Kitabı oku: «Преступление отца Амаро», sayfa 15
– Ну, говорите-же скорее, что вы узнали, – сердито закричал каноник.
– Что узнала? В сущности, ничего.
Священники переглянулись в недоумении.
– Как ничего?
– Да так. Он уехал в Бразилию.
Густаво получил от Жоана Эдуардо два письма. В первом он давал свой адрес и сообщал о намерении уехать в Бразилию, во втором писал, что переменил квартиру (но не давал нового адреса) и что уезжает с ближайшим пароходом к Рио-де-Жанейро, не упоминая о том, зачем едет и на какие деньги. Все это было как-то странно и загадочно. С тех пор – вот уже месяц, он не писал больше наборщику, и тот объясняет это тем, что он был уже на море – на пути в Бразилию.
Каноник медленно помешивал свой кофе в молчаливом раздумьи.
– Вот так штука, отец-наставник! – воскликнул Амаро, совсем бледный.
– Да, недурно.
– Чорт-бы побрал всех женщин! Только в аду им и место! – глухо сказал Амаро.
– Аминь! – серьезно подтвердил каноник.
XXI
Сколько слез пролила Амелия, узнав, что её честь, спокойствие и ловко обдуманное счастье погибли и исчезли в морском тумане на пути в Бразилию! Для неё наступило худшее время в жизни, и она в отчаянии спрашивала священника, что им делать теперь. Амаро был так подавлен, что не мог ничего придумать, и шел за советом к отцу-наставнику.
– Мы сделали все, что могли, – отвечал каноник. – Теперь надо покориться и ждать терпеливо. Вы сами виноваты, что заварили такую кашу.
Амаро возвращался к Амелии с подавленным видом.
– Подожди, все устроится. Надо уповать на Бога.
Хорошо было надеяться на Бога, когда Он гневался и посылал им такое тяжелое испытание! Нерешительность Амаро приводила Амелию в отчаяние, так как она возлагала все надежды только на его ловкость и жизненный опыт. Её любовь к нему таяла, как снег под весенними лучами солнца, уступая место чувству, в котором проглядывала уже ненависть.
Амаро обвинял ее в том, что она смотрит на положение дела слишком мрачно. Другая женщина на её месте не убивалась-бы так сильно. Но чего-же можно было ожидать от истеричной, трусливой, возбужденной ханжи? О, нечего говорить, он поступил, как осел!
Амелия соглашалась с ним, в том, что они сделали колоссальную глупость. Жизнь её была очень печальна теперь. Днем ей приходилось сдерживаться в присутствии матери, заниматься шитьем, разговаривать спокойно. Зато ночью воображение терзало ее, суля пытки и наказания на этом и том свете, нищету, презрение со стороны честных людей и пламя чистилища…
Одно неожиданное обстоятельство внесло приятное разнообразие в её тяжелую жизнь. Однажды вечером прислуга каноника прибежала, запыхавшись, и сообщила, что дона Жозефа заболела и находится при смерти.
Накануне старуха почувствовала боль в боку, но не пожелала пропустить вечерней службы в церкви. Когда она вернулась домой, боль усилилась, и открылся жар; доктор Гувеа определил сильное воспаление легких.
Сеньора Жоаннера немедленно обратилась в сиделку у больной. Все было перевернуто вверх днем в спокойном доме каноника; приятельницы либо бегали по церквам, ставя свечки и молясь своим любимым святым, либо наполняли дом каноника, входя в комнату больной с мрачным видом привидений, затепляя лампадки с образами и приставая к доктору Гувеа с глупейшими вопросами. Диас печально сидел в углу, подавленный неожиданным появлением в доме болезни с её обычною неприятною обстановкою. Кроме того, он искренно огорчался за сестру; они жили вместе уже пятьдесят лет, и привычка заставила его полюбить сестру.
