Kitabı oku: «Через семь лет…», sayfa 4
– Простите, а как вас найти, если я привезу сюда родителей и сестру с мужем? – спросил Кашира. – Вы так здорово рассказываете!
Инок – на вид ему было лет двадцать, круглое румяное лицо, короткая стрижка – вновь улыбнулся:
– Спасибо. Я очень мало вам рассказал, не хотел утомлять, вы же не слушать меня приехали, а посмотреть Лавру. Но если захотите узнать побольше, то искать меня не нужно – остановите любого и вам помогут. Ещё раз спасибо. И он, одарив их прощальной улыбкой, зашагал по своим делам.
Они вошли в Троицкий собор и залюбовались внутренней архитектурой, которая была не менее красива и величественна, чем внешняя.
Никто из ребят не перекрестил лба на входе, как это делали многие другие. Валька, самовольно крещёный бабушкой во младенчестве, чувствовал, что готов это сделать и просто стесняется остальных.
Лики святых его немного угнетали, будто вопрошая: «Кто ты, как живёшь и с чем пришёл?» Даже почудилось на мгновение, что он слышит низкий, глубокий, бархатисто-раскатистый голос… И всё же, после встречи с приветливым иноком, прежней скованности уже не было. Он чувствовал, что в следующий раз войдёт в храм спокойно, без внутреннего трепета, с каким входил сегодня…
Затем наши экскурсанты ещё немного побродили по монастырю, любуясь постройками. А после вышли в город, нашли чебуречную, поели и отправились домой. У всех был такой вид, будто они осознали что-то важное. Даже егоза Лена не скакала у него на коленях, а Даша, казалось, просто прильнула к нему.
«Да, классно было, – подумал Валька, выпуская струйку дыма, – вот если бы ещё Алевтина, не прогнала девчонок спать, как только они распрощались с Каширой» …
Всю обратную дорогу впечатления от поездки в Валькиной голове туманились флюидами, исходившими от трёх девичьих тел, тесно прижатых к нему, и родивших наконец горячее желание, чтобы все остальные немедленно исчезли, а они с Дашей очутились в их пустой комнате. Он чуть не наяву видел, как обнимает её и целует, а она прижимается к нему всё сильнее и сильнее, и сама целует его… А потом…
«А что потом? – саркастически хмыкнул он, обрывая череду сладких воспоминаний. – Да если она позволит хотя бы раз обнять и поцеловать себя, то в этом скверике тут же вырастут кокосы и бананы, а в небе будут порхать колибри и попугаи… Размечтался, придурок» …
Он коротко затянулся напоследок, и уже прицеливался половчее зашвырнуть окурок, когда ему почудился звук, похожий на стон. Валька прислушался. Уловил шелест крыльев не то ночной птицы, не то летучей мыши, скользнувшей над ним, затем прогрохотала одинокая машина на Дмитровке, и всё опять стихло. Ни дуновения ветра, ни шелеста листвы, ни любых иных звуков. «Кромешная тишина в кромешной темноте», – усмехнулся он и уже собирался встать, когда стон повторился.
На этот раз он уловил направление, откуда пришёл звук, и сообразил, что, судя по тембру, это или девушка, или ребёнок. «Кому это по ночам не спится?» – проворчал Валька, направляясь к замыкавшим боковую аллейку кустам, припомнив, что за ними тоже есть лавочка. Продравшись сквозь кусты, он и правда нашёл за ними лавку, а на ней… Дашу. Она полулежала, уставив глаза в небо. Валькина сентенция про «кромешную тьму», мягко говоря, не соответствовала действительности, поскольку небо было полно звёзд, и уже довольно высоко сияла полная луна. Вот к луне-то и был прикован взгляд девушки.
Неподвижное, без единой кровинки, лицо казалось совершенно безжизненным. Из уголка рта по подбородку стекала струйка слюны, а локоть был в крови. Её вполне можно было принять за мёртвую, если бы не мелкая дрожь, изредка пробегавшая по телу, да такие же редкие тихие стоны. Валька подсунул руку ей под голову и, осторожно приподняв, со страхом заглянул в глаза:
– Дашуня! Что с тобой? Заболела? Приступ? На тебя напали? Ты ранена? – срывающимся от волнения голосом выпалил он.
