Kitabı oku: «Ропот», sayfa 8

Yazı tipi:

Глава 6

ПОГЛОЩЕНИЕ БРИТВЫ

Мы народ без правителя, неприкаянные своры. Вожак стаи даже близко не подходит к положению короля или иного правителя. Он главный виновник страданий стаи, тот, на ком лежит вся ответственность. А каждая привилегия его положения – обоюдоострый кинжал, который самому владельцу наносит повреждения. Иными словами, вожак – несчастный и обречённый пёс.

Барбос Гав-Скулёж – собачий мыслитель, общественный деятель и просветитель.

«Могли бы вы стать придворным поэтом, который в витражах разрезанных гранатов читает слова, достойные воспеть тех, кто ведёт свой род от соловья?».

Именно эта фраза совершенно несвойственная, чуждая разуму Чёрного Пса циркулировала в голове последнего – словно кто-то надиктовал сообщение на кольцо из магнитной плёнки и закабалил его бесконечными повторениями.

Шишкарь был натурой сугубо прагматичной, далёкой от любой рефлексии. Он был из тех псов, которые быстро отходят и умеют не брать в голову. Эти качества, которые он сам считал наиболее ценными, являлись приобретёнными. Единственной сакральной частью его жизни был самый ранний период, который был резко закончен изгнанием из-под крыла собаки-матери, которая любит своих щенков лишь до той поры, пока они не вырастут. Щенячество Чёрного Пса покинуло его безвозвратно и не оставило ничего взамен. (Финальные воспоминания – фрактальный дёргающийся кусок мяса, долгожданное угощение).

Первое время он сильно переживал по поводу новой своей роли – ампутированной конечности жизни, – но затем его ум, уже тогда настроенный на прагматическую частоту, привёл его к крайне простому решению – раз лучший период его жизни уже прошёл, то все грядущие события и опыты следует воспринимать максимально отстранённо. Все картинки щенячества он бережно сложил в сокровенную шкатулку, чтобы периодически возвращаться к ним, любуясь игрой света времени на их цветасто-детских гранях. Это будет его анестетиком, убежищем спокойствия в тайфуне мирского хаоса, этого болота злорадных кутежей.

С того самого момента он оставил место только для самых необходимых проявлений чувств: по-настоящему он никогда ни к кому не привязывался, не был восторжен или подавлен, ни ненавидел и ни любил. Круглые сутки для него просто катились сначала по городским улицам, а теперь и по лесным тропам. Его внешняя нервозность, все выпады и суета существовали лишь в виде подкупного шума, имитации деятельности, клакера дешёвого кабаре. Это была пена, взбиваемая на вершинах волн безразлично-стальным броненосцем – все амбразуры закрыты, оружейные погреба опустошены, давление в норме, неполный ход, вся команда прохладно-апатична до такой степени, что даже в кубриках царит полное безмолвие. Именно поэтому все экспедиции судна были исключительно благоприятными: оно рано или поздно добивалось всего, что хотело.

Разумеется, это были базовые желания пса – спаривание, еда, убежище. Шишкарю не нужно было быть блестящим лидером, мыслителем, безумцем, жрецом. Он не занимался самоуглублением, а жизнь его состояла исключительно из прагматических действий. Чёрного Пса удовлетворяли роли второго или третьего плана, которые освобождали его от ответственности, позволяли не попадать в луч прожектора, а просто дрейфовать по архипелагам стай. Казалось, что именно это качество и является общим для Хренуса и Шишкаря, но последний был противоположен Серому Псу в том, что его хладнокровность и расчётливость были глубинными и монолитными, а не внешними и каркасными. Ему не нужны были проблемы, которые самумы исключительности приносят на себе в виде омерзительных обломков – он всё время был чуть в стороне, но неизменно рядом.

Но совсем недавно в каменной кладке появилась трещина, вчера превратившаяся в наглую брешь, куда уже просовывали скорострельные карабины пытливые стрелки противника.

Первый удар по крепи был нанесён Казановой.