Но Амелии эта болезнь принесла облегчение; её печальное лицо и слезы не удивляли теперь никого. Кроме того, заботы о больной занимали почти все её время. Она была моложе и сильнее остальных и проводила ночи у постели доны Жозефы, стараясь изо всех сил умилостивить Божию Матерь и Господа Бога своею преданностью больной и заслужить такое-же отношение к себе, когда настанет для неё тяжелый час страданий. У неё являлось теперь часто, под впечатлением мрачной обстановки, предчувствие, что она умрет в родах. Она опускалась тогда на колени перед изображением Христа, умоляя его принять ее в рай… Но старуха стонала, ворочаясь на кровати; Амелия подходила к ней, поправляла подушки и одеяло, успокаивала ее, подавала лекарство.
Наконец, в одно прекрасное утро, доктор Гувеа объявил, что дона Жозефа находится вне опасности. Каждая из старых приятельниц приписала, конечно, её выздоровление своему любимому святому. Через две недели дона Жозефа могла уже сделать два шага по комнате, опираясь на своих подруг. Но, Боже мой, во что она обратилась! Резкий голос, постоянно повторявший злые сплетни и колкости, так ослабел, что звучал еле слышно, когда она просила чашку для сплевывания мокроты или лекарство. Злобные, острые глаза ввалились глубоко, боясь и света, и темноты, и всего вообще. А сухая, прямая фигура лежала в кресле, как безжизненная тряпка.
Тем не менее доктор Гувеа сказал канонику, в присутствии старухи, что, хотя и нескоро, дона Жозефа вполне поправится в конце концов, благодаря лекарствам, хорошему уходу и молитвам подруг и даже сможет выйти замуж…
– О, доктор, за нашими молитвами дело не станет, – воскликнула дона Мария.
– И за лекарствами от меня тоже, – оказал доктор. – Значит, можно только поздравить друг друга.
Веселый тон доктора служил для всех ручательством полного выздоровления доны Жозефы.
Через несколько дней каноник заговорил, в виду приближения конца августа, о том, чтобы нанять дачу в Виере на берегу моря, как он делал почти каждый год. В предыдущем году он не ездил туда и хотел поэтому непременно поехать теперь.
Но доктор Гувеа восстал против этого плана. Морской воздух мог вредно отозваться на здоровье доны Жозефы; ей было гораздо полезнее провести конец лета и осень в имении каноника, в Рикосе, где климат был много мягче.
Бедный каноник очень огорчился, услышав о неприятной перспективе провести лучшее время года в Рикосе. Он не купался в море прошлое лето и должен был снова обойтись без купанья. Не ужасно-ли это?
– Подумайте, что только мне пришлось выстрадать, – сказал он отцу Амаро, сидя с ним у себя в кабинете. Во время болезни сестры в доме царил полный беспорядок; чай подавался не во время, обед был всегда испорчен. А теперь, как я собрался на море, чтобы отдохнуть и подкрепиться на купаньях, мне подносят сюрприз: поезжай в Рикосу, оставь мысль о купанье… И вдобавок не я сам был болен, а сестра… Страдать-же заставляют меня. Легко-ли сказать? Не купаться в море два года подряд?
Амаро воскликнул вдруг, ударив кулаком по столу:
– Послушайте, мне пришла в голову великолепная мысль!
Каноник посмотрел на него с сомнением.
– Какая-же?
– А вот. Вы поедете в Виеру, и сеньора Жоаннера, конечно, тоже. Жить вы будете рядом, на соседних дачах, как два года тому назад.
– Ну, дальше.
– Сестра ваша поедет в Рикосу.
– Как-все она может поехать одна?
– Нет, она поедет с Амелией, – воскликнул Амаро торжествующим тоном. – Амелия будет ухаживать за нею. Они поедут вдвоем, и там, в этой дыре, где можно жить век, не встречая живой души, у неё явится на свет ребенок. Что вы на это скажете?
Диас поглядел на Амаро с восхищением.
– Голубчик, это превосходная идея.
– Да, все устраивается таким образом. Сеньора Жоаннера, на море, не будет знать, что происходит здесь. Ваша сестра поправится в деревне. Амелия родит втайне от всех. В Рикосу никто не явится. Дона Мария и сестры Гансозо тоже уезжают в Виеру. Роды ожидаются в конце ноября, и вы уж позаботьтесь о том, чтобы никто не возвращался в город ранее начала декабря. Когда мы все съедемся здесь, Амелия будет опять вполне здорова.