Она медленно и явно с трудом перевела взгляд с луны на Валькино лицо. Сухие губы медленно разлепились, и она еле слышно прошептала: «Ва-ля». Язык у неё ворочался с большим трудом и Валька уловил сильный запах спиртного.
«Господи, да она пьяная как…» – он не нашёл подходящего сравнения.
– Ты пила? Что? Сколько? С кем? – продолжал он попытки достучаться до её сознания.
Она не отвечала, будто не слышала вопросов. Бессмысленный застывший взгляд будто увяз в Валькиных глазах. Он легонько встряхнул её, и Дашино лицо тут же исказила гримаса боли, и она медленно, запинаясь заговорила:
– Не могу глазами и головой двигать… и закрыть глаза… не могу – всё плывёт и кружится… и тошнить начинает.
Услышав это признание, он обрадовался – если после алкоголя тошнит, то всё не так плохо. По крайней мере, ясно, что нужно делать.
– Ну так и давай, если тошнит.
Она скривилась:
– Я же… не могу… при тебе.
– Сможешь, сможешь.
Он развернул её лицом к спинке лавочки, обхватил рукой под живот, и, заставив открыть рот, провёл средним пальцем по языку вглубь, к глотке. Почувствовав, как тело содрогнулось, отдёрнул руку и наклонил её как можно ниже за лавку. Её рвало…
Он не испытывал и тени отвращения, несмотря на слюни, сопли, запахи перегара и рвоты. Наоборот – сердце щемило от жалости.
«Вот дурочка, где же она напилась так?» – думал он с нежностью, стараясь не очень давить ей рукой на живот, но и не отпуская, чтобы она не свалилась: ни руки, ни ноги её совсем не держали. – «Нет, ну как так умудрилась, если спиртного почти совсем в рот не берет?» На его памяти она выпила четверть стакана шампанского на их дискотеке. Больше он ничего такого припомнить не смог.
Когда рвотные спазмы наконец утихли, Валька похлопал свободной рукой по карманам в поисках носового платка. Мог бы и не хлопать – носовых платков у него сроду не водилось. Тогда он обшарил её карманы и, к счастью, нащупал бумажную салфетку.
– Сама или помочь?
– Сама, – выдохнуло несчастное создание и принялось неуверенно возить салфеткой по мокрому лицу.
Он продолжал поддерживать её, затем помог сесть.
– Уф, – сказала она, – голова кружится. Они посидели несколько минут молча. Затем она обхватила себя руками за плечи и задрожала.
– Холодно, а голова уже не так кружится и глаза закрываются.
Валька обнял её, прижал к себе, пытаясь согреть своим телом. Она не сопротивлялась. Они ещё немного так посидели.
– Никогда больше эту водку проклятую пить не буду!
– Да что хоть случилось?
– Ленка со своим Гришкой-гонщиком напоили.
Она опять задрожала – её знобило.
– Аля со Светкой ушли, а мы с Ленкой в холодильнике прибирали и тут Гришка заявился. Ленка меня за руку схватила и шепчет: «Не уходи». Я и осталась. Они же последний раз виделись ещё до аборта. Ну и стали оба плакать: решили расстаться. Он просил вам за неё спасибо сказать, и они сели пить бутылку водки на двоих и мне немного в стакан налили. Потом ещё раз, тут меня тошнить начало, я и ушла. Хотела к себе бежать, да меня шатает, ноги заплетаются и все плывёт перед глазами. Хорошо, что вспомнила про эту лавку. Через кусты лезла – локоть ободрала. А на вахте сегодня Степанида Харитоновна, она из моей деревни. Если меня такую увидит – вся деревня будет знать, что у Александры дочка пьяная домой приходит.
– Ну ничего, – Валька погладил её по голове, – большую часть алкоголя ты за лавку вылила, а то, что в тебе осталось, скоро переварится, и пойдёшь себе домой.
– А ты не уйдёшь, побудешь со мной?
Вместо ответа он поцеловал её в мокрый нос.
Дверь столовой скрипнула. Вышли, обнявшись, двое. Лена заперла дверь столовой, и они пошли прочь.
