Kitabı oku: «Мемуарик», sayfa 3
Агония старого универмага растянулась до середины 1990-х. Эпоха всеобщего дефицита неожиданно кончилась. Госторговля умерла. Частная лавочка и бильярд в нем не прижились. Несколько лет он стоял с огромным замком на двери. На запыленные, забитые досками окна прохожие прилепляли яркие обертки и писали черными маркерами разные слова. Сейчас в бывшем старом универмаге магазин «Магнит», и он не представляет никакого интереса. Даже фотографировать его неохота.
Зато привлекает внимание то, на что вечно спешащие покупатели старого универмага раньше не успевали поднять глаз – старинные деревянные домики с резными наличниками, истертыми каменными ступенями. Колючие древние боярышники. Раздвоенные липы. Лиственница, обветренная флагом. И пестрые куры, выгуливаемые хозяйкой на узкой полоске зелени, прямо у трамвая – хорошо, пока еще без шлейки и намордника. Город все-таки.
Самолёт с площади Медведева и улица Старо-Московская.
Детские воспоминания всегда парадоксальны. Совершенно забыла, как выглядела в 1980-е годы улица Старо-Московская, но зато отлично помню площадь Медведева, которой она заканчивается. А все потому что тогда в ее дальнем углу стоял настоящий самолёт! Серебристый ИЛ-18 (?) с ласточкиными крыльями и смешным «носом», он превратился в любимую детскую игрушку. Не беда, что этот экспонат давно стал памятником самому себе, лишившись всех механизмов и приборов. Напрягись немного, подпрыгни в открытую кабину и воображай себя лётчиком, ведущим свое воздушное судно по чистому небу к экзотическим островам. Вырванный штурвал вполне успешно заменяла сломанная палка. Вместо рации мы бурчали координаты в кулачок, и никакие родительские крики не могли оторвать от увлекательного пилотирования. Завершив импровизированную «посадку» на пятом круге «аэродрома имени Медведева», «приземлялись» с разбегу на растрескавшиеся плиты, расшибая себе коленки. Самых маленьких «пилотов» взрослые подсаживали «порулить», чуть ли не силой впихивая в кабину, а затем разрешали выпрыгнуть прямо на руки.
ИЛ-18 простоял на площади Медведева почти до самой «перестройки».
К тому времени его расшатали, ободрали и разломали вандалы постарше. Со своей предпоследней стоянки самолёт исчез неожиданно: в один ужасный день его перевезли на окраину города, свалив полуразобранный остов на склад железного лома. Там ИЛ пролежал, ожидая переплавки, еще несколько лет. Свинченные его детали до сих пор пылятся в чьей-то домашней рухляди.
Потом на площади Медведева оставались: большой прямоугольный фонтан с мелкими струйками и популярная булочная на 1-м этаже пятиэтажки. С фонтаном тоже можно было играть – например, в спасателей. Взобравшись на край неглубокого черного бассейна, я пыталась вытащить «тонувших» в воде голубей, распугивая мучавшихся жаждою птиц. В те годы вся площадь казалась голубиным царством: серые, белые, кремовые, они барахтались в фонтане, глотая брызги на лету, клевали хлебные крошки и кукурузные палочки, специально рассыпанные на плитах. Угощение «живым самолётам» покупались тут же. Особенно многолюдной площадь Медведева и улица Московская становилась в дни советских праздников.