Для Чёрного Пса единственной реликвией (Королевские лилии на синем фоне) была его внешность – он внутренне чувствовал гордое излучение, исходившее от его длинной шерсти, он незаметно для всех шагал акцентированным, узким шагом, который свидетельствовал о силе его привлекательности. Своей внешностью он мог провоцировать зазубренное появление нужного интереса в глазах наблюдателей, которые, отвлекаясь, не замечали подвоха. Этот камуфляж и дополнял его уверенность в том, что прагматическая адаптация не будет раскрыта. Когда же он увидел шляпу, то во многом его возбуждённое желание завладеть ей было продиктовано не пережитком щенячества, а желанием усилить влияние его наружности. Он сразу приобрел ренессансную торжественность, гравюрную рябь, которая, казалось, наполняла маскирующими колебаниями всё окружающее пространство. Он замкнул круг, избавил себя от последней язвы на коже безразличия; функция отвлечения внимания усилена стократно – кто не удивится псу в шляпе?

И вот появление Казановы показало ему другую сторону этого холодного лица. Он увидел пса, полностью лишённого не то, что маскировки, а даже минимальной притягательности, и это не мешало ему раскрывать зонт собственного мифа. Более того, его облик не являлся для него стопором, а наоборот был источником этого мифа, беспрерывного потока иронии. Получается, что реликвия Чёрного Пса обесценена, она совершенно не является экзистенциальной необходимостью, более того, возможно, это просто наручники, которые он сам добровольно надел и носил всё это время, выбросив ключ. Работал ли вообще его камуфляж? Дробил ли силуэт индифферентности?

А затем последовал и второй удар –разрушение стаи.

Проблема даже была не столько в самом факте её разрушения, сколько в методе. Стаи, членом которых ранее был Шишкарь, распадались по разным причинам: несоответствия убеждений, междоусобица в результате дележа награбленного, облавы ловцов собак, смерть вожака в отсутствие подходящего кандидата на его замещение – это были прагматические причины, понятные всем. Но в данном случае распад стаи был вызван на редкость парадоксальными, мистическими обстоятельствами. Появление Лиса, помрачнение рассудка Хренуса, Казанова, упоминавший каких-то актёров, были теми факторами, которые раньше никогда не проявляли себя в жизни Шишкаря. Он не знал, как существовать в этих условиях, он был к тому не подготовлен. Прагматическая плоскость стала абсурдной разлукой зонтика и швейной машины.

Теперь Шишкарю было страшно – ведь если ты в контексте, неотличим от него, слился с его стенами, то тебе нечего бояться; но как только он рушится, ты остаёшься один посреди полигона свободного волеизъявления, что не может не внушать ужас. Каменный пакт, железный пакт, литой пакт, легкосплавный и тугоподдающийся пакт летел обломками самолёта, разорванного зенитной артиллерией.

Весь этот нежелательный багаж он пытался оставить в ночном лесу, но тот неизменно находился через стол досадных напоминаний, и лишь угловато поднявшееся, скрюченное утро, которое бледными пальцами проредило глаза Чёрного Пса, смогло дать тому первое облегчение – смутное, рвотное. Только к вечеру это чувство вошло в достаточную силу, чтобы Шишкарь смог внутренне дать себе разрешение вернуться на Точку. До этого момента он скитался по лесу, стараясь не вспоминать драку, из которой он чудом вырвался без повреждений, угрозы фермерских псов, как они бежали за ним столь тягостно долго, что он успел устать от этого ощущения. Однако образы непослушно проникали в его сознание, его мышление становилось всё более фрагментарным и

Мысли уводили его в

События прошлого и дня и ночи, когда

Он весь находился

Перебежках от одного тайного укрытия к другому,

Пробуждениях от фантомных шумов, фантомных присутствий сквозь дождь,

Бывший

Бегущим,

Ложащимся,

Прислушивающимся,

Сползающим в мучительный нежелательный сон, дёргано, рычажно просыпаясь от ужаса, от сумрачных подозрений и всё тех же фантомов.

Двигаясь всё более истощенно,

Лишённым каких-либо мыслей,

Возвращённым в состояние полного небытия, в котором пребывал до рождения.

Снова ложась, возвращаясь

В бегство с поля

В злобно-храбрые глаза оппонентов

В Кровь

В их рваное, полотняное дыхание за спиной

В их гневные крики вслед

В потерю своих подельников

В болезненное продирание сквозь кусты

В стон преследователя, упавшего в яму, до этого сокрытую травами

В его травму, а возможно и увечье

В тело самого Шишкаря, прыжком исчезавшее в халатах дождя только затем, чтобы снова появится из них в очередной укромной ложбине.