– Все это превосходно, но есть одно затруднение: надо попросить сестру, чтобы она помогла скрыть беременность и роды Амелии, а она так неумолима в подобных вопросах, что призывает всегда на согрешивших женщин небесные и земные кары.
– Ну, ну, посмотрим, отец-наставник, – сказал Амаро, уверенный в своем влиянии на старую ханжу. – Я поговорю с нею и объясню, что на пороге смерти необходимо сделать доброе дело, чтобы не являться к дверям рая с пустыми руками.
– Конечно, может быть, это и удастся вам, – ответил каноник. – Бедная сестра, слаба теперь и послушна, как малый ребенок.
Амаро встал, радостно потирая руки.
– Надо скорее приступать к делу.
– Да, нельзя терять времени. Скандал на носу. Еще сегодня утром это животное Либаниньо принялся шутить с Амелией, говоря, что она пополнела в талье.
– Экий мерзавец! – прошипел священник.
На следующее утро Амаро явился в дом Диаса, чтобы сделать, но выражению каноника, «аттаку на его сестру».
Предварительно он изложил отцу-наставнику свой план действия: во-первых, он скажет доне Жозефе, что каноник не имеет понятия о несчастье Амелии, и что сам он, Амаро, узнал об этом не на исповеди (тайна исповеди ненарушима), а по секрету от обоих – Амелии и женатого человека, соблазнившего ее. Соблазнитель выставлялся нарочно женатым человеком, чтобы доказать старухе невозможность прикрыть грех законным браком.
Каноник почесал голову с недовольным видом.
– Это неладно, – сказал он. – Сестра прекрасно знает, что на улицу Милосердия не ходят женатые люди.
– А Артур Косеро? – воскликнул Амаро, не задумываясь.
Каноник весело расхохотался. Бедный, беззубый Артур с печальными и тупыми, как у теленка, глазами, не мог погубить честь девушки.
– Нет, голубчик, этот не подходит. Давайте другого.
У обоих сорвалось тогда с губ одно и то-же имя – Фернандиш, владелец суровской лавки, красивый, видный мужчина. Амелия часто ходила к нему за покупками, и старухи, навещавшие постоянно сеньору Жоаннеру, пришли однажды в ужас, узнав, что он проводил как-то девушку из города до имения.
– Конечно, надо только намекнуть сестре, что это он, а не называть имени.
Амаро быстро поднялся в комнату к доне Жозефе и пробыл у неё полчаса, Диасу эти полчаса показались необычайно длинными. Он пробовал прислушиваться к тому, что происходит там наверху, по до его кабинета долетал только глухой кашель сестры и временами скрип сапог Амаро. Каноник ходил взад и вперед по комнате, заложив руки за спину, и обдумывал все неприятности и расходы, которые ожидали его еще в будущем в расплату за «развлечение милого падре». Прежде всего надо было продержать Амелию в имении несколько месяцев, потом оплатить врача, акушерку, кое-какие тряпки для младенца… И что делать с ребенком? Очевидно, пристроить куда-нибудь. Впрочем, добрый старик не очень сердился в глубине души. Он любил Амаро, как бывшего ученика, и чувствовал к Амелии полуотеческую, получувственную слабость. Даже мысль о малыше вызывала в нем нечто похожее на снисходительную любовь дедушки.
Дверь открылась, и священник вошел с сияющим лицом.
– Все великолепно, отец-наставник. Что я вам говорил?
– Она согласилась?
– Во всем. Правда, сперва она рассердилась, но я заговорил о женатом соблазнителе, сказал, что девушка в отчаянии и хочет наложить на себя руки… напомнил о близости смерти и о том, что ни один священник не отпустит ей грехи, если она возьмет грех на душу и допустить Амелию до самоубийства. Теперь важно только увезти скорее сеньору Жоаннеру прочь отсюда в Виеру…
– Вот еще вопрос, – перебил его каноник: – подумали-ли вы о судьбе ребенка?
Священник печально потер лоб.
– Ах, отец-наставник, это тоже очень заботит меня. Придется, конечно, отдать его на воспитание какой-нибудь женщине в деревню подальше отсюда. Лучше всего было бы, если-бы ребенок родился мертвым.