Напротив фонтана, на фасаде завода имени Медведева в 1980-е висели гигантские плакаты в багрово-красных тонах, восхваляющие доблестный коммунистический труд. Накануне 1 мая и 7 ноября с площади был уже едва различим и сам завод, и высоко приподнятый на тумбу памятник Медведеву – все закрывали вплотную поставленные полотнища флагов. А на крыше плавно переходящих заводских корпусов по улице Московской возвышался длинный лозунг «Слава рабочему классу страны Советов». Если подняться повыше по улице Московской, на развилке между двумя дорогами сохранялся вытянутый треугольник газона, зацветавшего в мае желтыми одуванчиками. На этом зеленом клину, еще мало страдавшего от быстрого автомобильного потока, рвала их для венков и букетов, пачкаясь липким темнеющим соком и легкой горькой пыльцой. Совсем рядом с одуванчиковым островом была роскошная клумба с яркими, аккуратно рассаженными цветами, но я ее в упор не замечала. В 1990-е годы фонтан засох. Голуби окунались не в его холодную чашу, а разочарованно плюхались в мелкие грязные лужицы, все равно п родолжая прилетать сюда. Растрескавшиеся плиты поросли острыми сорняками, бывший постамент самолёта закидывали мусором, и только появление спортивного центра «Атлант» спасло эти места от полного забвения. В 2000-е на стыке улиц Грузовой, Емельяна Пугачева и Старо-Московской обустроили детскую площадку. Этот уголок в официальных документах называют площадью Юности, но упраздняет ли она старую площадь Медведева или отсекает от нее небольшой участок – непонятно. Это была уже другая площадь Медведева – без самолета, без фонтана, не моя, неинтересная, на которую и голову иногда не повернешь, спеша к остановке. Старшеклассницей я частенько прогуливала школу на Старо-Московской улице и ее окрестностях. Незаметная раньше, в середине-конце 1990-х она стала чуть ли не главным проспектом отрочества. Сколько раз, пропуская уроки или не добравшись на практику, возвращалась на Старо-Московскую, разглядывая косметику и бижутерию в киоске у дома-«утюжка». Измеряла лужи улицы Прядильной или подпирала пористые серые камни у стены трамвайной остановки. Почему-то именно на Старо-Московской улице открылся один из первых в Орле магазинов иностранных мод – «ТД Ле Монти», просуществовавший недолго, но зато успевший показать увлекательный мир гламура. Отчаянно мечтали повзрослеть, сменить подростковые кроссовки на итальянские «лодочки» из этого магазина, испробовать весь арсенал ярких флаконов и тюбиков с витрины.
Таинственная башня с Грузовой улицы.
Сейчас район железнодорожного вокзала – одно из самых тихих во всем городе. Но так было не всегда. В 1980-е на привокзальных улицах Орла концентрировалась сеть ведомственной железнодорожной торговли, где еще оставался шанс отыскать дефицитные товары. В детстве мне частенько приходилось бывать там с кем-нибудь из взрослых, перебегая из магазина в магазин, из очереди в очередь. Эти «набеги на Привокзальную» мне очень нравились, так как они походили не на обычные рейды за покупками, а скорее на импровизированные экскурсии. И хотя, тогда еще я ничего не знала об истории этих мест, каждый такой «набег» был для меня увлекательным.
Орловские привокзальные кварталы, какими я их помню с середины 1980-х годов, уже конечно мало чем походили на дореволюционную Предвокзальную слободу. Но и то, что я видела тогда, тоже стало историей. Для меня одной из достопримечательностей была миниатюрная булочная на Грузовой улице. Хорошо помню ее, занимавшую узкий деревянный дом с закрытыми на железные засовы рыжими ставнями. Булочная была настолько тесна, что покупатели смиренно ждали машину со свежим хлебом на вытоптанной трамвайной остановке, не заходя внутрь. Хлеб разгружали через специально открывавшееся отверстие, сразу же запиравшееся на засов.
В булочную и прочие «железнодорожные» магазины, мы обычно ехали на трамвае. В конце Грузовой улицы его вагончик неизменно проезжал в считанных сантиметрах от развалин высокой кирпичной башни. Маленькой я всегда ждала этого экстремального поворота, поражаясь, что трамвай не слетает с рельсов и преспокойно едет дальше. Кирпичная башня с покосившейся крышей, чьи выщербленные кирпичи облюбовали вороны, в моем воображении быстро превратились в обиталище ведьм и привидений. Детские фантазии рождались неспроста – им способствовали разговоры пассажиров и окружающий пейзаж. Башню мои случайные попутчики называли то монастырем, то заброшенной мельницей или железнодорожным складом. А пока я ломала голову над тем, что же все-таки было в ней раньше, трамвай благополучно объезжал башню и шел дальше мимо развалин Иверской церкви. Ее потемневший кирпичный контур выплывал из хмурого тумана огромным пятном. За этими печальными руинами прятались высокие тополя с уходящими в облака черными точками грачиных гнёзд. Зимой, в метель, было неуютно проезжать мимо башни и развалин церкви. К резким скрипам трамвая добавлялась унылая, воющая «песнь» ветра, загнанного в пустоты и выщерблины старинной кладки. Ветры, снега и ливни год за годом вымывали труху из середины кирпичей, оставляя соединения в целости и сохранности, из-за чего башня и храм напоминали огромные пустые соты.