Снова Чёрному Псу приходилось выныривать из этой мозаики отельных событий в тягучие, резиновые мысли (Тёмно-синий подводный шум). Кружимую неведомыми ветрами фразу в его голове на минуту затмил вопрос: «Зачем всё это было нужно?»– который он невольно захотел обратить к небесам, но, подняв голову, увидел лишь поля шляпы – точно так же, как всю жизнь он видел только свою внешность. Ирония этого момента была столь велика, что Шишкарь невольно усмехнулся. Головной убор избавил его от внешнего мира, окончательно заточив в непроницаемый саркофаг самонаблюдения.

Тут Шишкарь осознал, что уже испытывает терпение повествования и, глубоко вздохнув, двинулся к своему безрадостному пункту назначения. Но даже теперь он, скорее, прогуливался, а не целенаправленно шёл к Точке, допуская себе довольно обширные петли и остановки на пути.

В начинавшихся сумерках Лес окружил пса игольчатой зябкостью – он ещё сохранил влажную кольчугу, подаренную дождём. Пёс словно шёл по пустому дому, в котором мог делать всё, что заблагорассудится. Он рассматривал кочки, ямы, кустики мелких растений как не принадлежавшие ему вещи, которые были подготовлены к долгому отсутствию хозяина (Невидимые простыни накрывали утварь).

Неожиданно для себя он ворвался в пространство Точки – оно сузилось, обозначая место для театральной сцены, в которой актёры должны искать автора. Все эти слова родились из нескольких бросков костей, которые были сделаны над зазвучавшей единократно тягуще-звенящей струной леса – этот звук, звук самой томительной жизни, слышали все, но лишь немногие поняли его природу.

Посредине у покрышки Шишкарь увидел Жлоба. Старый пёс вытекающим вниманием омывал тяжело лежащее перед ним тело. С трудом в нём можно было узнать Плевка. Кроме них на Точке никого не наблюдалось.

Шишкарь застыл в прослушивании трескучего внимания, переливавшегося из глаз Старого Пса в жуткую рану на боку лежавшего. Заражение чувствовалось на расстоянии, оно передавалось сквозь зрительный контакт.

-«Что с ним случилось, как он погиб? Ещё ведь вчера был живой!»-

Несмотря на растрескивающийся, патогенный интерес к открывшемуся зрелищу, прагматические резисторы сообщали, что лезть в ситуацию бессмысленно.

Вместо этого Шишкарь спросил:

–«А где Мочегон?»-

Жлоб некоторое время молчал, а затем ответил автоматически, аппаратно:

–«Не видиссь? Под кустом – отдахаессь»– (Дребезжащий сенильный звонок).

И действительно, глазам Шишкаря открылась новая деталь на гобелене происходящего. Под кустом папоротника (который является в этом повествовании чуть ли не самым упоминаемым растением) появился силуэт лежащего Мочегона. Его морда выражала благодушие насытившегося, но по ней пробегали спазмы той агрессии, которая борется сама с собой, стараясь превратиться из внутренней во внешнюю.

Шишкарь почувствовал неприятное ощущение в желудке.

–«Вот так вот… а я думал ты уже всё»– так поприветствовал Шишкаря Белый Пёс.

–«Ещё не время для меня, Мочегон, убывать»-

–«Уёбывать ха-ха»-

Желудок заболел ещё сильнее – Белый Пёс ведь во многом был виновен в сложившейся ситуации, но при этом совсем не тяготился этим бременем. Многочисленные реверберации и давящее окружение всё сильнее раскачивали башню прагматизма.

–«Слушай, я так погряз в этой ситуации, что нервничаю»-

–«Не нервничай, блядь»-

Незаметно наступила ночь, и она была единственным, что ещё объединяло псов.

–«Пиздец, я не знаю, что делать, я прощёлкал…»– Шишкарь сказал вслух то, что следовало бы лишь подумать, но ощущаемое им чувство приобрело слишком большие размеры и неправильные формы, чтобы уместиться внутри Чёрного Пса. Избыточная противоречивость всегда находит свой выход.

