» – вздохнула и отодвинула кастрюлю чуть дальше от края.

Васька-сосед, и правда, странный. Смеялся над моим пионерским галстуком. А несколько дней назад, когда я случайно встретила его в подъезде, окликнул меня: «Эй, пионерка! А страны, где ты родилась, больше нет!» – и засмеялся. Страшно как-то засмеялся – словно и не смешно ему совсем.

Как это «больше нет», я не поняла. Как целая страна может исчезнуть – так же не бывает! Оказывается, всякое бывает. Кто бы сказал мне, например, что родители нас бросят под Новый год, я бы тоже не поверила. А вот поди ж ты!

– Ляль, а где папа с мамой?

Доев макароны, брат вовсю клевал носом. Маленький, нахохлившийся ёжик-воробышек. Опять вспомнила маму и протянула руки. Мелкий, соскользнув со своей табуретки, забрался ко мне на колени.

Тяжёлый, блин! Но такой тёплый, доверчивый, пахнет родным. В глазах защипало, и я усиленно заморгала. Нельзя!

– Эй, ёжик, – сказала ему в макушку, – а давай ты спать пойдёшь?

– А как же Новый год?

В его понимании – это подарки, ёлка, стишки на табуретке, мамина еда и мандарины.

– Будет, непременно будет. Просто надо заснуть и проснуться от этого всего. И родители к тому времени будут.

– Они за мандаринами поехали, да?

Я видела, мама припрятала несколько штук к празднику. Поэтому уверенно вру:

– Конечно. А там очередь знаешь какая большая! Ты как раз чуток поспишь – и всё будет.

Как ни странно, брат спорить не стал и вскоре засопел, свернувшись калачиком на маминой подушке. Я погасила в комнате свет и прикусила губу. До полуночи оставалось совсем немного. Дома царила абсолютная тишина.

Это было страшно, жутко, не нормально!

На кухне всё напоминало маму. Я заметила грязную тарелку и долго терла её в тёплой воде с пемоксолью. Стоило убрать скрипящую белизной тарелку в шкаф, снова стало слишком тихо.

Телевизор! Там же новогоднее поздравление должно быть. Горбачёва или кого там теперь – политику и программу новостей любили взрослые, меня же больше увлекала история Марианны из «Богатые тоже плачут».

Включила «первый», а там Задорнов… Он что, новый президент?! Я слушаю до самого конца, слышу, как за стеной хохотом заходятся соседи, но ничего не понимаю. И когда звучит «анекдот года»: «Пролетарии всех стран… Извините!» – таки начинаю реветь, зажав уши ладонями. Я не хочу, не могу слышать соседские весёлые, громкие: «С Новым годом! С новым счастьем!»

Мне плохо до темных пятен перед глазами. А что, если нас, и правда, бросили? А что, если родители того… И мы теперь без них. Не могу даже думать такое внятно! Не хочу! Не надо!

Реву, захлебываясь, икая, пока вдруг не понимаю, что уже не одна. Я у мамы на коленях, и она гладит меня по спине, целуя в волосы.

– Ш-ш-ш, тихо, солнышко, всё хорошо, родная!

Цепляюсь за неё, наконец-то позволяя себе громкие звуки.

Ну и что, если брат проснётся, теперь уже можно. Теперь всё можно! Мамочка, как же вдруг хорошо-то!

Под пальцами колется, какие-то острые камушки. Смаргиваю слёзы, чтобы видеть – это осколки толстого стекла. Замечаю и папу – он весь в красных царапинах, особенно на руках. Это совсем не нормально. Папа играет на пианино, он очень бережёт руки.

Заглядываю в его усталое лицо, он широко улыбается:

– А мы с мамой в аварию попали, представляешь! Машина в металлолом. Пока попутку поймали… Испугались слегка за вас, а ты молодец, справилась, горжусь тобой!

Перевожу взгляд на маму. Осколки стекла даже в её волосах. Она тоже вся поцарапанная, но смотрит на меня с той же радостью, что и папа. В её голосе море спокойствия:

– Такого Нового года у нас ещё не было, мы с папой даже слегка опоздали… Вы хоть поужинали?

Ответить не успеваю. К маме на колени, нагло пихая меня в сторону, залезает проснувшийся мелкий и объявляет:

– А Ляля сварила макароны. Вкусные!

И папа смеётся, откинув голову, счастливо, заразительно, до влаги в уголках глаз. Обнимает нас всех поверх маминых рук и громко шепчет:

– Как здорово новый год начинается, а! Мы вместе! Мы дома! Мы живы!

– И у нас даже есть макароны! – тоже смеётся мама.

Вижу, как ёжится мелкий, добавляю уже сама:

– И мандарины тоже есть, успокойся! И торт!

А он улыбается широко, беззаботно – так, как только дети умеют. И победно вскидывает вверх сжатые кулачки:

– Ур-р-ра! С Новым годом!

Валерий Казаков. ФРАНК

Тетя Поля из Самарканда приезжала к нам каждое лето. Она гуляла по саду в полосатом азиатском халате и говорила, что у них на юге такой погоды не бывает. Там летом жара немыслимая, песчаные бури и духота.