– Конечно, было бы одним ангельчиком больше, вот и все, – проворчал каноник, нюхая табак.
В этот же вечер каноник поговорил с сеньорою Жоаннерою о поездке в Виеру. Она была внизу в гостиной и выкладывала на тарелки мармелад для просушки, готовя его для доны Жозефы. Каноник объявил, прежде всего, что нанял для неё дачу Ферреро.
– Но это, ведь, кукольный домик! – воскликнула она. – Где же я помещу там Амелию?
– Вот в этом-то и дело. Амелия не поедет с нами в Виеру этот раз.
– Как не поедет!?
Каноник объяснил тогда, что дона Жозефа не могла ехать в имение одна с прислугою, и приходилось отправить ее туда с Амелией. Эта мысль пришла ему в голову только в это утро.
Сеньора Жоаннера печально понурила голову.
– Все это хорошо, но, откровенно говоря, мне очень тяжело расставаться с дочкою. Лучше-бы уж я поехала в Рикосу.
– Это еще что за новость! Нет, сеньора, вы поедете в Виеру. Я тоже не желаю оставаться там один. Ах, вы неблагодарная! – И он добавил очень серьезным тоном: – Кроме того, посудите сами. Жозефа стоит уже одною ногою в могиле. Она любит Амелию, крестила ее и, наверное, оставит ей несколько тысчонок, если та поухаживает за нею теперь хорошенько.
Сеньора Жоаннера согласилась без возражений, видя, что таково желание сеньора каноника.
Амаро поспешно рассказывал тем временем Амелии наверху о «новом плане» и о сцене со старухой. Амелия расплакалась. Ее пугала перспектива прожить несколько месяцев в мрачном доме в Рикосе; она была там только один раз и вынесла ужасное впечатление. Дом был такой темный, неуютный, голоса отдавались гулко. Ей казалось, что она непременно умрет там в ссылке.
– Глупости, – возразил Амаро. – Надо благодарить Бога за то, что он внушил мне эту благодарную мысль. Ты будешь там не одна, а с доной Жозефой и с Гертрудой… Можешь гулять во фруктовом саду… Я буду навещать тебя каждый день. Увидишь, ты еще останешься очень довольна.
– А что мама скажет?
– Что она может сказать? Нельзя-же отпустит дону Жозефу одну в имение! Не беспокойся об этом, отец-наставник обрабатывает ее сейчас внизу. Я пойду к ним теперь, потому что мы уже долго разговариваем тут вдвоем, а последние дни надо быть особенно осторожными.
Он пошел вниз и встретился на лестнице с каноником.
– Ну, как? – спросил Амаро шопотом, наклоняясь к уху отца-наставника.
– Все устроилось. А как у вас.
– Тоже.
И священники молча пожали друг другу руки в темноте.
Через несколько дней, после обильных слез, Амелия уехала с доною Жозефою в Рикосу в шарабане.
Для больной устроили удобное сиденье из подушек. Гертруда ехала на возу, нагруженном ящиками, сундучками, корзинами, мешками, посудою, корзиночкою с кошкою и большим пакетом образов любимых святых доны Жозефы.
В конце недели пришел черед сеньоры Жоаннеры. Улица Милосердия огласилась скрипом телеги, запряженной быками и увозившей на дачу посуду и мебель, а сеньора Жоаннера и Руса поехали в том же шарабане, в котором отвезли в Рикосу Амелию, и тоже повезли с собою корзинку с кошкою.
Каноник уехал еще накануне, и Амаро один провожал сеньору Жоаннеру; она расплакалась, садясь в экипаж.
– Полно, полно, что вы, сеньора, – сказал Амаро.
– Ох, падре, если бы вы знали, как мне тяжело оставлять дочку! Мне кажется, что я никогда не увижу её. Навещайте ее иногда в Рикосе, окажите мне эту милость.
– Будьте покойны, сеньора.
– Прощайте, сеньора. Счастливого пути, кланяйтесь отцу-наставнику. Прощайте, сеньора; прощай, Руса.