–«Ты про что?»-

–«Да… я про эту всю хуйню, я просто не знаю, что дальше, понимаешь?»– Шишкарю начало казаться, что впервые он может найти в Мочегоне внимательного собеседника и ему наконец удастся выговориться.

–«В смысле, что дальше?»-

–«Ну, как мы будем дальше… и как Хренус»-

–«А, да мне поебать, как вы дальше будете, а эту суку я ёбну, как только увижу»– Шишкарь ошибался в своих догадках.

–«Ты что не понимаешь, что мы здесь не протянем без него?»-

–«Да ты ёбнулся что ли? Да он никто, блядь, пустое место, хуй в стакане, будто я без него не жил до этого?!»-

–«Ты ведь ничего не понимаешь, здесь творится что-то такое. Чего до этого никогда не было ни с кем из нас…»-

–«Да ты, блядь, знаешь, в каких я замесах бывал? Что ты пиздишь?! Своего, блядь, ёбаря прикрываешь?»-

–«Какого ёбаря? Ты не охуевай, Мочегон»-

–«Не Охуевай… ха, блядь… Штрюннаторок!»– Мочегон прострелил собеседника внезапным шизофазическим залпом.

–«Тут я должен ещё пару вещей сказать»– никто иной как Казанова появился из кустов пресловутого папоротника сквозь влагу грёз и туманы ясности.

–«Запеканыч, ты-то куда?»– удивился Мочегон.

–«Некоторые дела лишили меня возможности раннего появления»– Казанова говорил без привычной улыбки, металлически-гофрированно.

–«Ну и, блядь, что ты теперь хочешь?»-

–«Я ещё не до конца решил для себя этот вопрос… но я посчитал, что моё присутствие здесь необходимо в данный момент. Я не очень уверен, что каждый из нас понимает, что следует сейчас делать. Включая Хренуса»-

–«Вот-вот, о чём я и говорил»– странно-радостно взвизгнул Шишкарь.

–«Этот мудак всё прекрасно понимает»– категорично ответил Мочегон.

Казанова строго посмотрел на всех псов, присутствовавших на точке. Включая мёртвого.

–«Мы тут имеем дело с поэтом и безумцем»– сказал он -«Остерегайтесь подражаний»-

Помолчав, он продолжил:

–«В своих путешествиях я встречал много разных персонажей и признаюсь, что их суть, то, что подлинно движет внешним действием, я понимал уже много позднее, а в те моменты я руководствовался только догадками моего не слишком изощренного разума. Что и стоило мне многих проблем и неудач. Однако я могу точно сказать, что тот, кому открывается некий экзистенциальный долг, тот, кто внезапно осознаёт рельсы, в которых он застрял омертвевшими лапами, представляет для меня особый интерес в силу своей непредсказуемости. Там»– Казанова указал лишайной лапой в сторону чащи -«Сейчас открыт наш конец, вы вполне можете заглянуть в эту пропасть, а вся природа подготовилась к развязке»-

–«Ты это про Хренуса?»– спросил Шишкарь.

И тут же за спиной Казановы он увидел того, о ком так много думали псы нынешним утром.

«Проигравший… проигравший ту битву, в которой конские тела клубятся, сливаясь с орудийными разрывами опытов, и из этого хаоса первородной ярости рассыпаются тела мёртвых, искалеченных ожиданий (Мрачные фотографии разбомблённых колонн). Да, Лола, как ты была права, сказав про меня: «Хренус, ты жалок». Тогда мне было неприятно, но теперь я могу, по справедливости, оценить справедливый, пусть и горький вес этих слов. Ведь нельзя иначе описать того, чью жизнь ПИШУТ, кто ею не владеет, кто является рабом императива, в своих собственных авантюрах перманентно терпящий неудачи.

Никакой самости, никакого волеизъявления. За чужими успехами можно наблюдать через подзорную трубу, сквозь освещённые окна. Поражения приходится глушить глубинными бомбами в камере себя. Камере метаморфоз несуразности.

Как отчаянно я пытался вывернуть наизнанку свою шкуру, словно пытаясь обмануть немыслимого лешего, водившего меня порочными кругами боли. И как неизменно выходил в одну и ту же пустыню отчаяния и бессилия, знакомую до иронической улыбки.