В 1990-е годы я уже нечасто бывала в том районе. А когда все-таки оказывалась там, удивлялась, насколько все переменилось. Исчезнувшие объекты всегда кажутся загадочными. Они не пропадают без следа, но остаются фантомами в коллективной памяти города. Так вышло и с давно несуществующей башней на повороте Грузовой улицы. Несмотря на то, что сломали ее относительно недавно, и об ее существовании прекрасно помнят многие местные жители, мне так и не удалось раздобыть ни одной фотографии таинственной башни. Долго не получалось толком выяснить ее вероятное предназначение, не говоря уж об истории. Чем меньше достоверных фактов, тем больше экстравагантных версий рождает воображение. И разыскивая хоть какие-нибудь сведения об этой старой башне я снова как в детстве представляла ее, то монастырской темницей, то часовней, то водокачкой, то пороховым сладом ближайшего военкомата… Но на самом деле, истинное ее предназначение было куда прозаичней. Не так давно оказалось, что интриговавшая меня постройка относилась к территории местного Мелькомбината и скорее всего, была мельницей или небольшим элеватором.
«Б». В 1988 году я должна была пойти в школу, но неизвестный мальчик, кашлявший во дворе, подарил мне ещё один год свободы. Он заразил меня коклюшем – болезнью с длительным скрытым периодом и обязательным карантином после. Поэтому в 1 класс я пошла в 1989 году в школу №11, куда была приписана. Совсем маленькой думала, что это не школа, а училище при обувной фабрике «Ока», корпуса которой находились напротив. Отчасти я не ошиблась – обувная фабрика считалась «шефом» 11 школы. Ученики проходили на «Оке» практику, шили на уроках труда игрушки из отходов обувного производства – кожи, ткани, меха, войлока. У 11 школы не было тогда своей столовой, готовые обеды привозились из столовой «Оки». Здания фабрики виднелись из окон классов и часто, скучая на уроках, смотрела – из ворот фабрики выезжает грузовик или как орут, свивая огромные шапки гнёзд на высоких деревьях кладбищенские вороны. Почти сразу за территорией «Оки» начинался глубокий Семинарский овраг, переходящий в старинное Афанасьевское кладбище. Вороны жили и кормились там, в страшном овраге, среди крашеных серебрянкой или синим оградок и серых могильных плит. Ещё над оголёнными верхушками деревьев по ту сторону оврага виднелась бледно-зелёноватая башенка элеватора на ул.Ливенской.
Когда потом пыталась рассказать про школу, родители неизменно обижались – давно пора забыть школу, а ты опять нас обвиняешь! А я никого не обвиняю. Достаточно вообразить себе компактную детскую тюрьму. И меня в ней. Иногда мне снится школа: будто заставили что-то досдавать, угрожая отобрать аттестат и ты, взрослая, грустно мычишь химичке про невыученные октаны, а потом внезапно улетаешь, взмыв над переплетениями проводов на углу 1-й Курской и 5 августа. Или приходит вечный сон всех подростков – будто голой бегаю по скучным коридорам, думая об одном – лишь бы не открылись двери! Но чаще всего вижу, как долго и мучительно я собираюсь в школу, да так до нее не дохожу.
Ни капельки не сомневалась, что отправила все школьные дневники в макулатуру еще в начале 2000-х годов и мой позор не всплывет никогда. Но летом 2015г. они неожиданно обнаружились на даче. От ужаса у меня похолодело внутри в жаркий июльский день. «Юля ни разу не была на уроке труда». «Сорвала занятия по французскому языку». «Отвратительно вела себя» (да я всю жизнь себя отвратительно веду – что, не знаете?!) «Кричит на учителей». «Игнорировала мероприятие». Видно, дневники я неоднократно била, пыталась порвать, сворачивала трубочкой. Двойки подчищала по-дедовски, лезвием, чтобы они хотя бы издали смахивали на троечки. Склеивала протекающим силикатным клеем страницы с замечаниями о поведении. Подделывала мамину подпись «змеей». Мечта перевестись из 11 школы в другую изводила меня так же яростно, как и фантазии о размене и переезде. Недурно мне казалось вдобавок поменять еще и семью, но это было совсем уж невыполнимо.
БК-1101 «Львiв». Когда я пошла в 1 класс, в школу заносили ящики с надписью – БК-1101 «Львiв». Это 1-е советские персональные компьютеры с небольшим черно-белым экраном. Назывались так, потому что выпускались во Львове.