Шарабан покатился. Амаро медленно пошел вслед за ним по дороге в Фигера. Было уже девять часов, и луна ярко светила в этот теплый, августовский вечер. У моста он остановился, печально глядя на воду, бежавшую по песчаному руслу с однообразным журчанием. Лунный свет трепетал на её поверхности, в виде блестящей филиграновой сетки. Амаро стоял среди полной тишины, куря папиросы и выкидывая окурки в реку. Ему было очень грустно и тяжело.
Когда пробило одиннадцать, он медленно поплелся домой и прошел по улице Милосердия. Дом был заперт, окна пусты, без занавесок. Все было кончено. Амаро ушел домой со слезами на глазах.
Как только он явился, прислуга выбежала на лестницу сказать, что дядя Эшгельаш приходил за ним уже два раза в большом огорчении. Тото была при смерти и не желала принимать Св. Причастия иначе, как из его рук.
Амаро пошел из уважения к дяде Эшгельашу, хотя ему было очень неприятно возвращаться при такой обстановке в место счастливых свиданий.
Дверь дома звонаря была приоткрыта, и священник наткнулся в темноте на двух женщин, которые выходили оттуда, вздыхая. Он направился прямо в спальню умирающей. На столе горели две большие свечи, принесенные из церкви; тело Тото было покрыто белою простынею. У кровати сидел отец Сильверио, призванный, очевидно, как дежурный эту неделю, и читал молитвенник, сдвинув очки на кончик носа. При виде Амаро он встал к нему.
– Ну, коллега, вас искали по всему городу, – прошептал он еле слышно. – Бедняжка требовала вас непременно. Боже, какую сцену она мне закатила, узнав, что вы не придете! Я боялся, как-бы она не плюнула на распятие… Так она и умерла без покаяния.
Амаро приподнял край простыни, не говоря ни слова, но сейчас же опустил ее и поднялся наверх в комнату звонаря, который отчаянно рыдал, лежа на кровати, лицом к стене. Амаро прикоснулся к его плечу.
– Покоритесь судьбе, дядя Эшгельаш… На то, видно, водя Божия… Для неё это даже лучше. Дядя Эшгельаш обернулся и, узнав священника, сквозь туманившие глаза слезы взял его за руку, собираясь поцеловать ее. Амаро попятился назад.
– Полно, полно, дядя Эшгельаш. Господь милостив. Он облегчит ваши страдания.
Но тот не слушал слов утешения. Амаро спустился вниз и занял место Сильверио у стола со свечами и принялся читать молитвенник.
Он просидел так до поздней ночи. Весь дом погрузился в глубокое безмолвие, казавшееся еще более зловещим от близости огромного собора, Амаро торопливо читал молитвы, чувствуя безотчетный страх, но не решался пошевельнуться, будучи прикован к стулу сверхъестественною силою. Несколько раз книга падала ему на колени; он не поднимал её сразу, а сидел неподвижно, чувствуя за своею спиною присутствие трупа под белою простынею и вспоминая с горечью те дни, когда солнце весело освещало двор, ласточки громко чириками, а он с Амелией поднимался, смеясь, в комнату, где лежал теперь, на той самой кровати, рыдая от отчаяния, несчастный дядя Эшгельаш…
XXII
Каноник Диас очень просил Амаро не ездить в Рикосу, по крайней мере, первые недели, чтобы не возбуждать подозрений у доны Жозефы и у прислуги. Жизнь Амаро стала еще печальнее и унылее, чем первое время после переезда на улицу Созас. Никого из знакомых не оставалось в Лерии. После утренней службы в соборе день тянулся всегда томительно медленно; Амаро жил в полном одиночестве. Только прислужник заходил к нему изредка после обеда, выглядя еще худее и мрачнее обыкновенного. Но Амаро ненавидел его и старался всячески отделаться от его общества.
Иной раз священник заглядывал к Сильверио, но тот действовал ему на нервы своим довольным, флегматичным видом, вечными похвалами адвокату Годиньо и его семье, глупыми шутками и идиотским смехом. Он уходил от него в раздражении, проклиная судьбу, создавшую его столь непохожим на Сильверию. Этот человек был счастлив, по крайней мере. Почему же и он, Амаро, не был тоже хорошим, священником, несколько упрямым и эгоистичным, со спокойною кровью в жилах?