Но теперь я пустынник, я живу в пустыне. Её иссушающие ветра наконец добрались до городов моей души. Я познакомился с ней, принял её приглашение на обед в глубинах песков. C меня сорвали камуфляж; тусклый учитель надиктовал свою волю, которую я прилежно записываю действием по полотну дней.

Вот я прочитываю написанное,

Вот я свидетельствую о своём усердии.

Теперь мне всё равно.

И это единственное подлинное изменение моей жизни, единственное её обновление».

Хренус выглядел жутко нагим, словно с него по-змеиному слезла кожа. Во всей стати его изменившегося, потустороннего тела вырисовывалась дымная угроза, хищно простиравшаяся по ставшим ещё более очерченными рёбрам. С чёрной губы отвисшей коллажной улыбки свисала слюна. Теперь он двигался, как незнакомец, скользнувший призраком в комнату.

Анемичные глаза отягчают голову Хренуса. Их вес изнурителен.

Его морда есть маска той застывшей жестокости, которая раньше читалась только во время расправы. Теперь же расправа стала бесконечно продолжающейся тенденцией жизни.

Вся эта совокупность явлений двигалась будто бы в подражание Фигуре – противоестественно-плавно со скрытой тлетворной угрозой. Теперь он приобрёл тот паранормальный груз, который нёс на себе Чернобурый Лис – мешок с куском ночного неба, где так маняще и с отвращением светят звёзды.

–«Хренусь…»– ахнул Жлоб.

–«Ааа, блядь, вот так вот, вспомнишь говно – вот и оно!»– хищно среагировал Мочегон.

Хренус повернул голову в сторону; было видно, как в его глазах пляшет странная насмешка.

Шишкарь в растерянности посмотрел назад, на остальных псов – Мочегон бы зол, Жлоб смотрел расфокусированными скорбью глазами. Один Казанова, как будто вспомнив некую шутку, усмехался своими щербатыми губами. Теперь в пространстве Точки раскрывалась бестолковая пауза. Все ждали от Хренуса простой реплики, извинений, обвинений, чего угодно, но не молчаливой иронии.

Серый Пёс продолжал смотреть в сторону.

–«Сука, блядь, ещё в молчанку играешь?!»-

Хренус пошёл вдоль псов переваливающейся походкой балаганного бродяги. Этот променад в контексте грозовой ситуации и присутствии немыслимой насмешки, фонтанировавшей в глазах Серого Пса, был таким нелепым, что Казанова не смог удержаться от смеха.

Серый Пёс остановился напротив трупа и сказал невыразительным голосом:

–«Что для вас жизнь?»-

–«Да что ты пиздишь, блядь? Где смысл?!»– залаял Мочегон.

–«А что для тебя смысл?»-

–«Сумасесси…Сумасесси…»– лепетал ошарашенный потерей и речами Хренуса Жлоб.

–«Совсем ёбнулся?!»– глаза Мочегона потускнели от налившейся в них крови.

Хренус впервые посмотрел на него:

–«Я много дней следил и море мне открыло»-

–«Заткнись, уебан!»– в голосе Мочегона раскрывался нож. Но Хренус слышал всё вокруг сквозь затуманенные зеркала. Его разум блуждал далеко, а голос звучал подобно капельному туману.

–«Как волн безумный хлев на скалы щерит пасть»-

Шишкарь бросился между Белым и Серым Псами.

–«Подожди, Мочегон, подожди»– заслонял он собой Хренуса, отчаянно пытаясь разглядеть в нём хотя бы какое-то указание на наличие рассудка.

–«Мне не сказал никто, что океаньи рыла

–«Уебу суку!»-

Мочегон с лаем ярости прыгнул к Хренусу, но Шишкарь так же проворно бросился наперерез. Псы сцепились и покатились в небольшую ложбину, где тут же завязался невыносимо злобный бой.