*Дональд Дак. За упаковку из 5 жвачек «Дональд Дак» папа в Москве отдал 10р. Поэтому жвачку экономят. Растягивая удовольствие, они лежат в шкафу в зале, где лекарства, выдают по половинке не каждый день. Я умудряюсь отщипывать совсем маленькие кусочки, миллиметров 50, и тайком их жевать. Но жвачки неизбежно заканчиваются. И вот однажды сказала знакомым на горке, что у меня осталась половинка «Дональд Дака». Со мной сразу захотели дружить и уговорили пойти домой. Я захожу домой с видом триумфатора и…. Мама стоит у двери в зал и говорит – не пущу! Кто все жвачки сожрал?! Чем угощать – огрызками?! Что ты смотришь, чьи там зубы отпечатались?! Смотрю на закрытую дверь с ужасом.
*В родном углу. Свою фантазию настраивала и растрачивала, стоя в углу. Туда меня ставила учительница в 1-2 классах. Стоять в углу было ничуть не наказанием. Я выдумывала интересные сюжеты и отдыхала. Много позже одна из литературных дам назвала меня «писатель в углу». Что ж, всё верно.
*Колготки. После физкультуры самая большая проблема – правильно натянуть колготки обратно. Они морщились «гармошкой» и не натягивались. Словно издеваясь, подставляли мне левую – к правой ноге и правую – к левой, а зад оборачивали коварно передом. Однажды мы опоздали, я и ещё одна девочка медлительная, высокая, боролись со своими трикотажными «удавами», когда уже шёл другой урок.
*Штампы. Продавались резиновые печати с выпуклыми контурами в виде цветов, волн, фигур. Окунаешь их в ванночки с губками, пропитанными разноцветными чернилами и прикладываешь к поверхности, получается готовая картинка. В творческом раже штамповали всё, что подвернётся, и тетрадки и руки. Чернила растекались, от мытья рук узоры размазывались, они пачкали белые манжеты школьной формы. Наверное, это заменяло нам татуировки
*Бэла. Начальные классы, катаюсь зимой с горке в соседнем дворе. Для горки мне дали старое, из комиссионки, ненавистное пальто на ватине, из грязноватого бежевого драпа в клетку с коричневым воротником. На голове шапка из стриженой овчины в форме буденовки (пластиковую красную звезду я сковырнула). Горка проходит под металлическими растяжками для сушки вещей, приходится маневрировать, чтобы не врезаться в их опоры (однажды я всё-таки врезалась самым неприличным образом). А ещё слева – яма теплопункта и трансформаорной подстанции. В неё я тоже въезжала, упёршись лбом прямо в табличку с молнией и надписью – не влезай, убьёт! Рядом со мной несётся на санках девочка с личиком, измазанным точками зелёнки – перенесла ветрянку. Знакомимся. Её зовут Бэла, живёт в соседнем доме. Спрашиваю Бэлу – когда ещё придёшь на горку? Девочка грустно говорит – никогда, мы уезжаем в Америку. 1990 год, границы открылись
*Кондитерские кости. Во 2 классе учительница сказала нам принести 1р.50к. (?) и повезла в кондитерскую на Октябрьской улице. Там мы уничтожали торт. Глазурные украшения напоминали лёгкие детские косточки, ими друг друга слегка подкалывали. Крем тогда делали на сливочном масле, заварной крем действительно заваривали на манной крупе. Мы не знали, что советская власть скоро исчезнет, а вместе с ней и советские пирожные. Наелись впрок.
*Микки-Маус. Году в 1990 у девочек в классе появились наручные часики – синие с Микки-Маусом или красные с Минни на циферблате. Часики быстро ломались, стоили дорого, считалось круто их носить. У меня часов не было. Зарубежные мультфильмы по телевизору ещё не показывали, видеомагнитофоны были ещё космически редки. Кто такие эти забавные зверьки, далеко не все представляли. Но уже вокруг Микки и Минни Маусов витал загадочный ореол ЗАГРАНИЦЫ, покупая часики или тоже кооперативную футболку с ними, полагали себя уже приобщёнными к ещё недавно запретному (и потому тайно обожаемому) миру.
Август 1991.