– У тебя есть ключ от столовой?
– Был, я его Ленке отдала, когда уходила. А зачем?
– Во-первых, там теплее, а во-вторых, есть вода, чтобы тебя умыть.
– От меня воняет? Лицо грязное? Тебе противно со мной? – она отпрянула от него и была в этот момент похожа на взъерошенного птенца.
Он негромко рассмеялся.
– Подумаешь! Что перегаром несёт, и тушь по всему лицу – плевать, лишь бы ты в порядке была, – он снова прижал её к себе. – А вот как тебя предъявлять твоей Степаниде Бегемотовне (вахтерша, мягко говоря, была несколько широковата в талии, да и в других частях тела тоже)? Вот что, ты посиди здесь, а я мигом.
В комнате посапывали уставшие за день приятели. Он на ощупь нашёл недопитую бутылку лимонада, накинул на плечи спортивную куртку, затолкал за пояс полотенце. В туалете опорожнил бутылку и наполнил её тёплой водой. Мысленно поблагодарил приятелей за то, что те уже спали, и выскочил из общежития. Тут ему снова повезло: вахтерша копалась в своей сумке возле окошка и в его сторону не глядела.
Даша лежала на лавочке, свернувшись калачиком, и повизгивала, как побитая собачонка. Сначала он решил, что она просто плачет со страху, что он не вернётся. Она и правда плакала, и пыталась тереть икры ног.
– Что случилось? – он пристроил бутылку так, чтобы она не опрокинулась.
– Ноги крутит, так больно, терпеть нельзя.
Валька пощупал икры – каменные от судороги. Он поднял Дашу, усадил и снял с неё шлёпанцы.
– Можешь наклониться?
Она молча кивнула.
– Тогда хватай большие пальцы ног и тяни кверху. Когда она, охнув, выполнила приказ, он опустился на колени и принялся разминать и растирать икры, восстанавливая нормальное кровообращение. Почувствовав наконец, что ноги девушки согрелись, взглянул на Дашу:
– Отпусти пальцы. Что, не сводит больше?
– Нет, – она благодарно улыбнулась.
– Ну тогда давай марафет наводить, – он вытащил полотенце и подхватил бутылку.
Умыл её, не обращая внимания на вялые протесты и попытки умыться самостоятельно. Повернул к луне, критически осмотрел проделанную работу и, устранив недостатки, решил проверить, сможет ли она идти. Но бедняжка ни идти, ни даже ползти самостоятельно пока не могла. «На руках что ли отнести? – подумал Валька, едва успев подхватить её после первого же шага. – А вахтёрша?! Нет, будем ждать».
Даша дремала, положив голову ему на плечо, а Валька, чтобы её не потревожить, боялся даже пошевелиться. Внезапно она задрожала и свернулась комочком.
– Холодно, – выдохнула жалобно.
Её трясло так сильно, что стучали зубы. Валька подхватил и пристроил это дрожащее несчастье на коленях. Обхватил руками, стараясь закрыть своим телом вместо одеяла, и нащупал… босые пятки. Обозвав себя олухом, попробовал надеть на Дашу шлёпанцы, снова снял, стащил с себя носки, тенниску и куртку и всё это натянул на неё, даже полотенце сверху набросил. Он дышал ей в затылок, крепко прижимая к себе, чтобы добавить к одежде ещё и тепло своего тела.
Прошло довольно много времени, прежде чем она перестала дрожать и, казалось, уснула. Валька не очень понимал, как она может спать в позе зародыша, да к тому же стиснутая им изо всех сил. Но тут Даша пошевелилась и из-под его груди раздался приглушенный голос:
– Я согрелась, а ты меня сейчас задушишь.
Он разжал объятия, и она распрямилась. Покрутила головой и заявила, что чувствует себя хорошо и готова идти. Валька с сожалением (знали бы вы с каким!) снял её с коленей и поставил на землю. Дашу немного пошатывало, но идти она уже могла. Он решил – пора. Дольше задерживаться не стоило: утром всем рано вставать, да и тётка Степанида наверняка проявит нездоровый интерес к гуляющей так поздно парочке.