Амаро бывал также у Натарио, лежавшего еще в постели из-за перелома ноги. Но ему был противен вид комнаты больного с удушливою атмосферою, пропитанною запахом арники и пота, и целым эскадроном стклянок на комоде между статуями святых. Натарио был в ужасном настроении, и здоровье друзей и знакомых возмущало его, словно личное оскорбление.
– А вы по-прежнему чувствуете себя великолепно? Чорт возьми! – бормотал он злобно.
Амаро сообщал ему новости, например, о письме от каноника из Виеры или о здоровье доны Жозефы. Но Натарио не интересовался людьми, с которыми его связывало лишь знакомство; его занимала только судьба врагов, возбуждавших в нем Чувство глубокой ненависти. Он спрашивал, например, сдох-ли уже с голоду Жоан Эдуардо.
– Хоть это дело успел я сделать перед тем, как лечь в проклятую постель!
Амаро уходил от него в еще более тяжелом состоянии и шел гулять по лиссабонской дороге. Но стоило ему удалиться от городского оживления, как его печаль становилась еще глубже под впечатлением скучного, тоскливого пейзажа. Жизнь представлялась ему тогда длинною и однообразною, как тянувшаяся перед ним и терявшаяся в вечернем тумане дорога. На обратном пути он заходил иной раз на кладбище и бродил по кипарисовым аллеям. В самом конце кладбища, у ограды, ему часто встречался человек, стоящий на коленях у простого черного креста под плакучею ивою. Это был дядя Эшгельаш, с вечным костылем, молившийся на могиле Тото. Амаро заговаривал с ним, и они даже прогуливались вместе по аллеям, с фамильярностью, допустимою только в таком месте. Отец Амаро добродушно утешал старика: все равно несчастная девушка не жила, а лежала всегда в постели.
– Ох, падре, это была все-таки жизнь… И я остался одиноким, как перст.
– Все мы одиноки, дядя Эшгельаш, – печально отвечал Амаро.
Звонарь вздыхал и спрашивал о здоровье доны Жозефы и Амелии.
– Они уехали в Рикосу.
– Бедные, не очень-то там весело.
– Ничего не поделать. Надо нести свой крест, дядя Эшгельаш.
Они шли дальше по обсаженным буксом дорожкам. Амаро узнавал местами могилы, окропленные им при похоронах святою водою. Где были теперь души покойников, которых он проводил сюда, рассеянно бормоча слова молитвы и думая только об Амелии? Это были могилы местных горожан. Амаро знал в лицо близких им людей и видел их сперва горько плачущими на похоронах, потом весело гуляющими на бульваре или за разговорами в магазинах.
Когда он возвращался домой, начиналась бесконечно-длинная ночь. Он пытался читать, но зевал от скуки с первых же строчек. Иногда он писал канонику. В девять часов подавали чай; после чаю он гулял без конца по комнате, курил, останавливался у окна, глядя во мрак ночи, читал мельком объявления или два-три известия в газете и снова ходил по комнате, зевая так громко, что прислуга слышала в кухне.
Этот пустой образ жизни действовал так расслабляюще на его волю, что всякая работа, которая могла бы заполнить долгие, томительные дни, была ему ненавистна, как излишняя, обременительная тяжесть. По утрам он быстро служил обедню в церкви и исполнял требы с досадою и нетерпением, обратившись в отвратительного служителя церкви. Единственное, что доставляло ему некоторое утешение, это колоссальный аппетит. Кухарка у него была превосходная, а дона Мария поручила ему, перед отъездом в Виеру, отслужить за её счет полтораста молебнов по четыреста рейс за каждый, и это давало ему возможность угощаться вкусными блюдами, запивая их прекрасным вином, выбранным для него отцом-наставником. Амаро просиживал за столом целые часы, развалившись на стуле, потягивая кофе и жалея, что должен жить в разлуке с Амелией.
– Что то она там поделывает, бедная! – думал он, потягиваясь от скуки и лени.
Бедная Амелия проклинала тем временем свою жизнь в Рикосе.