Попытаюсь быстро накропать свои детские впечатления об этих судьбоносных 3 днях. Мне не было еще и 10. Лето в деревне. Изнываю, хочу вернуться в город, все время просиживая под сливой в палисаднике. Ноги цепляют ежевичные шипы, с деревянных стен отшелушиваю полосы отсохшей краски. Царапаю смолу со ствола огромной елки. Мне скучно. Леса исхожены, звери переглажены, книжки и журналы зачитаны до дыр. И тут вдруг утром оживает замолкшее радио. Срочное сообщение. Горбачёв болен, его обязанности переходят к каким-то дядькам из ГКЧП. Странно звучит место Форос, мне оно представлялось одиноким греческим островом с акулами и медузами. Сейчас дико даже вспоминать, до чего мы были политизированными детьми. Я сразу же возмечтала сбежать в город, участвовать в сопротивлении ГКЧП. Мерещились танки на орловских улицах. Рисовались страшные картины боёв, почерпнутые из статей про бандеровцев и прибалтийских "лесных братьев". Играли почему-то в "коронацию" (монархические идеи в начале 90-х сочетались с демократическими). В деревенской хате у нас стояло высокое кресло 50-х гг., обитое темно-красным плюшем, с гладкими деревянными подлокотниками. Ребенку оно казалось троном. Что мы и сделали. Достали гофрированную цветную бумагу ( другой не нашли), размотали красные, белые и синие полосы, обвили ими кресло. Прихватили всякие палки, шарики и стали читать "присягу". Я ее сама написала, набор торжественной лабуды о восстановлении исторической справедливости, верном пути России и т.п. Религиозной пародии в этом не было, ибо мы знать не знали, что коронуют с молебном, рукой на Библии. Светская церемония, недолгая. Потом все успокоилось, я вернулась в город. Ни одного танка на асфальте не было. Я всматривалась в дорогу, ища следы гусениц. Ничего. Власть пала серо, буднично. Бывает.
«Г». Терпеть нельзя уйти. После августовского путча 1991 года я пошла в ту же 11 школу, в 3 «Б» класс Татьяны Фёдоровны Захаровой. И почти мгновенно мне стало ясно – это из серии «терпетьнельзяуйти», вопрос лишь в том, куда запятую ставить? Дотерпеть до конца начальной школы или всё-таки уйти? Как оно часто бывает, если резко не решаешься хлопнуть дверью – попадёшь в новые обстоятельства, когда уже невозможно будет остаться. Так оно и вышло; в начале сентября 1991г. Татьяна Фёдоровна говорит – открываем учебник, учим наизусть стихотворение в прозе «Русский язык» Тургенева. К концу урока кого-нибудь спрошу. Меня это разозлило – выучить в 9-10 лет огромный стих за часть урока просто невозможно. Это сложный пафосный взрослый эмигрантский вопль. Мне стало жутко обидно – неужели так еще 2 года?! И со всей ярости, достойной, наверное, взрослого, я стукнула кулаком по парте, чуть её не проломив. Назвала учительницу неприличными словами. Закричала, что это издевательство, никто не выучит стих за урок, он огромный, и вообще она садистка, фашистка! Обычно учительница меня ставила в угол носом и обещала привести милицию. Но тогда только выгнала в коридор, обещая повести к директору. В коридоре меня встретила добрая учительница Галина Вячеславовна, она набирала дополнительный 3 «Г» класс, только выйдя из декрета. Я ушла к Галине Вячеславовне в 3 «Г». Под её началом быстро забылась и длинная деревянная указка Татьяны Фёдоровны, и фольклорный ансамбль и песня «Ох вы сени», и сарафан с рукавами от вышиванки. Я до сих пор помню её лицо, её бирюзовую блузку в чёрные мелкие «горошки», а вот фамилию никак не могу вспомнить. Но так уж ли это важно, когда поняла – учительницы бывают и добрые. Только их мало.
Но доброта Галины Вячеславовны обернулась тем, что сразу скатились в учёбе на «тройки». Обнаглели, расслабились, перестали делать уроки, писали в тетрадках невероятно грязно – чернила из стержней размазывались. Вместо надоевших портфелей девчонки в 3 классе стали носить мамины сумки. Моду эту задала Лена Платонова. Мама отписала ей свою не новую, но ещё яркую фиолетовую сумку. Я залезла дома под стол, вытащила оттуда старую сумку с продранной подкладкой и какое-то время ходила с ней в школу. Все учебники в неё не влезали. Стали подбирать окурки от старшеклассников у котельной, выскакивали в окно прямо из класса. Однажды звонок на урок застал меня с горящим окурком, и я сунула его в карман кофты (холодные батареи, сидели в кассе в кофтах, в куртках). Окурок прожёг маленькую дырочку, хорошо, незаметную, а то бы дома мне досталось.
1991/1992 учебный год я провела, не пугайтесь – под черепом. Начальные классы учились на 4 этаже, но мы были «новые», поэтому учились в кабинете рисования на 1 этаже. Большом, холодном, с небесного цвета стеклянной доской и поднимающимися крышками парт. Сзади в стене были полки с кубами, пирамидами, шарами, многогранниками. Среди них стоял и человеческий ЧЕРЕП из алебастра или гипса. Целый год я училась под его хитрым приглядом, потом череп исчез.