Взгляд Хренуса автоматически прочертил следящее движение без подлинного внимания:

–«К Марииным стопам должны покорно пасть»-

Казанова по-следовательски внимательно посмотрел в морду Хренусу:

–«А в какую Африку сбежишь ты?»-

–«Для меня нет Африки»-

После этих слов, прозвучавших как выстрел в катакомбах, вокруг Точки проступили многочисленные силуэты псов серого цвета. Но эта серость была непохожа на цвет Хренуса, цвет призрака шанса – то был оттенок безликой дорожной пыли. Один был неотличим от другого, но при этом они не образовывали единства, стоя порознь и имея разные серийные номера, каждый создавая свою собственную инстанцию невзрачности. Хренус, казалось, ожидал этого, или, по крайней мере, был не в том состоянии, чтобы удивляться в то время, как другие псы остолбенели от удивления.

–«Здра̀с’твуйте, пйсы!»– проговорил приветствие один из пришедших. Звучавший голос можно было бы сравнить с лежалым куском мяса, который посерел и стал источать неприятный запах – тусклый, квёлый, погасший. Чувствовалось, что за этим голосом стоит усталость от жизни и загнанность в кривобокие колёса высохших до бумажного хруста комнат.

Почему именно этот пёс говорил за всех, было совершенно непонятно. Он, составляя со всеми остальными однородный раствор пылецветных шкур, имел такие черты морды и туловища, которые совершенно не были рельефны. Не оставляя оттиск на выпуклости взгляда, они секундно сглаживались и уплощались до серого пятна, пустого впечатления.

–«Что ещё за пйсы?»– сухо спросил Хренус.

–«Мы̀, вы̀, всѐ – пйсы, пйсы, пйсы»– протокольно ответил говоривший. Хренус отметил про себя необычную волнообразную интонацию, проходившую сквозь речь этого пса. Она как бы проворачивалась штопором в сердцевине каждого произнесённого слова.

–«Псы?»-

–«Дааа, пйсы, пйсы, пйсы. У̀ нас, в у̀езде Вѝльяндимаа, все со̀баки так го̀ворят, го̀ворят, го̀ворят»– (Повторения мёртвой записи)

–«Ладно, неважно»– Хренус поморщился, и на секунду показалось, будто бы он снова перевернулся в свою прошлую ипостась -«Что надо?»-

–«Кто̀ из ва̀с Хрѐнус, Хрѐнус, Хрѐнус?»-

–«Допустим, я»-

–«Хрѐнус, Я – Плы̀вущий-по̀-Течѐнию. Мы все прѝшли, прѝшли, прѝшли…»– с каждым произнесённым словом пёс как будто удалялся прочь -«Чтобы прѝсоединит’ся к тво̀ему дѐйству… дѐйству… дѐйству»-

–«Почему, интересно, у вас возникло такое желание?»– съязвил Хренус.

–«Мы мно̀го слыша̀ли о тво̀их дѐлах, дѐлах, дѐлах… о тѐбе, тѐбе, тѐбе»-

Слушая эти высказывания, Хренус всё ощутимее чувствовал, что многие псы бы посчитали за счастье услышать подобное, да и для него это долгое время было одним из сильнейших желаний: желание подобострастного подчинения ему десятков псов. Он вспомнил, как его раздражала строптивость других, как ему приходилось бесконечно делать уступки и терпеть нелицеприятные действия, отгнившие качества её членов. Всю жизнь ему казалось, что все только и делают, что мешают ему, но теперь одна из самых патологически дегенеративных тягот, казалось, разгладилась.

Однако сейчас его лапы не радовались принятию желанного – столь позднее его появление превратило орден в косую гримасу, безвкусное вливание в озимые вены. Серый Пёс отрёкся от всех желаний. Они бились, как замурованный в подпол узник, обречённый на забвение. Он истерично кричит, сбивает кулаки в кровь, но до жилых комнат доходят лишь глухие шуршащие отзвуки.

Однако в самом факте этого получения Серый Пёс увидел некую иронию.

–«Так… значит ли это, что вы выбираете меня вожаком?»-

Плывущий-по-Течению кивнул.

–«Лидером?»– интонация Хренуса напряглась.

Плывущий-по-Течению опять кивнул.

–«Распределителем душ? Приказчиком последней воли? Самовлюблённым самоудром? Тираном, с лап которого падают слёзы? Тем, кто сбросит вас в небеса и возвысит в пропасти? Тем, ради кого вы будете разлагаться на обочинах дорог? Тем, ради кого вы опуститесь в руины самых жутких рубищ позора, грязи, порока?»– Хренус уже оглушительно лаял. Его глаза закатились от упоения выцветшей радостью.