Еще на пути в имение дона Жозефа молча дала ей понять, чтобы она не рассчитывала больше на её прежнюю любовь или на прощение. То-же самое отношение продолжалось и по приезде. Старуха стала прямо невыносима. Она резко гнала Амелию прочь, если та хотела поправить ей подушки или шаль, упорно молчала, когда Амелия проводила вечер в её комнате за шитьем, и постоянно вздыхала, намекая на тяжелое бремя, посланное ей Богом на последок дней.
Амелия обвиняла в этом отца Амаро. Он обещал ей, что крестная мать будет обходиться с нею мягко и снисходительно, а вместо этого она попала в руки злой, старой девы и ханжи.
Очутившись одна в большой, холодной комнате с кроватью под балдахином и двумя креслами, обитыми колеей, Амелия проплакала всю ночь. На утро она спустилась в сад познакомиться с арендатором и его женою в надежде, что найдет в них приятное общество. Но жена оказалась сухою и мрачною женщиною в трауре со слабым, стонущим голосом, а арендатор был похож на орангутанга и производил отталкивающее впечатление огромными, торчащими ушами, выпяченною нижнею челюстью и впалою грудью, как у чахоточного. Амелия ушла от них поскорее и отправилась бродить по фруктовому саду; но дорожки поросли сорною травою, и тень под густыми деревьями действовала на нее угнетающе.
Она предпочла тогда проводить дни дома. Окна её комнаты выходили на фасад, и взгляд бродил часами по печальному пейзажу – однообразным, бесплодным пространствам с отдельными чахлыми деревцами.
По утрам она помогала доне Жозефе делать туалет и усаживала ее на диване, садясь рядом с нею с каким-нибудь рукоделием; но старуха угрюмо молчала и хрипела или откашливалась. Амелии пришла в голову мысль выписать из города свой рояль, но старуха рассердилась, услышав об этом.
– Ты, верно, с ума сошла. У меня расстроено здоровье, а ты собираешься барабанить на рояле. Тоже выдумала!
Гертруда также почти не разговаривала с него, исчезая в каждую свободную минуту. Она была родом из этой деревни и уходила болтать с прежними соседками.
Хуже всего чувствовала себя Амелия по вечерам. Уложив старуху в постель, она оставалась в её спальне, чтобы читать вечерния молитвы с нею и Гертрудою. Прислуга зажигала старую, жестяную лампу, с абажуром, и весь вечер проходил в зловещей тишине, нарушаемой только жужжанием прялки Гертруды.
Прежде чем ложиться спать, они плотно запирали все двери из боязни воров, и тогда начиналось для Амелии самое тяжелое время. Суеверный страх не давал ей спать. Она слышала все время какие-то непонятные звуки: то скрипел пол в коридоре под чьими-то быстрыми шагами, то пламя свечи склонялось, словно под невидимым дыханием, то слышалось вдали, около кухни, падение какого-то тела. Амелия торопливо шептала молитвы, закутавшись с головою в одеяло; но если она засыпала, ее мучили кошмары. Однажды она проснулась внезапно, услышав голос, простонавший за высокою спинкою кровати: – Амелия, готовься, твой конец пришел. – Она вскочила в ужасе и побежала в одной рубашке к старой Гертруде.
Но в следующую ночь голос опять заговорил, когда она стала засыпать: – Амелия, помни о своих грехах! Готовься, Амелия! – Она закричала и лишилась чувств. К счастью, Гертруда не успела еще лечь, прибежала на крик и застала девушку, лежащею неподвижно поперек кровати с холодными руками. Она разбудила жену арендатора, и они вдвоем привели Амелию в чувство с большим трудом. С этих пор Гертруда спала в её комнате, и голос перестал грозить Амелии из-за спинки кровати.
Однако, мысль о смерти и страх перед муками ада не покидали ее ни днем, ни ночью. Она впала в истеричную меланхолию, сразу постарела и опустилась, стала ходить грязная и растрепанная, не заботясь о своем грешном теле. Всякое движение, всякое усилие, было противно ей. Она даже молилась неохотно, считая это бесполезным, и спрятала на дно сундука приданое, которое шила для ребенка; у неё явилась ненависть к существу, шевелившемуся в её животе и погубившему ее. Но еще больше ненавидела она соблазнившего ее, негодного священника. Мысль о нем приводила ее в отчаяние. Он жил себе спокойно в Лерии, сладко ел и пил, исповедывал других, может быть, даже ухаживал за ними, а она терзалась тут в одиночестве под бременем греха, в который он вверг ее.