Обнявшись, дошли до подъезда. Перед входом Даша сняла с себя куртку и Валькину майку, он возразил было, но она решительно протянула ему одежду: «Мне уже не холодно, а перед вахтершей мне ни к чему в мужской одежде ходить, а тебе по пояс голым». Носки, впрочем, оставила.
Он прижал её к себе покрепче, и они вместе поднялись по лестнице к «дежурке», где Валька шагнул вперёд к окошку, держа Дашу немного позади себя, и, здороваясь с вахтершей, легонько подтолкнул в сторону девичьей комнаты. Так что «тётя Стеша», увидела, конечно, что он вернулся с кем-то из девчонок, но с кем именно – не разглядела. Вот и чудненько! И он отправился спать.
***
Утром Валька Дашу не видел: девчонки вставали на хороший час раньше. В обед тоже: на раздаче стояли Света с Леной, и он не спросил про Дашу, поскольку вокруг было много чужих, и, что ещё хуже, своих ушей. Вечером, после работы, забежал в душ, а затем, прихватив сигареты, отправился в скверик, надеясь перехватить её после работы. Девушки вышли в обычное время, но Даши среди них не было.
Они остановились возле него. Лена, с виноватым видом, ковыряла носком туфли какой-то камешек. Алевтина обняла её за плечи:
– Да успокойся ты.
– Ага, «успокойся». Дашка со мной целый день не разговаривает и сейчас небось ревёт в общаге.
– С ней всё в порядке? – забеспокоился Валька.
– Всё хорошо, просто она на час раньше удрала, чтобы с тобой не встречаться – уверена была, что ты будешь ждать её здесь, – ответила Алевтина и повернулась к Лене, – иди тогда к ней, ложись рядом, обними, и рыдайте вместе. Подумаешь, пьяную её увидели. Увидел-то кто, – она кивнула на Чибисова, – только он, а он никому из своих не скажет, а мог бы, и вас заставил забыть. Разве не так? – она глянула в Валькины глаза.
Тот смутился. Ещё секунду назад он чувствовал себя героем, который спас человека, а теперь уже и не знал, как ему относиться к происшедшему.
Алевтина подтолкнула девочек:
– Идите, успокойте малую, если она и вправду ревёт.
Когда те двинулись к общежитию, присела на лавочку, рядом с Валькой.
– Ну что, спаситель? Сколько же ты с ней возился?
– Не помню, не знаю, в общагу в начале второго вернулись.
Алевтина улыбнулась:
– Три с лишним часа. Ладно, пойдём, что тут сидеть, успокоится – увидитесь.
***
Увиделись они в тот же день. Валька, когда приятели устроились кто за преферансом, кто с книгой в руках, кто у телевизора, вышел покурить и отрешённо побрёл к каналу, к той самой «дискотечной» полянке. А навстречу ему, склонив голову, шла Даша.
Они столкнулись нос к носу на повороте тропинки, огибавшей в этом месте раскидистый куст бузины. Оба вздрогнули, отпрянули на шаг, и оба покраснели. Впрочем, на смуглокожем Чибисове это было почти не заметно – выдавали только уши. Зато белоснежка Даша так и запылала вся, как маков цвет. Горели лицо, шея, грудь в вырезе платья, кисти рук, коленки. Наверное, горели и ещё какие-то части тела, но их скрывало платье. Она не поднимала глаз и только тяжело дышала, будто перед тем пробежала пару километров. Но постепенно дыхание её успокоилось, и она тихо сказала:
– Пойду я.
Валька молча кивнул и посторонился, давая ей пройти. Даша ещё ниже наклонила голову и двинулась мимо Чибисова к общежитию.
– Могла бы хоть «спасибо» сказать, – подумал он с тоской, – ну что она за человек такой, я и так, и сяк, и чуть с ума не сошёл, когда её полумёртвую на лавке увидел и полночи с ней возился, а она даже разговаривать со мной не хочет!
Он смотрел ей вслед с обидой в глазах, когда она вдруг остановилась, порывисто обернулась, глянув на него из-под прядки волос, упавшей на лицо, после чего бросилась к общежитию почти бегом. И только тут его осенило: ей безумно стыдно, и потому она боится говорить, и потому опущенная голова, спрятанные глаза и желание убежать, забиться в какой-нибудь угол и рыдать, пока не станет легче.