Плывущий-по-Течению выглядел несколько смятым и сконфуженным, но ответ его не изменился:

–«Да̀»-

–«Так, так, так, так, так, так, так, так»– Хренус забегал по арене Точки -«Вот как оно выходит… значит, значит… Смотри! Я повторяю слова так же, как и ты, мы уже почти одно, мы – серые бригады! Наша обочинная ярость, ярость отверженных – даже если вы не были ими до этого момента, то точно стали, связавшись со мной, – будет распространяться как дорожный ветер, несущий мусор по теням. Мы наводним все свалки городов, и заплёванные улицы будут склоняться перед нами, короны домов падут и все лестницы сокровищ, где на каждом шагу таится всё то, что только может пожелать душа пса, расколются, а мы будем собирать их черепки. Я дарю вам ключи от пылевых замков, моя армия!»-

–«Хренусь, ты просто нисьтозесство, просто ссань и срань!»– петушиный крик попрошайки в вагоне -«Будь ты проклять!»-

Хренус, опустив голову, обратил зловещий взгляд в сторону Старого Пса:

–«Ааааа, дегенерат старый… Ты ведь знаешь, почему всё так произошло. Ты знаешь, что вы, будучи абсолютно неспособными на самостоятельное действие, прилипли ко мне, как ком грязного снега. Но при этом вы имели наглость винить меня в своём беспуствии.

Меня!

Вот, раз вы связались со мной, то и пожинаете теперь бурю»-

–«Смотри»– Хренус обернулся к одному из серых псов -«Ты, как тебя зовут?»-

–«Леман»-

–«Хорошо. Леман, ты пробовал читать стихи?»-

–Пауза-

–«Попробуй»-

Хренус повернулся к другому псу:

–«И ты тоже. Быстро!»-

Псы замялись; они поглядывали на Плывущего-по-Течению в поисках то ли помощи, то ли подсказки. Хренус заметил их нерешительность и злобно гавкнул с нажимом:

–«Сказал читаем стихи, значит, читаем стихи!»-

–«Сумка, как у бродяги пизда!»– наконец крякнул Леман.

–«Дебил, это, наоборот, говорится, что пизда, как у бродяги сумка!»– набросился на него другой пёс.

–«Не мешай мне читат, придурок!»-

–«Это вообще не стихи, то, что ты говориш!»-

На фоне дерущихся, облитых кровью Мочегона и Шишкаря, эта декламация выглядела потусторонне гротескно. Впрочем, ситуация приобрела такой оборот, что могло произойти всё, что угодно.

«Какие же ничтожества»– подумал Хренус.

–«Kа̀aaaaos»– протянул Плывущий-по-Течению.

Сдавленный визг из ложбины был последним напоминанием о Шишкаре. Мочегон одержал тяжёлую победу на фундаменте тела Чёрного Пса. Он лишился одного глаза, вся его шерсть была камуфлирована диссонирующими кровавыми пятнами. Но горн ярости ещё клокотал, несмотря на разрушение облочки: окутанный смогом словотворческих реплик Белый Пёс со сдавленным рыком пополз по направлению к Хренусу.

–«Разберитесь»– обрубчато приказал Хренус.

Перелицованные непритязательным цветом псы ринулись в ложбину. Мочегон всхрапнул, нанося первые удары, но его истерзанная мощь была неравносильна грязной волне собачьих тел. За секунды ему разорвали горло, перегрызли позвоночник, выдрали кишки из живота. Белый Пёс превратился из целого в частное, груду органических деталей, хаотически рассредоточенных по ложбине. Куски его внутренностей попали и на шляпу Шишкаря, которая закрывала поймавшие частоту высвобождения глаза.

–«Так, с этими понятно»– Хренус повернулся к Жлобу -«А ты проваливай – сам сдохнешь, не буду на тебя даже времени тратить»-

Коричневый Пёс некоторое время стоял неподвижно, а затем сорвался в скулёж и рыдания, будучи не в силах выносить нелепую жестокость произошедших событий.

–«Ладно, давайте к делу. К тому, к чему шла вся эта история. За мной»-

–«Ты стал Калигулой, Хренус»– вкрадчиво произнёс Казанова в спину Серому Псу. Его морда была сосредоточена и серьёзна.