Это возбужденное состояние, наверно, привело бы ее к смерти, если бы не аббат Феррао, навещавший теперь очень часто сестру каноника.
Амелия слышала еще раньше, что аббат Феррао «большой оригинал»; но никто не отрицал у него жизненного опыта и глубокой учености. Он служил в этом приходе уже очень давно и жил среди бедных людей, в бесплодной местности, питаясь хлебом и молоком. Это был такой добрый человек, что он охотно шел в грозу и бурю до полмили, если у какого-нибудь прихожанина болели зубы, или у старухи сдохла коза… В его карманах всегда находилось несколько монет на нужды бедняков; он был в большой дружбе с деревенскими ребятишками и плел им лапти из коры.
При всем этом он отличался такою чистотою нравов, что его прозвали в округе «красною девицею». Как священник, он тоже пользовался превосходною репутациею и исполнял с глубоким благоговением все свои духовные обязанности. Утром он готовился к дневной работе горячею молитвою, освежавшею его душу; вечером ложился спать не иначе, как перебрав мысленно все, что сделал за день. А свободное время уходило у него всегда на чтение.
У аббата Феррао был только один недостаток: он любил охоту и сам стыдился этого, считая грехом убивать бедных птиц, летающих по полям. Но когда искушение брало вверх, он хватал ружье, свистел своему Франту и шел по лугам и оврагам с развевающимися по ветру полами рясы. На обратном же пути он крался вдоль стен, с убитою дичью в мешке, шепча слова молитвы и отвечая на приветствия встречных людей с опущенными глазами и виноватым видом.
Амелии сразу понравился этот человек, несмотря на его деревенскую внешность и огромный нос; её симпатия еще усилилас, когда она увидала, что дона Жозефа принимает аббата не особенно любезно, несмотря на все уважение к нему её брата.
Причиною этого было то, что старуха поговорила с ним раз в течение нескольких часов и решила, с авторитетом опытной, старой ханжи, что он слишком слаб и снисходителен, как исповедник.
Эти двое не поняли друг друга. Славный Феррао прожал всю жизнь в приходе из пятисот душ, поклонявшихся безо всяких мудрствований Господу Богу, Пресвятой Деве и Святому Викентию, покровителю прихода, и был мало опытен в делах исповеди; а тут перед ним была сложная душа капризной и упрямой городской ханжи. Выслушивая длинный перечень смертных грехов, бедный аббат только шептал в изумлении:
– Как это странно, как это странно!
Дона Жозефа подробно рассказывала ему свои грехи. В первый-же вечер по приезде в Рикосу, начав читать молитвы Божией Матери, она вспомнила, вдруг, что оставила в городе красную фланелевую юбку, так хорошо гревшую ей ноги во время приступов боли. Она начинала молитву снова тридцать восемь раз, а красная юбка неизменно становилась между него и Богородицею! Она перестала молиться, измучившись и выбившись из сил, я почувствовала сейчас-же сильную боль в ногах; внутренний голос сказал ей, что это Божия Матерь колет ей ноги булавками из мести…
Аббат привскочил на стуле.
– Полно, что вы говорите, сеньора!
– Ох, это еще не все, сеньор аббат.
Ее мучил еще один грех; за молитвою она чувствовала иногда, что к горлу подступает мокрота. И вот ей приходилось сплевывать ее с именем Господа Бога или Пресвятой Девы на устах. Иной раз она глотала мокроту, но тогда имя Божие спускалось с нею вместе в желудок и даже смешивалось с пищею. Что делать в таких случаях?
Аббат вытирал со лба пот, вытаращив глаза от ужаса и изумления.
Но было кое-что еще похуже; накануне вечером она принялась молиться, вполне спокойно и с благоговением, святому Франциску, и вдруг – непонятно почему – ей стало любопытно узнать, как выглядит Святой Франциск голым.