Несколько секунда понадобилось, чтобы до него наконец дошло!
А до скольких не дошло ни через минуту, ни через неделю, ни через год? Знаете, сколько пар не возникло и сколько существующих распалось только из-за того, что девушка не посмела открыть рот и всё рассказать, объяснить, потому, что её не держали в этот момент в объятиях, откуда, уткнув нос в грудь своего повелителя, легко можно рассказать всё: объятия – уже прощение, если ты в чём-то провинилась, напоминание о том, что тебя любят, даже если вслух это говорили год назад, это и ласка, и нежность, и, конечно, признание в том, что ты для него единственная.
А если тебя не обнимают? Если он стоит рядом и просто смотрит на тебя с раздражением, неодобрением, злобой, да просто с обидой – это, наверное, самое страшное – обида.
И высыхают у бедняжки в одно мгновение губы, прилипает к нёбу язык, рот не открывается будто судорогой сведённый. Ну никак! И силится несчастное создание сказать повелителю своему: «Ну обними же меня, хоть из жалости, и я начну говорить, а когда ты всё узнаешь, то обида твоя пройдёт, растает, и ты обнимешь меня уже по-настоящему». И головку наклоняет, и глаза мокрые прячет, но видно же, что мокрые! И лицо бледное, ни кровинки. И вид несчастный, и дыхание неровное. Ну как ещё без слов объяснить?! Повернуться… и уходить… медленно-медленно – а вдруг остановит!.. Нет… не останавливает!.. Тогда самой остановиться и ещё раз призывно взглянуть на него: «Ну останови же!» …
А он стоит, где стоял, и смотрит на неё, как смотрел. Башкой стенку проломить – это ему раз плюнуть, а вот эта девичья бессловесная мольба – для него китайская грамота. Долдон!!! Дубина!!! И в девчонке закипает досада, затем обида и наконец – злость. И она уходит уже по-настоящему.
И есть ещё несколько секунд, броситься за ней, схватить в объятия и уже самому просить прощения за то, что не понял… Но нет. И эти несколько секунд он упускает, и она уходит… навсегда… Всё… Нет больше пары, есть два отдельных человека.
Валька догнал Дашу в три прыжка, схватил за руку. Она замерла, глубоко вздохнула и, отвернувшись в сторону, всхлипывая, еле слышно заговорила:
– Вечно я всё порчу. С полянки переодеться побежала, когда ты курить пошёл, вернулась, а тебя нет. А когда ты вернулся (небось меня искать бегал), так Лёня, немножко пьяный, меня от себя не отпускал. Вот я тебя и обидела. Вчера вот Ленке хотела помочь – разговор у неё с Гришкой трудный был, потому и осталась и водку эту проклятую пила. Только вот Ленке ничего (куда в неё влезает?), и с Гришей они обо всём договорились, а себе я опять всё испортила: только у тебя обида после дискотеки прошла, так я тебе пьяная на глаза попалась, да ещё такая, что если бы не ты, я б, наверное, замёрзла на той лавке или собственной рвотой захлебнулась. А теперь тебе не то что говорить со мной, а поди, и смотреть на меня, уродину, противно.
У Вальки на глазах выступили слёзы. Он потянул её за руку, и Даша повернула к нему мокрое лицо в тот момент, когда он зажмурился и мотнул головой, чтобы слезинки улетели, а не поползли по щекам, но она всё увидела, а увидев, всё поняла. Поэтому, когда он, не выпуская её руки, пошёл к полянке, она, не сопротивляясь, позволила себя вести.
Когда они вышли туда и Валька остановился, Даша вопросительно посмотрела на него:
– Что?
– Потанцуем?
– Музыки же нет.
– А ты слушай ту, что у меня в голове.
И он, обняв её за талию, закрыл глаза и, когда в голове действительно зазвучала «Good and evil» Grand Funk, они закружились в танце. Даша, конечно, не слышала Валькину музыку, но уловила ритм, в котором он двигался, и давала вести себя так, будто и у неё в голове звучала та же мелодия. Когда танец закончился, они присели на импровизированную лавку, которую соорудили в прошлый раз, и Даша, вздохнув, сказала:
– Так стыдно за вчерашний вечер. Кто другой стал бы со мной так возиться? Спасибо тебе.