–«Я? Нисколько. У Калигулы хотя бы была Луна»– ответил горечью Хренус –«У меня же ничего нет»-

Серый Пёс несколько удивился тому, что Казанова полностью выпал из его обзора – он не принадлежал контексту, он был голосом, доносящимся из-за сцены, в нём не было ощущения участия.

Всё же это были лишь заметки на полях – он уже решительно двинулся по направлению к полю, а за ним потекли мучительно-вытянутые фигуры псов. Он уже знал, что за его восточной границей, там, где наблюдалось странное искажение воздуха, и лежит его цель.

Тело, налившееся злой силой, стало вдруг таким бодрым, пружинистым, мускульно-натянутым, что Хренусу впору было удивится здоровому ощущению, царившему внутри.

Уже начиналось утро и в небе была видна меловая луна в окружении сахара звёзд. Хренус шумно харкнул вверх, в её сторону.

–«Это моя пощёчина Луне. Для чего она вообще нужна, если она ни к чему так и не удосужилась заиметь отношения?!»– громко сказал он серым псам.

И тут Хренусу в шею вцепилась странная бравада:

–«Давно пора было разобраться с этим свинарником! Вперёд, а не назад, сделаем всё наоборот! Организуем общество дегенератов, ацефалов, общество бесформенного, беспардонного, безнравственного. А до этого выдумаем мораль бродячих псов: выпустим манифесты, протесты, памфлеты, журналы – вот моё скромное предложение – а всё остальное только литература! Как Армия пыли!

Нет! Мы – не армия пыли, мы – цветы в пыли, мы – прекрасные розы, что растут в самых трогательных садах мира, того мира, что застрял внутри нас, мы – армия роз. Я засыплю могилы наших врагов всеми полевыми цветами, как витражи. Это будет цветочная смерть – самая трогательная. Я мог бы плакать, если бы увидел её, это бы разгрузило меня и вас всех»-

Псы уже не слышали его, они продолжали течь гусеницами танков по обочинам раскисшей тропинки – там травы пели им свежие или несколько пожухлые песни.

Хренус устал распинаться и снова с неожиданной яростью вслушался в лес.

В центре всех собачьих жизней, как и говорил Казанова, открыли ящик завершения. Его дыхание, хлопающими звуками расходилось вокруг, пульсируя под земляным покровом, как серые сосуды – кое-где они выходили на поверхность разрушенных запястий опушек, и там, в сонме частиц настроений, могли собираться только проклятые.

Вдруг бежевая дымка возникла среди деревьев. Со стремительно заливаемого белёсым раствором неба полетел крап – это были совсем маленькие, мягкие снежинки, которые деликатно ложились на псов. Что-то от возвращения в детство и в сны было в этой погоде – она сдвигала время, раскрывала тротуары текущих дней, позволяя увидеть всю слоистую структуру наших жизней. Нельзя сказать, что на всех псов эта смена погоды повлияла именно так, но, несомненно, она ни для кого не прошла незамеченной, даже для безликой стаи Хренуса.

Серый Пёс остановился, смотря на летевшие ему в морду частицы – воспоминания о похоронах, скитаниях его духа¸ о трогательных моментах, когда жестокие лезвия разбойничьего характера пропускали стыдливую щенячью открытку с изображением обрывков жизней – ведь тогда снег шёл так же, как и сейчас.

«Я уже прошёл бой взаперти. Комната полна разлагающихся трупов – пулевые отверстия в стенах, запёкшиеся багровые лужи, кусок нижней челюсти лежит в осколках вазы; по застеклённым зрачкам ползают мухи, требуха из разверстого брюха смешивается с гильзами. Никто из противоборствующих не выжил. Теперь в этой комнате капает душа, теперь в этой комнате вследствие контузий возникают призрачные образы прошлых лет:

… Хренус… мы назовём тебя Хренус… ты такой глупый …да, ты будешь Хренус теперь… неуклюжий юмор старого пса рядом с контейнером. Морда Лолы источает свечение псов Серебряного Леса… он попадает в место, где персоной нон-грата становятся вонь, голод, мрак… Теперь он вхож в среду помоечных товарищей. Он доходит до коробки, еще незанятой, и ложится туда».