Из 3 класса перескочили в 1992г. в 5-й, перейдя к «математичке» Людмилы Михайловны Стельмах. Пришла на торжественную линейку с пёстрой хозяйственной сумкой – на белом фоне много контуров вертолётов, самолётов, синих и оранжевых. Купленный заранее ещё в 1980-е пионерский галстук мне так и не пригодился, хотя кто-то из класса по желанию в остатки пионерии всё-таки вступил.
Уроки музыки в 11 школе.
Изучать в школе на уроках классику рок-музыки? Идея изначально неплохая, но вспомнила свою школу, уроки музыки у Капитолины Викторовны и поняла – лучше не экспериментировать. А то крики "ПЕРЕМЕН ТРЕБУЮТ НАШИ СЕРДЦА!" способны обрушить любую систему. Даже эту.
Как нас учили музыке в 1990-е? Для начала класс надо было на урок музыки загнать в подвал. Музыка проходила только под землей, ибо на земле нестройный хор из 35 юных глоток сводил с ума директрису. Подвал в 11 школе вмещал кабинеты музыки, труда, логопеда и спортзал. Подозреваю, подвал остался от прежнего здания школы, построенного в 1930-е годы и разрушенного в войну. И там была своеобразная акустика. Идешь по коридору мимо кабинета и слышишь дикий резонанс, бьющий по ушам. Это орут на уроке музыки. Считается, что поют. Но в коридоре слышен вой и хохот гиен, брачные вопли павианов, крики истязуемых гестапо и инквизицией одновременно, перемежаемые громкими восклицаниями Капитолины Виктровны – пойте! Но мы орали, выли, кричали, мычали, вопили, только не пели. Пение – это иное. Мы мстительно дурачились. Капитолина Викторовна учила нас 4 песням ЗА ВСЕ ВРЕМЯ – «3 белых коня», «Гренада», «Бухенвальдский набат» и «Орленок». С 1 по 7 класс!!!!!!! Долго думала – почему она заставляла нас петь только эти 4 песни? Догадываюсь- либо она знала только их, либо на разбитом пианино можно было играть только эти мелодии, остальные клавиши сломались. А может, и то, и это. Каждый раз начинался урок так – Капитолина Викторовна садилась за инструмент, наигрывала мелодию, а мы орали. Если кто в этот момент проходил по коридору, его жизнь укорачивалась на час. Ну кто выдержит ор одновременно 35 детей (потом, правда, было меньше) – лающе, визгливо исполняющих – и уносят меня 3 белых коняяяяяяяяя! Или, строго-торжественно – здесь птицы не поют! деревья не растут! 3 белых коня Апокалипсиса у Капитолины Викторовны были любимейшей песней. Мы ее пели весной, осенью. а не только перед нг. Я ее возненавидела. Мы не понимали, как могут быть ёлки в треугольных платьях и кого зимой пронесло, автора песни или учительницу. «Орленок» и «Гренада» исполнялись еще более издевательски, это песни пионерские, но мы-то не были пионерами! Капитолина Викторовна за 7 лет не смогла запомнить мою фамилию. Она постоянно звала меня Сальниковой. Что не мешало ей жаловаться моей маме на то, что я ору громче всех.
– Где дети со звонкими, чистыми голосами? – сетовали она.
– Ваша дочь вопит как пират, идущий на абордаж! (нас как раз водили в кино на "Арабеллу, дочь пирата"). Потом наступила эра марок. Перед крахом Союза в газетных киосках продавались блоки марок с Чайковским и лирой. Их никто не брал. Капитолина Викторовна требовала, чтобы мы покупали эти марки и наклеивали их все на тетради. Я не знаю, зачем ей это было нужно. Киоски были государственные. Марки производила государственная фабрика, а не частник. Цена им 10 коп. Гешефт в чем? Загадка. В средних классах Капитолина Викторовна решила осветить наши головы музыкальными знаниями. Мы должны были записывать, какую классическую музыку слушали по радио (допускалась и народня), записывать в тетрадку муз.термины и биографии композиторов. Как помню – что вы знаете о Дунаевском? – что он еврей! Ну а т.к. классическую музыку передавали по проводному радио, то записи "слушал/а фрагменты оперы "Кармен"" были у всего класса. Песню 3 белых коня я до сих пор лютейше ненавижу. Думаю, в аду меня будут варить именно под нее.