– Да перестань, – он попытался свести всё в шутку, – как говорил Карлсон: «Ерунда, дело житейское».
– Нет, не ерунда, – возразила Даша, – парни не возятся так с пьяными девчонками, потому что им противно.
А когда мы не настолько пьяные, что противно, то нас раздевают и трахают. А мы, дуры, утром даже не помним, сколько человек с нами забавлялось.
– Так поступают не парни, а подонки.
– Может и так, только мы, безмозглые, сами на это напрашиваемся. Вот ты вчера мог со мной сделать всё, что хотел. А не тронул! Я бы и не знала точно, ты это сделал или кто другой. Я же не помню ничего, только какие-то куски и то – сквозь туман. Как к лавке через кусты лезла – вроде помню, как ты меня за лавку наклонял, а потом лицо мне мыл – тоже вроде помню. Потом темнота. Потом толи было, толи нет, что мне холодно и ногам больно, и ты одевал меня и грел, а потом, в общагу привёл и от Степаниды заслонил… Всё как во сне… Скажи мне кто, что это не ты был, а, к примеру, Сметаныч – я поверю… Ведь даже как в постель ложилась – не помню. Так что, повезло мне, что это ты меня нашёл, а не другой кто.
А вот Светке нашей не повезло. Ей лет пятнадцать было. Соседского парня в армию провожали. На такие гулянки девчонки только со своими парнями или с родными ходят и домой пораньше сбегают, потому что пьют там, пока под столы не попадают. Она была ещё с двумя соседками-малолетками. Её родители домой пошли, а она с этими девочками осталась, сказала, что ещё посидит чуток. Идти-то ей – через забор перелезть. Пока взрослые трезвые были, ей только квас да лимонад наливали. А потом, кто напился, кто домой ушёл, и девочки эти со своими родными тоже ушли. К ней ребята и подсели. Может ничего плохого тогда ещё не хотели, просто дали водки попробовать, мол, давай, пока не видит никто…
Проснулась она затемно, на сеновале, стылая от холода ночного. Ноги от живота до самых колен в крови, а не помнит ничего – ни кто с ней был, ни сколько их было. Лежит голышом, рядом одежда валяется. Они её после всего бросили как была. Даже не прикрыли ничем, чтобы не замёрзла. Хорошо был май, а не ноябрь. И спасибо – ручей рядом. Отмылась сама, платье застирала. Домой огородами пробиралась, чтоб не увидел никто. Повезло, что до петухов вернулась и родители не хватились, что её дома нет. И ещё повезло, что не залетела. Вот. А ты говоришь, ерунда. Ты только… не нужно, чтобы она знала, что я тебе рассказала. Она не будет злиться и не обидится, уж сколько лет прошло. Но всё равно.
– Да что я маленький, сам не понимаю? – обиделся было Чибисов.
Даша взяла его за руку:
– Не сердись, то, что вам, парням, понятно – нам не понятно, а что для нас нож в сердце, для вас – смех. Разные мы.
Валька улыбнулся не в силах сердиться:
– И где таких умных делают?
– В Новосинькóво, –улыбнулась в ответ Даша.
Он обнял её за плечи, прижал к себе. Но она мягко, но решительно высвободилась, погладила его руку:
– И за это не сердись, мне сейчас так хорошо, не порти ничего. Вместо ответа он осторожно сжал её пальчики.
По дороге к общежитию Даша вдруг остановилась:
– Валь, ты не обидишься? Можно я теперь одна пойду, а ты погодя, чтоб нас вместе не видели.
– Да пусть видят, что такого, все твои знают, да и мои догадываются. Что нам и погулять вместе нельзя? Светка вон с Равилем и Ленка с Тимохой гуляют, и никто на это внимание не обращает.
Но она умоляюще посмотрела на него:
– Мы тоже будем, может, уже завтра. А сегодня, сделай, как я хочу, мне, правда, очень хорошо сейчас, пусть этот день так и закончится.
– Ладно, будь по-твоему, только и мне хорошо сейчас. Дай мне до завтра с этим настроением дожить и не обижайся.