У тети Поли были большие темные глаза, темные волосы с проседью на висках, смуглая кожа и что-то с легкими. Она была похожа на породистую азербайджанку, хотя родилась недалеко от Красновятска и была дочерью купца второй гильдии так же, как мой отец.

Однажды она попросила, чтобы я проводил её до реки. Мне было лет семь или восемь, в это время дорога к реке была для меня самым желанным путешествием. Идти до реки нужно было через густые ивовые заросли, по узкой тропинке, где после дождя обычно стояли небольшие лужицы, а с боков грозно поднималась высоченная крапива вперемежку с ежевикой. Тетя Поля всегда говорила, что это место напоминает ей детство. Даже запах в зарослях ивы тут какой-то особенный, сладковато-медовый, как запах летнего полдня.

Помню однажды, когда мы дошли до реки и уселись на горячий песок, чтобы передохнуть, она вдруг заговорила о войне. Я знал, что она два года провела в плену у немцев, работала где-то на свиноферме, полола гряды, поливала томаты и морковь. Ей было лет десять или двенадцать. Когда война закончилась, тетю Полю из колхозной деревни отправили работать на военный завод в Киров. Поселили там в общежитии, выдали рабочую одежду.

– На заводе рядом с нами работали пленные немцы, – рассказывала тетя Поля. – Зимой они ходили на работу в деревянных колодках. Зимы тогда почему-то были суровые, а валенок пленным немцам не давали. Только солдатские сапоги. А в сапогах в нетопленом цехе долго не выдержишь. Вот они и придумали эту деревянную обувь мастерить. Видимо в ней им казалось теплее… Бывало, работаешь у станка, точишь какую-нибудь деталь, и вдруг этот странный гул по коридору. Как будто поленья падают. Да так громко. Тук, тук. Тук, тук. Это немцев на работу гонят. От станка оторвешься, посмотришь на них – и как будто жаль их немного. Все какие-то серые они, худые, одеты некрасиво. Хотя кормили их лучше нас. Это правда.

– Почему? – спросил я однажды.

– Не знаю, – ответила тетя Поля. – Может быть, думали о будущем. Тогда ведь предполагалось, что когда-нибудь мы станем друзьями. Мы и Германия. Мы и весь мир.

После этих слов тетя Поля замолчала и долго смотрела на воду, в которой отражались лениво плывущие по небу облака. Потом быстро взглянула на меня и продолжила:

– Там среди них… был один человек, который посматривал на меня чаще других.

– Немец? – удивился я.

– Немец, но мальчишка совсем. Худенький такой, высокий, нескладный. Наверное, ему было лет восемнадцать или чуть больше. Деревянные колодки на его ногах мне казались огромными. И стукали они как-то по-особенному громко.

Мне стало стыдно за тетю Полю. Она намеревалась рассказать мне историю, связанную с симпатией к юному врагу. Одна мысль об этом уже была мне неприятна. Неужели тетя Поля этого не понимает, думал я.

– Их всегда сопровождала охрана, – между тем продолжила тетя Поля. – Два солдата и офицер. Иногда они приходили с собакой… А в тот день собаки у них почему-то не было.

– В какой день? – переспросил я.

– В тот день, в марте, – кратко ответила она и смахнула со щеки слезу. – Да, в марте. С крыш уже капала вода. Дни стали длинные, солнечные. Но в нашем цехе было холодно. Холоднее, чем на улице.

– А почему вы плачете?

– Сама не знаю. Со мной всегда что-то происходит, когда вспоминаю это время.

Она опять замолчала, но сейчас уже не смотрела вдаль на блестящую от солнца воду, а чертила тонким пальцем по песку, опустив глаза.

– Тогда они пришли позднее обычного, – продолжила она рассказ. – Где-то задержались. Может быть, убирали снег на заводском дворе, или что-то грузили на машины… Я не знаю. Они всегда выполняли самую тяжелую, самую грязную работу.

В общем, стук колодок раздался поздно. Немцев ещё не было видно, а этот звук уже прилетел. Стало понятно, что пленных ведут…

Я в тот день точила какие-то громоздкие детали… и не заметила, когда полу моего халата намотало на вал подачи.

– А потом? – испуганно переспросил я.

– В какой-то момент я поняла, что до красной кнопки дотянуться не смогу. А Франк всё это видел.

– Тот немец?

– Франк, мальчишка из пленных, который давно на меня поглядывал, – повторила тетя Поля.

– И что? – переспросил я.

– Больше я ничего толком не помню, – вновь зашмыгала носом тетя Поля. – Помню только громкий стук колодок откуда-то сзади. Окрик часового: «Стой, стрелять буду». И всё… Остальное мне уже потом рассказали.

– А что случилось?

– Мне сказали, что Франк успел… выключить станок. Он… дотянулся до кнопки… после выстрела. Понимаешь.

– После выстрела? – удивился я.

– Да… После выстрела. От Франка до моего станка было метров пять. В руке у него был гаечный ключ. Охранник видимо подумал что-то нехорошее.

– Он его убил?

– Пуля попала Франку… в сердце.

По лицу тети Поли было видно, как тяжело ей дались эти последние слова. А мне больше не о чем было у неё спрашивать. После этого мы ещё долго сидели на песке и молчали.