– Что я должна дать? – она подозрительно сдвинула брови.
Валька, вместо ответа, прислонил её спиной к дереву, возле которого они остановились, отвёл с лица пряди волос… и поцеловал. Нет, не чмокнул по-дружески в щёчку или в лоб, а поцеловал… именно так, как мужчина целует любимую женщину. Она не ответила на поцелуй, но приняла его. Он оторвался от её губ и со страхом уставился в глаза – не обиделась ли? Но Даша, не отводя взгляда потеплевших вдруг глаз, облизала губы и улыбнулась:
– Вот храбрец! Целует и боится.
– Да с тобой как на раскалённой сковородке – только и успевай поворачиваться, а то жареным запахнет, – перевёл дух Чибисов.
– Думаешь, мне легко – меня так в первый раз целуют… Это было сладко… Я пойду теперь, а за вчера – ещё раз спасибо.
– Дашуня, ладно тебе, хватит переживать. А то хочешь теперь я напьюсь и устроюсь на той же лавочке? А ты меня спасать будешь. Вот и рассчитаемся.
– Болтун! Считай до ста, я пошла.
И она заспешила домой.
***
Конечно, Валька шутил, предлагая Даше возможность рассчитаться. Но, то ли ТАМ его не поняли, то ли посчитали, что такими вещами не шутят, то ли действительно решили снять с Даши чувство вины.
Прошло несколько дней. Даша стала выходить погулять с Чибисовым. Правда эта застенчивая хитрюга устроила так, что гуляли они большей частью не вдвоём – она звала всех девчонок, включая Алевтину, а значит, автоматически шли Кашира, Тимофей и Равиль, да и остальные мальчишки, если не уставали за день так, что сил оставалось только на преферанс. Выходили на берег канала, на их любимую полянку.
Сидели, смотрели на воду, рассказывали друг другу всякие истории, приветственно махали руками проходившим мимо круизным судам и снова брели неспешно по лесу, подбирая ягоды и угощая девочек.
Когда возвращались домой, парочки, конечно, разбредались в разные стороны и ненадолго задерживались. Но даже этим кратким минутам наедине с Дашей Валька был безумно рад. Они болтали обо всём и ни о чём. И, против ожидания, Даша не молчала, хотя больше говорил, конечно, он сам. Она слушала внимательно, часто что-то уточняла, что-то просила объяснить, что-то добавляла к его рассказу. Его всегда поражало, насколько точно она ухватывала самую суть, и всего несколькими словами, по-своему, конечно, на плохом русском, но доступно и понятно делала вывод из услышанного. Иногда её вывод не совпадал с тем, что имел в виду Валька, и они спорили, но не ссорились. А на следующее утро он вдруг с удивлением обнаруживал, что права была она, что причиной вчерашнего спора была не «женская» логика, а неточность его объяснений (справедливости ради должен сказать, что и «женская» логика иной раз тоже бывала причиной спора).
Так вот тихо и счастливо была прожита неделя. Затем пару дней шёл дождь, и были чай и преферанс. А затем Тимофей договорился ставить бетонный забор вокруг автоцентра в Яхроме. На эту работу он забрал Вальку, как крупного специалиста «по ровности и вертикальности». Закончив всё в несколько дней, они заработали очень приличные деньги, поскольку договорились на десять процентов от стоимости «освоенного» материала, другими словами, от стоимости установленных бетонных плит, стаканов и залитого бетона.
На радостях решили отметить. Купили три бутылки водки, колбасу и свежий хлеб. На рынке взяли кусок сала, зелёный лук, редиску и помидоры. И со всем этим добром часам к восьми заявились в общежитие. Девчонки покрутили носами, заявили, что слишком поздно, что хоть и пятница, а им всё равно завтра рано вставать и отправились спать. А ребята, пожелав им спокойной ночи, раскинули карты и налили по первой.
Тут следует заметить, что Валентин Чибисов много не пил: не лезло в него. За вечер выпивал пять-шесть рюмок водки под закуску и оставался трезвым. А вот ближайшие приятели его, Тимофей, Кашира, Сметаныч и Аркаша, остановиться не могли и напивались до полной потери «сознательности», если, конечно, не были ограничены в количестве спиртного. Тут у Вальки начинались мучения: как единственный трезвый, он пытался не выпустить из дома пьяную компанию, которая рвалась на подвиги, или, напротив, затолкать всех домой до того момента, как ими начнёт интересоваться милиция. Он переживал за всех и за всё, а они спьяну нет, и наутро со смехом вспоминали только «подвиги», а то, что находились на волосок от серьёзных неприятностей, из их сознания улетучивалось вместе с винными парами.
Кто может подсчитать, к примеру, скольких нервов стоила Вальке пешая прогулка от аэропорта Быкóво, куда они заехали на последней электричке выпить пивка (там наливали круглосуточно), до соседней станции Ильинская, где они жили тогда. Пьяный Тимофей с криками: «Я противник частной собственности!», – вдруг принялся валить заборы, выходившие на дорожку, по которой они шли. И повалил-таки несколько. Хорошо – было часа три ночи, хозяева спали, да и телефоны в домах в те годы были редкостью. А вызвал бы кто-нибудь милицию?! И было бы отчисление из комсомола, из института и так далее, и тому подобное. Но Тимофей наутро плохо помнил то, что творил ночью.
Валька был бы и рад напиться вместе со всеми – будь что будет. Но не мог: организм не позволял. Когда он выпивал лишнюю рюмку, то его выворачивало, и он оставался трезвым или, по крайней мере всё помнил, хоть в голове и шумело. Причём, каждый раз он точно знал – вот эта рюмка будет лишней. Что случится, если одним махом залить в себя какое-нибудь непотребное количество водки, например стакан, он просто не представлял. Он смотрел на приятелей, как на героев, когда они втроём (классика) выпивали поллитровку без видимых последствий для себя.
Хуже всех вёл себя Аркаша. Опьянев, он дурел и начинал цепляться ко всем, а особенно к Вальке, с упрёками в том, что тот не пьёт наравне со всеми не потому, что не может или не хочет, а из высокомерия (снова классика: ты меня не уважаешь).
Итак, была пятница. Аркашина девушка уехала с родителями отдыхать на юг, и делать в Москве ему было нечего. Валька после первой же рюмки почувствовал лёгкую тошноту, которая, впрочем, быстро прошла, но он решил, что, видимо, смертельно устал, устанавливая забор, и больше пить ему сегодня не стоит. Он так и объявил приятелям, и Аркашу задело, что в этот раз Валька отказался пить после первой же рюмки, и он, хотя и был трезв, затянул обычную волынку про Валькино неуважение к товарищам. Тогда Валька, которому смертельно надоели эти приставания, достал со шкафа два гранёных стакана, поставил один перед Аркашей, а другой взял себе.
– Давай, наливай до краёв, но только и себе тоже, и давай выпьем за нашу дружбу, уважение и взаимопонимание.
– Стакан сразу? – Аркаша опешил, – нет, я стакан не выпью.
– Ну так я выпью один. Но тогда ты навеки заткнёшься про моё неуважение, высокомерие и так далее. Так как?
– Нет, – решительно сказал Аркаша, – по рюмке – давай, а стакан сразу – нет.
– Наливай, – Валька подвинул свой стакан на середину стола.
Остальные пятеро (Игорь Ремизов был уже в Москве) побросали все свои дела и внимательно наблюдали за происходящим. На трёх лицах читался только интерес, взгляд Каширы был полон тревоги и предостережения, а лицо Тимохи светилось гордостью за своего армейского друга.
Валька совершенно правильно рассудил, что водка, даже целый стакан, возьмёт его не сразу, пройдёт минут пятнадцать, а то и все двадцать, пока ему придёт конец. А за это время можно спокойно посидеть со всеми вместе за столом, нормально поесть, последить за преферансом, а затем, сославшись на усталость, трезвой походкой выйти из комнаты и заняться собой.
Всё так и случилось. Сначала за ним внимательно наблюдали, но он ел вместе со всеми, со смехом отказался от предложенной рюмки, сказав, что и так лишил остальных ожидаемой дозы. Отказался и от преферанса, сославшись на усталость, последил немного за игрой, а когда увидел, что никому до него уже нет дела, поднялся, широко зевнул и заявил, что идёт спать.
